Прольется скорбь левиафана

I

      Всё началось с волны. С поднявшейся волны. Она надувалась, набирала густоту и темноту, пока не скрыла горизонт. Огромные авианосцы помчались с нее будто с ускорением под тяжестью собственного веса. Все палубы накренились почти вертикально: тяжело затрещали тросы, заскрежетал металл, люди стали срываться в бездонную, ненасытную, черную пучину. Пара судов вошла под воду, как пущенные в тело океана стрелы…       А волна всё продолжала...       — Она продолжает расти… — шепчет капитан на мостике.       — ПОЛНЫЙ ХОД! — голос адмирала Стейна, обычно громовой, теперь едва слышен сквозь всепоглощающий гул, исходящий из глубин морского ада Грозового моря. — ТРИДЦАТЬ УЗЛОВ! МАКСИМАЛЬНЫЙ ШАГ!       Наконец, гигантская, закрывшая небо волна, достигает своего предела. В ее непроницаемой тяжелой материи сначала загораются ненавистью два факела, будто два могильных огня… мистического, зеленоватого оттенка. Затем вода лопается от натяжения и разрывается, будто с большой горы бросаются вниз сотни водопадов.       — Все на верхнюю палубу! — кричит Стейн. — К шлюпкам и самолету! ЖИВО!       Сержант, которого залило потоком воды и соленой пеной, когда он выпрыгивал на палубу из вертолета, вырывает следом за собой царя за тяжелую, расшитую мантию.       Он приказывает сорвавшимся голосом:       — К трапу!       Но Сайлан остается неподвижен. В глазах его не страх, а ледяная, бесконечная, космическая тоска. Многовековая усталость и притупленная давностью боль.       Насквозь промокшего Андерсона, обогнувшего их, бьет крупная дрожь, и он едва держится на ногах, спускаясь на нестабильную палубу. Солдаты, пилоты, матросы бегут вперед — к самолету, оглядываясь на волну. Люди кричат, звучат приказы… Но Сайлан стоит… и Андерсон тоже — с ним рядом. Его очки покрыты брызгами, и он почти не видит.       — Ваше в-… ваше величество… — Андерсон пытается протянуть царю трясущуюся руку.       Взгляд океанических глаз — равнодушный и пустой — будто порыв шквального ветра — отбивает этот жест.       Сайлан спрашивает у него:       — И какова цена знания?       Андерсон вздрагивает всем телом. Потому что ему показалось: губы Сайлана не разомкнулись, тогда как древний язык вдруг стал понятен… и утомленный голос… будто прозвучал прямо в голове. В голове Андерсона. Тот оцепенел.       — В САМОЛЕТ ЕГО! — рявкнул адмирал. — Капитан, «корона»?!       — При мне, сэр!       Капитан сжимает кейс мертвой хваткой и снова дергает Сайлана за собой, бросив между делом старику:       — Вперед, Андерсон!       Он бежит к ждущему на корме палубному самолету-амфибии. Лопасти двигателей гудят, борясь с подступающим вновь ветром. Вода вокруг крейсера бурлит и пенится: это волна стремительно падает вниз, поднимая и толкая судна… обнажая левиафана.       — ПРЫГАЙ!       Солдаты, капитан, адмирал, Андерсон — все кубарем скатились по трапу. Некоторые перемахнули через борт на крыло самолета, втискиваясь в открытый люк. Сайлана заталкивают внутрь, и он валится на колени. Руки его всё еще связаны за спиной.       — Ваше величество… — академик кидается к нему, испытывая благоговейный, не сравнимый даже с кошмаром позади него ужас — перед тем, как обращаются с божеством.       Но божество сидит неподвижно — и не выражает ничего.       — Заводи! Взлет! НА ВЗЛЕТ! — Стейн колотит кулаком по перегородке кабины пилотов.       Самолет дергается, начинает разбег по внезапно ставшей отвесной палубе.       И в иллюминаторах, сквозь льющую воду, показывается… нет, не голова. Скала живой плоти, увенчанная сплетением рогов и шипов, среди которых, вросшая в чешую, горит флюоресцентным сиянием, зловещим бирюзовым светом корона… такая же, какая покоится в кейсе, только во много раз, несоизмеримо больше.       Глаза — два холодных, бездонных озера такого же потусторонне-бирюзового оттенка — на миг замирают на крошечном самолете.       Левиафан открывает пасть… и внутрь его тела будто разверзаются врата. Воздух с воем устремляется внутрь, а затем раздается РЕВ. Но не звуком, а взрывной волной. Всепроникающим уничтожением тишины, пространства и разума. От горизонта и до горизонта — лопая перепонки — эта волна звенит, грохочет, содрогает всё вокруг, словно в его глотке лязгает, высекая искры, миллион мечей и тысячи войн.       Стекла самолета трещат. Люди хватаются за головы, но криков не слышно — только вселенский ГУЛ, выворачивающий изнутри черепа. Кровь тонкой струйкой начинает течь из ушей.       Самолет едва отрывается от палубы — и его буквально сдувает вперед. Пилоты, оглушенные, с кровавыми подтеками на лицах, едва сохраняя сознание через боль, отчаянно тянут штурвалы — слепо, почти инстинктивно. Теперь они следуют не приказу… Они пытаются выжить.       В иллюминаторах видно, как гигантский змеиный хвост, взметнувшись над местом, где только что был их авианосец, обрушивается вниз с силой падающей горы. И судно просто… перестает существовать, а на его месте остается только вспененная вскрытая поверхность. Вслед за ним волна смерти накрывает эскадру.       Самолет, мечась в турбулентном аду, чудом выравнивается и вырывается прочь. Он набирает высоту. Позади остается только клубящийся пар, обломки и неутолимая ярость исполина, который медленно погружается обратно в пучину, унося с собой свою корону и взгляд, полный обещания — настигнуть и убить.       В салоне царит оглушительная, звонкая тишина глухоты. И гул пульса — внутри каждого человека. Снаружи — полная изоляция.       Капитан всё еще лихорадочно сжимает кейс. Адмирал утирает кровь под носом. Андерсон, бледный как смерть, всё еще борясь с дрожью, опускает запотевшие очки. И все выжившие, как один, смотрят на царя. Тот вынимает руки из пут, будто веревка на нем не была даже завязана, и поднимается. Взгляд его устремляется в иллюминатор, на расстилавшуюся внизу синеву океана.       В наступившей глухоте слова Сайлана звучат с пугающей четкостью, но губы, губы его действительно не шевелятся. Он говорит:       — Вас не спасут пески…       Бледное лицо адмирала теряет последнюю краску… Никто в экипаже, кроме него и пилотов, не знал, что курс — на пустыню.

