На Самом Верху Черёмухи

3 Новое Сердце И Бьётся Иначе 

И вновь забились уже новой мелодией в такт черёмухе.   Они подошли к Саше, и долго смотрели на него – работа по деконструкции тела всё ещё велась, всё двигалось, расползалось в разные стороны, шевелилось, глумилось над ушедшей жизнью, рвалось в новую, уже без него.    И они – двое, безмолвным хором поклялись отомстить,  и мщением смыть свой грех. И принялись готовиться к возвращению Лёши. Оля спускалась достаточно низко по Черёмухе и собирала ягоды, а Максим сломал ветку, похожую на рогатку, и учился с ней обращаться – днём брал свет солнца, ночью свет звёзд или луны в руку и стрелял в руины, с каждым разом всё более метко. С каждым разом всё более метко, а ветка с каждым разом всё более походила на рогатку – ужималась, округлялась, выравнивала рожки.    Он не говорил Оле, но Оля и сама знала, чем кончится бой. Время от времени они прерывались на короткое объятие - миг - другой - и возвращались к делу. Лёша вернулся не один, а с двумя слугами – гнилым летучим червём Тарием и стыдящим оком Бурыней. Оля и Максим утратили безгрешность наготы, но устояли и перед стыдом и перед похотью – лишь чуть-чуть покраснев и прикрывшись было, и лишь чуть-чуть коснувшись чресл друг друга губами и чреслами -  но Черёмуха пела, и они вернулись в строй. Гнилой червь Тарий внушал жажду поражения, но ни стояли как герои, лишь на несколько мгновений предавшись отчаянию – почти рухнули на колени и стали пресмыкаться, умоляя о быстрой смерти, но только почти – только почти, а всё же нет и нет значит нет, а почти сейчас ничего не значит. Снящийся Ворон - Тешащий Смрад ОлестАр пел песню на языке Богов - отставных, поиздержавшихся, задолжавших и опустившихся Богов - оскотинившихся и осатаневших. Песня сгущала кровь, пила силы, мутила умы и пленяла воли, точила сердца, и пронзала души.  Так они, трое учили тех - двоих - умирать и возвращаться в прах и быть прахом ныне присно и впредь, до занавеса, но не вернуться и после - учили не быть, учили постонать в агонии известный срок, и прекратиться, учили пропасть из текущего и минувшего, а грядущего - и подавно. Но они - двое - они не были сейчас прилежными учениками, они хулиганили на последней парте и даже не думали хотя бы списать урок, но глядели дерзко.   Оля подпевала черёмухе и собирала свет впрок и подносила, и подавала, кормила ягодками сначала Максима, потом себя, а Максим слушал запредельно бодрящую песню в два голоса, вкушал силы ягоды, и всё стрелял из рогатки светом – и лунным и звёздным и солнечным, ибо битва шла сутки и сутки и ещё сутки. Те, трое, швыряли в них, двоих, мыслями о прахе и тщете, натравливали шаровые молнии - зубастые шаровые молнии с зашитыми тайной нитью глазницами - истекающие стонами, так что и внизу - в городе - тошно становилось. Молнии даровали бессилие и слабость, молнии липкими ложноножками ощупывали сокровенные места - отвратительно, слюняво и похабно. И Лёша отращивал металлический горб - горб о пяти глазах и шести ртах, и он канючил и выл, и плевался скалярно, никуда не целясь первозданной магмой и не переваренными кусками праны. Но они, двое, стояли против тех, троих, смело и гордо, дотошно и тщательно - зная усталость и страх, но одолевая их - измождёно, но верно. Клочья их оставались висеть на усталости и страхе, на оторопи и боли, но они, двое, не останавливались.  