На Самом Верху Черёмухи

2 Битва На Тверди Облака

Он взлетел, взмыл он ввысь на невидимых иссиня-чёрных крылах и обрушился на ближайшего – на Сашу. Саша успел только махнуть рукой, и попятиться, как Лёша поднял его в воздух, взревел и крепко прижал к себе. Впился в Сашины губы, и выпил всю жизнь почти до капельки, оставив ровно столько, сколько нужно для мучительной агонии, и швырнул под ноги Оле и Максиму. Оля отпрянула, а Максим оглянувшись, не нашёл ничего лучшего, чем лепить колобки из облачной тверди и кидать в Лёшу, порой царапаясь о ржавчину. Лёша спикировал на Максима, отращивая клюв – чугунный клюв с острыми гнилыми зубами – и уха как и не бывало. Максим схватился за рану, упал на колено, взвыл было, но тут же опомнился, схватил Олю за руку, и бросился в лабиринт Руин.  Обломки кафеля и стекла больно впивались в ноги, но они не останавливались – бежали, крича и плача, не размыкая рук. Вслед им летело то и дело отнятое ухо - плевал им Лёша, поднимал с земли и вновь плевал, гогоча и глумясь. Сколько крыш их не приютило – всюду настигал. И бежали дальше - от крыши к крыше, от кровли к кровле - все ноги в крови, вся спина в мурашках, мысли в кучу, но рук всё не размыкают. Лишь под одной из самых дырявых крыш – там и крыши-то почти не было, нашли они укрытие – Лёша кружился рядом, звал на все голоса, проклинал и канючил, но войти не мог.    Черёмуха звала обратно – всё нужно было решить на том самом месте, но они не решались выйти на верную смерть.   Всё думали, как изгнать из Лёши Снящегося Ворона – но вспомнили вдруг – оба в один миг, что ещё не сказал Артур: - А уснувший сам станет им вполне и полностью. Ворон не вселяется в тебя, но ты становишься Вороном – от пят до макушки, когда ты соглашаешься с ним во всём - хорошо его доводы, нечего возразить ему,  и только смерть разлучит вас. Прижались друг к другу, дрожали, хныкали и скулили, но время смирило - стерпело и с этим. Стали исследовать здание – одно слово что здание – нашли кучу скучных кирпичей, и знаки которых не знали – но сразу поняли о чём они, и почему Лёше сюда дороги нет. - Центр… - Пробормотал Максим. - Центр… - Пробормотала Оля. Почти увидели они обитателей Центра – спокойных, уютных, тёплых – но только почти. Вот мы здесь, вот вас нет. Вот мы были, вот вы здесь. И не встретиться нам. Мы все здесь были на свой лад, как вы на свой, но только в Центре мы делали дела особой важности, писали рунами накладные, решали звёздные уравнения, переливали кровь из пустого в полное, приручали ветер, танцевали дождю, грели солнышко, нянчили зарю. Теперь мы в прошлом, и нам там хлопотно – зыбко нам в прошлом и невнятно. Но эхо нашей кипучей деятельности сейчас вас и стережёт - так и вы нас не забудьте. Дайте хотя бы жить в вашей памяти, хотя бы в памяти, но лучше бы наяву снова жить. Увидели – что и как случилось с обитателями, и взревели от ярости. И метали кирпичами в Лёшу – криво-косо кидали, на удачу – и мазали нещадно, а он кружил и хохотал, и от хохота мир покрывался инеем - и лишь в это здание инею ходу не было. Надеялись просто отогнать на время, а там вернуться на место и решить как быть. Черёмуха всё звала, но не торопила больше – звала терпеливо, лишь подбадривала как умела. Наконец, Максим удачно попал скучным кирпичом Лёше по спине, Лёша заскучал и улетел прочь набираться сил и мотивации. Дрожа и спотыкаясь – снова по обломкам кафеля и кирпича, да теперь всё в инее - скользко, холодно - зябло падая и поднимая друг друга, продавливая молодыми телами  неподатливое вязкое время, шаг за шагом, трижды заблудившись и трижды потерявшись и трижды разминувшись, всё-таки… Они вернулись на место. Саша всё ещё умирал, и истошно крича и разлагаясь заживо в луже собственных нечистот – плоть пузырилась, вздувалась волдырями и лопалась гноем,  что-то под кожей ёрзало и ползало, изредка юродиво и довольно выглядывая наружу. Увидев их, двоих он, один выдавил из себя так внятно, как только мог: - Пожалуйста… Обнимите меня… Мне холодно и больно, остановите это, обнимите меня… У вас тепло, а у меня нет тепла, обнимите меня хотя бы от холода… - еле угадывалось в плаче и стонах. Саша сделал несколько шагов – каждый следующий давался труднее, и замер, не в силах преодолеть брезгливости. Оля хотела, приказывала себе, умоляла себя – но не сдвинулась с места. Им было искренне нечеловечески жалко Сашу за несправедливую участь и непереносимые муки – но что они могли с собой поделать? В конец концов они кинулись друг к другу в объятия, и не могли их разжать, даже осознав как неуместно, отвратительно и двулично то, что он делают. Они рыдали и ревели, и всё собирались обратиться к нему и дать чуть-чуть последнего тепла, но не могли пересилить что-то в себе. Так они прятались друг у друга в руках от чужого умирания. Разочаровано и укоризненно глядя на них, он всё истошнее кричал – но вот достигнул пика боли, и пик крика, и далее с минутами крик становился всё фальшивее – из него уходила живая агония, и оставался механический информативный страх перестать, и вот – уже никто и не поверит тебе, ты и сам уже не знаешь о чём кричишь – ты уже за пределами боли, ты вышел за флажки, и пора это принять. Пора.   Внезапное молчание ударило по ушам, и они наконец с омерзением оттолкнули друг друга.  Стараясь не глядеть на труп, они принялись судорожно есть черёмуху – просто чтобы чем-то занять потрясённую растерянную жизнь, содрогаясь от ненависти к себе.  Прошло несколько мгновений, прежде чем случившееся окончательно накатило на них как сухой неминуемый и неотъемлемый факт биографии, осознание стало полным, защитная стена отупения пала и они всецело слились с моментом.   Их сердца замерли. Кажется, очень надолго замерли.