II

      Зачем морской державе пустыня? У нее есть океаны — щедрые и бескрайние. Заливы, гавани и порты — жизнь бьет ключом у причалов.       На юго-востоке… нет ничего.       Только пески. Бесплодные, безжалостные, бесконечные. Капля воды здесь дороже крови. Дороже драгоценностей и кораблей. Вся мощь империи выворачивалась наизнанку, лишь бы протащить сквозь пекло жалкие бурдюки живительной влаги… Ради чего?       Ради этого. Обширная, вечно сухая и голодная земля. Она не стоила нисколько. Не окупала и десятой доли затрат. Открытая и кровоточащая рана на боку империи. Вспоротое брюхо, из которого уже десяток лет сочится золото и жизни. Больше половины казны — на ветер, на песок, на оборону пустоты — от набегов кочевников, от алчности соседей, от самой пустыни, пожиравшей дороги. И всё это — чтобы кормить Драконью Цитадель. Крепость Халиса Первого. Крепость, куда его сын, император Арсонской империи, вернулся неохотно, скрепя сердце, из нужды.       Легионы, горы провизии, тонны воды… Вооруженные караваны… Лишь приближенные знали, что проще было отказаться от пустыни, чем оборонять и содержать… Халис Второй отдал бы эти проклятые земли даром, если бы нашелся безумец, готовый принять их. И если бы пустыня не была наследием… и тяжелым наследством.       Да, отца звали Великим. На заре правления — завоеватель, воля которого сгибала королей; искусный стратег, мудрый политик… Империя тактично, уважительно и деликатно молчала, что последние его победы — плод безумия.       Халис Первый захватил юго-восток не ради богатств или выгод. А из навязчивой идеи, будто грядет всемирный потоп. Он велел тут возвести Драконью Цитадель. И построить возле ее стен — флот… Корабли, сооруженные в песках… почти проглоченные этими песками. Корабли, никогда не знавшие волн.       Здесь, в белых каменных башнях дворца с позолоченными крышами, Халис Первый провел последние годы, бормоча о воде, которая вот-вот хлынет с небес и сомкнется над миром. Здесь его разум окончательно погрузился во тьму.       Теперь Халис Второй стоит в отцовском кабинете. В тишине, сухой, зыбкой и знойной. Только шепчутся пески и ветра за окном… На столе, на бумагах, на воспоминаниях — везде лежит слой мелкой пыли. Император — недвижен, руки его заложены за спину. Спокоен? Непоколебимо. Собран? Непревзойденно. Задумчив? Слишком — для юного возраста. Его взгляд упирается в горизонт, такой же бескрайний, как морской. По виску, вопреки внешнему хладнокровию, медленно ползет капля пота.       Зачем морской державе пустыня?..       Ответ прост и страшен. Решение лететь сюда, в эту выжженную глушь, где даже подземные воды — мираж, Халис принял в тот же миг, как Андерсон заикнулся о левиафане. Если чудовище — порождение моря… то здесь оно лишится сил. Драконья Цитадель — удаленная и неприступная — могла стать уникальной безумной могилой для такой же безумной добычи.       …И, может быть, тогда, усмирив океан и похоронив страшный миф, Халис Второй наконец отмоет имя отца… оправдает пустыню и вернет величие империи.

III

      Ночь — холодная, мертвенно-тихая. Остывают пески. В глубокой синеве горят только огни дворца. Светятся фонари на импровизированной посадочной полосе. И Халис не спит, всё стоит у окна и ждет. Он не знает, чем кончится операция…       Внизу, в лунном свете, проступают гигантские корпуса кораблей, вмерзшие в дюны. Припорошенные палубы напоминают вскрытые могилы. Кладбище амбиций, памятник безумию…       В эту сюрреалистичную картину пробивается ревущий, трепещущий силуэт. И абсурд достигает апогея: самолет-амфибия садится не на воду, а на занесенный песками бетон прямо посреди фантомного флота. Шасси гудят, скрипят и сопротивляются, вспугивая вихри пыли. Клубы поднимаются до самых позолоченных шпилей Цитадели. Факелы гвардейцев мечутся в рыжей мгле, как потерянные души.       Халис срывается с места стремительно, быстрым шагом. Будто боится выждать минуту, чтобы увидеть последствия собственного приказа. Он идет в тронный зал — встретить прибывших по всем правилам этикета, с почетом. Его невидимый камердинер отнимается от стены тенью — и выскальзывает вслед за ним.