На вторые сутки пал Стыдящее Око Бурыня, и вернулась безгрешная нагота, а на третьи канул гнилой червь Тарий, суливший бессилие, тлен и отчаяние. Лёша жадно рассмеялся, пресытившись смертью пешек – и повёл свою партию к завершению, но того не ждал, что Максим схватит все три света, слепит в клубок и выстрелит, и выстрелит метко, и попадёт. Нет, тут что-то ещё... о, вот оно что - смелый Максим, самоотверженный Максим взял свой свет, весь своей свет... Заёмный - ибо человек лишь отражает свет в жизни... Сдирал этот свет с себя – сдирал с лоскутами кожи, обнажая кое-где мясо и даже ангельски белоснежную кость. Весь этот свет до крошки до капли, и ещё! - и ещё тепло сердца, которое тоже есть свет, ибо суть пламя юности оно, и их уже слепил со светом солнца, луны и звёзд в единый слепящий луч. И выстрелил. И попал. Изумлённо Лёша замер, пронзённый. Рот его отворился, и рты на горбе отворились, а вот глаза - все глаза закрылись. И шаровые молнии, ощутив свободу от чужой воли, бросились врассыпную, чтобы где-то там, когда-то потом, сыграть погребальную процессию по своим павшим в этом бою собратьям. Пал Лёша, но пал и Максим - опалённый, ставший сплошной тенью. Пал с блаженной улыбкой, которую не увидеть. Он шептал что-то неслышное, но нежное – Оля прижалась - одна, к нему, одному - к его лбу, и чувствовала в чечётке его дрожи, в уходящем тепле и нарастающем холоде заветные истории, и тайные сказания, пока тепло вовсе не погасло, чтобы тут же вспыхнуть на три света - теперь уже своих - новых, никем не виданных – оглушительно ярко вспыхнуть - Олю откинуло, и она несколько минут не могла прийти в себя - шумело, сияло, болело. Но успела встать, чтобы увидеть как труп его стал покрываться пламенем и мрамором. В небе на несколько секунд появились солнце светлое, луна полная и холодные звёзды, чтобы почтить его и принять. Они, трое, встретились с ней, одной, взглядами и настала ясность. Лёша же  падал очень долго – невидимые иссия-чёрные крылья хватали воздух, как пойманная рыба, на воздухе оставались порезы, шрамы и рваные раны, сквозь которые капало небытием и вакуумом, но и ему пришёл срок. Он упал, раскрылся и расстался со Спящимся Вороном Тешащим Смрадом ОлестАром – единственным что оставляло его в живых. Через это и сам погиб – моментально выключился, перегорел как лампочка. Но всё же – всё же в последний миг перестал быть Снящимся Вороном и умер как человек. Рана в груди кровоточила, но не слишком – свет опалил и запёк края. Лёша, спасибо тебе - ибо не ты, так кто-то из нас. Максим спасибо тебе, если не ты, то кто? Кто-то должен был принять это на себя - и это стал ты, Лёша, и кто-то должен был взять это на себя - и это стал ты, Максим. Сейчас Оля не видела маму, и Оля не видела звёзд, Оля не видела меня, и Оля не видела торговца лавашем, и Оля не видела тебя, и Оля не видела пробку в городе, и Оля не видела детей в музее, и Оля не видела ремонт труб, и Оля не видела глубоководных рыб, лишь облако, Руины и трёх мертвецов. Но среди всего, что она не видела – гуще всего, пуще всего она не видела Снящегося Ворона ОлестАра, Тешащего Смрада, который вспорхнул из праха Лёши, покружил за-бытием, вне-бытием покружил над полем боя и метнулся к таким же, как он – набираться сил? Звать подмогу? Уж точно не скрыться насовсем. Тут же внизу – на земле – во дворе – оказалась ржавая грузовая машина. Возникла сразу в прошлом. Так стало, что она давно уже здесь была. И всё вокруг неё подёргивается ржавчиной. Из машины вышли люди – люди ли? С хмурыми лицами – лицами ли? В ветхих рабочих одеждах, заплатанных кое-где кожей, а кое-где сверкающей даже и срамом. Электропилы проворно вгрызлись в ствол Черёмухи, так что даже щепок не летело – щепки глотали пилы. Черёмуха взвыла неудачами на ровном месте, дурными снами и надуманными скандалами. Изо всех окон на её казнь смотрели лица, не зная, что и думать. Неудачи на ровном месте, дурные сны и надуманные скандалы настигнут каждого и каждую эхом – настигнут не раз и не два и не три. Наконец, ствол перепилен, но Черёмуха хватается за облака и разбрасывает ягоды – видимо-невидимо ягод, прежде чем упасть – на дом, выхлестнув окна и повредив балконы, и на автомобиль. Машина уехала, скрипя и истошно дымя, а люди – люди ли? Остались, и легли кто где стоял, потому что больше ни на что годны не были от века. Лишь бензопила обмануто смотрела вслед машине, и всё скулила.