Прольется скорбь левиафана

I

      За окнами — глубокая ночь, и пустыня воет ветрами, как одинокий тоскующий зверь. Пески тихо скребут по витражам. Кабинет императора заливает сине-зеленый свет. Это мигает экран выпуклого монитора. Халис смотрит, и лицо его непроницаемо, но глаза — открыты слишком широко. И он практически не мигает…       Съемку вели с потонувшего авианосца и с самолета. Уцелевшие записи — единственное доказательство ужасной операции… Домой, в столицу, родителям не привезут тела павших детей, и все кости останутся, как обычно, в бездонном Грозовом море.       На экране — узнаваемые очертания Парящего острова — размытые, заливаемые дождем, будто сквозь пелену помех и тумана. Слепящие молнии, свинцовые черные тучи. Под островом — бушующий океан и гигантский водоворот.       …Кадры гибели вертолетов: Скат-Два исчезает под волной, Скат-Три взрывается… У них не было шанса. Удивительно, что вообще кто-то смог долететь… даже на вертолетах последней разработки империи, созданных для сложных погодных условий.       И наконец… выход левиафана. Кадры трясутся, рябят, захлебываются помехами, но на них видно: гигантское нечто, чьи размеры заставляют даже могучие авианосцы казаться игрушками. Бирюзовое свечение короны, вросшей в чешую… и главное — два светящихся глаза, полных первобытной ярости, устремленных прямо в камеру — прямо в душу Халиса Второго…       Помехи достигают предела, когда левиафан разверзает пасть — и сигнал пропадает вовсе на долгую минуту тишины и шипения. В кабинете ни звука. Адмирал — белей полотна. Взгляд императора — пустой, а его рука, которую он положил на стол, лежит не шевелясь, как рука мертвеца. Император похож на восковую копию себя… безжизненную и немую.       Вдруг серый экран оживает опять: это самолет сумел вырваться… Картинка, полная сбоев и содроганий, постепенно выравнивается и завершается кадром с гибелью авианосца — он исчезает под ударом хвоста, больше похожего на цунами, чем на атаку титана.       Экран гаснет. Император всё еще недвижен. Адмирал, больше не в силах стоять, садится на кресло перед его столом так, будто подводят в последний момент ноги.       — Ваше величество… — начинает он.       Но Халис поднимает руку — и заставляет молчать. Он поднимается. Он поворачивается спиной — и адмиралу не видно его лица. Только темноту кабинета, охватившую императора среди высоких стен… По сравнению с кабинетом в резиденции кабинет Цитадели кажется пустым, старым и таким же бедным, как пустыня снаружи… Император смотрит на корабли: целый флот на песках… Его сердце под мундиром бьется с такой силой, что видно, как бьется венка на виске. Его дыхание сбито, как после бега. Каждый мускул его лица и тела напряжен, но глаза — не мечутся… И в голове до сих пор стоят слова царя о том, что столица мертва… От столицы — нет новостей… В кабинете тихо. Молчат рации…       Император произносит:       — Я совершил такую же ошибку, как отец… Я отправил людей на смерть. Одно достойнее в его поступке, чем в моем: он умер вместе с ними.       От императора редко услышишь «я»: оно ударяет по адмиралу, как хлыст. Весь груз вины и ответственности…       — Мы не знали… — говорит адмирал. — Мы не представляли…       — Но должны были, — обрубает император. — Кто, если не мы?       Пустыня становится всё черней, хотя рассвет уже должен был осветить макушки барханов вдали… Рассвет не наступил, потому что небо затянули тучи… Вдруг профиль императора, резко очерченный бессонницей и кошмаром наяву, освещают молнии.       Обещание дождя в пустыне… в пустыне, где много десятилетий все тучи выжигались солнцем еще на подходе…       Небо спазматически извергает гром… будто сотрясая повисшую тишину. И в кабинет императора врывается начальник стражи…       — Ваше величество, — он падает на колено и опускает голову так низко, будто заранее кладет ее на плаху, — пленник… пленник исчез…

II

      В Цитадели бьют в колокол, как перед песчаной бурей. Гвардейцы выбегают на территорию с факелами. В воздух поднимается вертолет.       Академик Андерсон, без движения и мысли сидевший в своих покоях, с трудом встает. Он ощущает груз прожитых лет и костями, и мышцами, каждым ноющим суставом, каждым дрожащим от напряжения сухожилием. Он выглядывает за дверь. На шум громыхающих шагов и звенящих доспехов.       Страшное предчувствие окутывает его. Он робко пытается спросить хоть у кого-то:       — Простите… Извините? Скажите, что случилось…       Но его будто не замечают.       Он берет с собой лампаду и выходит, прикрывая дверь… Он надеется найти хоть кого-то, кто скажет ему, что стряслось. Он боится… боится, что пропал царь… или что с ним что-то попытаются сделать.       Андерсон обходит Цитадель, осторожно заглядывая в пустынные комнаты. Мимо пробегают гвардейцы, не обращая на него внимания, и Андерсон ощущает себя привидением.       В библиотеку он забредает совершенно случайно и неосознанно. Без умысла, без предчувствия рока. Она поистине его потрясает в таком пустынном, безумном месте… Ряды книжных шкафов стоят в несколько этажей. Винтовые лестницы ведут на верхние ярусы. Внутри пахнет книжной пылью, бумагой… Андерсон входит, будто по инерции. Всю свою юность он провел среди заставленных полок, с утра до вечера — в читальных залах… И он ощущает здесь невольно, будто на секунду всё становится наконец-то осязаемым… приземленным, знакомым. Потому что до сих пор, с самого его прибытия в императорскую резиденцию… он ничего подобного не испытывал. Сейчас на мгновенье он обретает оплот безопасности. Но лишь на мгновенье…       В полумраке, в глубине библиотеки… он замечает фигуру. Апофеоз его жизни и сегодняшнего кошмара. Весь мир смыкается в этой фигуре, точно она — мост между мифом и миром, между прошлым и настоящим… между земным и эфирным…       Знал ли он, отправляясь на поиски ответа, что они столкнутся? Не знал. Хотел ли столкнуться? Пожалуй, нет. Он скорее... боялся...       Сайлан стоит, никем, кроме академика, не замеченный, словно стража за дверями не сбивается с ног в попытке найти его. Его излохмаченная мантия вороного цвета лежит на кресле. На нем — строгая торжественная одежда из благородных тканей, насквозь пропитанных морской солью: от черного сюртука, украшенного вышивкой и серебром, до выцветшего носа кожаных сапог.       Сайлан прикасается к страницам книги — с каким-то явно забытым чувством. Пальцы его задерживаются с трепетом. Затем он осторожно закрывает книгу и ставит на полку. Он проводит рукой по корешкам с потертыми буквами, неспешно ступая вдоль них.       И говорит Андерсону, не повернув головы:       — Изящная вещь — книга. Средоточие человеческой мысли… В последний раз я видел нечто подобное, когда летописцы писали о подвигах отца моего. Фолиант был больше… и сделан куда изысканней. Эти — иные… Мир изменился.       Андерсон видит тонкие пальцы, скользящие по томам истории. Тонкий профиль… задумчивый и отстраненный взгляд из-под опущенных ресниц… Можно ли тосковать спустя столько веков?.. о том, чего не знал, и том, что пропустил… о том, чего никогда уже не вернуть и не нагнать.       Андерсон тихо говорит, делая шаг навстречу:       — Больше никто не пишет вручную… В пятнадцатом веке… изобрели печатный станок. Машину… Теперь книги создают большими тиражами… много копий…       Сайлан поднимает взгляд на Андерсона:       — Для чего? — он спрашивает как человек — и его голос звучит слабо, сипло и хрипло, но не срываясь.       Он всё еще говорит на древнем языке, и Андерсон осознает, что на древнем, но всё-таки каким-то чудом его понимает, и это вызывает у него священное благоговение… Сайлан заставляет понимать… Выбора нет. Шанса — не понять — нет.       Андерсон смотрит на него, не отрываясь… Как прекрасно лицо перед ним… как оно совершенно, сколько в нем — смешанной благородной крови, удивительно земного и надземного, надмирного. Оно андрогинно, полно плавных линий, тонких и выразительных черт. И оно божественно… будто откровение, будто снизошедшая истина. От наблюдения захватывает дух — и невозможно отвести глаза, и страшно видеть… словно одно это лицо и его созерцание может открыть жгущую тайну… преобразить весь пережитый опыт, переоткрыть свидетелю мир и себя.       И какие нечеловеческие у него глаза… темные в полумраке, среди тихих полок. Они лишены суеты, царящей вокруг… Неприкасаемая холодность и чуждость взгляда. Божественная милость и жестокость.       Андерсон невольно опускается на колени. Он не в состоянии стоять — не кланяясь, не выражая почтение. Сайлан отворачивается, будто реакция ему слишком постыла.       Но снова спрашивает:       — Так зачем?.. копии книг?..       — Люди, ваше величество… образованней, чем раньше… Им доступно знание. В столице… в библиотеку… в такую же и даже больше… может войти любой — и читать всё, что захочет… на любую тему.       Сайлан пытается себе представить — и глубоко вдыхает, прикрыв глаза:       — Мир…       Целый мир — на страницах. Бесчисленный опыт тысяч людей, десятка поколений. Всё запечатлено, записано, сохранено для веков. Холодные и выточенные, будто из камня, пальцы едва заметно стягивает дрожь — и Сайлан сжимает руку в кулак.       Он спрашивает:       — Какой ныне век?       — Середина двадцатого, ваше величество…       — И как вы считаете время?       — О, простите... простите, — искренне извиняется Андерсон. — Две с половиной тысячи лет со смерти вашего отца, вы жили в пятом веке до нашей эры… И прошло уже семнадцать веков с тех пор, как здесь, на месте вашей бывшей империи, родилась наша…       — Две с половиной тысячи… — повторяет Сайлан, пытаясь осознать долгий срок… миллион дней, проведенных вдали от общества. Пропасть… между ним и остальными. На бесстрастное лицо падает глубокая мрачная тень. И он говорит: — Судьба по-злобному насмешлива… Я здесь, чтобы сравнять с землей наследие отца…       Андерсон словно не слышит безнадежное, констатирующее «сравнять с землей». Он интересуется самим Сайланом. Утекло так много воды, что его удивляет:       — Вы его помните?..       — Увы. Я помню всё…       Сайлан проходит мимо полок, будто призрак, невольно оказавшийся среди живых, и Андерсон видит не книги с тысячей знаний, но могильные плиты, выстроенные в ряды… людей, ушедших, пока Сайлан жил.       — Что с вами случилось?.. — спрашивает Андерсон дрожащим голосом, с одержимым лихорадочным блеском в глазах, какой рождался у него всякий раз, когда он погружался всё глубже в главные вопросы своей жизни… в вопросы — о Грозовом море, об истории, которая лежит на его дне, среди потонувших суден. — Легенда говорит, что вас увидел дьявол… очаровался и похитил. Вы были узником?.. на вашем острове… Парящем…       Сайлан замирает, и отголосок грустной улыбки трогает его губы, а взгляд — застилает невысказанное и утраченное.       — Дьявол… Так вы его зовете?.. — он снова смотрит — на Андерсона.       И тот говорит:       — Левиафаном…       — Левиафаном, — повторяет царь, как эхо древних пещер. Он говорит: — Мой дьявол когда-то был человеком… и узник больше он, чем я.       От слов этих становится жутко… и Андресон севшим голосом спрашивает:       — Кто же вы?..       Взгляд Сайлана вдруг становится слегка насмешливым и мягким… всё еще отрешенный, всё еще — сквозь Андерсона и вглубь самого себя.       Разве не видно? что он — вечность, запертая в форме юноши, что он — тоска и скорбь, что он — неумирающий фантом, что он — нечеловеческая, смирная и принятая отчужденность. Тень погибшего мира… Плоть воспоминаний. Душа ушедших дней.       Он переспрашивает:       — Кто я?.. — и ответ, видимо, его забавляет. Ведь он говорит: — Я — царь без царства… Я — забытый бог… Я — пленник.       Раздается гром… очень знакомый Андерсону. Гром Парящего острова… И молнии выделяют профиль привезенного в пустыню силой, заблудшего гостя, на секунду делая его бесплотным, будто высвечивая из тела сам дух. Сайлан смотрит в окно… и небо проливает капли в пустыне, первые — за много-много лет… Только Андерсон не знает, чьи это слезы — мира, Сайлана или того, кого весь мир зовет морским дьяволом, левиафаном, мифом…