IV

      Вот она — Цитадель, возведенная в скалах. Беззвучный каменный страж помутненного великого рассудка. Адмирал Стейн… не смотрит на суда. Он просто делает шаг по песку. Один, второй. Под тяжелой тенью крепости… которая вдруг никому больше не кажется странной и больной фантазией… Нет… Теперь нет.       Перед глазами выживших еще стоял не зверь, но грозная стихия. Дьявольская, потусторонняя… и ей нельзя было дать отпор. Слова Халиса Первого о потопе теперь отдавались гулом в сердце Стейна. Еще вчера он был скептиком. Кто он сегодня?..       Адмирал, потерявший эскадру…       Шаг, еще шаг… Он идет по зыбкому песку, и гвардейцы сопровождают его в торжественном молчании.       Вот герои империи. Они вернулись. Вернулись, выполнив долг.       Андерсон выходит из самолета последним, едва переставляя ноги. Его очки блестят в свете факелов. Он озирается на мертвые корабли с выражением глубокого панического страха, будто видит не стальные корпуса, а надгробия…       Тяжелая тень крепости ложится на пески и на фигуры. Мельтешит встревоженный ветром огонь.       Адмирал идет чуть позади царя, в которого не верил, и в руке его кейс… с миниатюрной «короной», а она кажется игрушкой и насмешкой перед настоящей…       Бессмертный царь Сайлан — в черных лохмотьях, которые когда-то были дорогим, роскошно вышитым костюмом. За ним следит целый конвой. И держится на почтительном, но нервно выдержанном расстоянии. Лунный свет падает на его бледное, отрешенное лицо. Он идет с леденящей, нечеловеческой грацией, как будто песок под ногами — шелк древних покоев. Черные волны волос змеятся на ветру. Он не удостаивает вниманием корабли, не замечает суету вокруг. Он проходит не просто мимо них, а словно сквозь. Будто они — воспоминания, иллюзии и призраки. Страницы в книге толщиной с вечность. Уже минувшие, как день и час. Мгновенье перед взглядом вдаль.       Живое доказательство легенды и проклятья… он входит в тронный зал. Пыль пустыни уже тронула его одежду и черные волосы. Царь ступает бесшумно, глаза скользят по трону, по фигуре императора — с безразличием чуть более, чем с сожалением. Ни страха, ни вызова, только та же вечная, непостижимая усталость тысячелетий.       Его ставят на колени — снова — в центре зала, под перекрестьем испуганных и любопытных взглядов. Но его взгляд — с высоты лет — не поднимается, а снисходит на императора. С легкой и грустной усмешкой.       И Халис замирает. Потому что смотреть на него… как воровать взглядом у неба. Лицо — неземное, принадлежавшее ангелу или демону, нимфе, сирене и вейле… Лицо, от которого веет не юностью, а отреченным духом, знакомым лишь статуям древних богов… Оно вызывает у всякого невольного свидетеля — секундный паралич… и глубоко личный, религиозный трепет.       — Вы созываете весь океан на сушу… — обращается к императору простуженный тихий голос. — Скажите, как ваша столица? столица на берегу…       Халис Второй, всегда невозмутимый, вздрагивает. Потому что губы пленника не двинулись. Халис аккуратно озирается вокруг глазами — слышал ли кто-нибудь, что слышал он?.. Но — никто. И этот груз и эта тяжесть, тысячи и миллионы жизней, портовый город, могила отца, резиденция, сметаемая сейчас штормом, и потонувшая флотилия — всё, всё на совести одного правителя.       Картина перед его глазами — страшнее, чем апокалипсис. Руки сжимаются на кресле. Камердинер несет ему кейс, взятый из окаменевших пальцев адмирала… Лицо адмирала — бледное, отсутствующие… жутко смирное при его нраве.       Адмирал оседает на колено… и голос его — отчаянный и виноватый полушепот:       — Ваше императорское величество… воля империи исполнена… Цели доставлены… задание выполнено, операция… — Стейн не может заставить себя произнести ее пророческое, ироничное название, — завершена… Эскадра… — он сглатывает — и слова не произносятся. — Императорская эскадра…       Кейс открывается перед онемевшим императором.       И Сайлан спрашивает:       — Вам ли не знать? Если бы только кто-то вынес вес вашей короны, вы бы умоляли: «Забирайте». Забирайте. Возьмите всё мое. ВЛАДЕЙТЕ.       Император поднимается с трона. Резко. Порывом. Приказывает жестом убрать эту вещь, и камердинер спешно закрывает кейс. Лицо императора потрясенное. Оно полно холодной ярости. И самообладания, по силе равного стихии и врагу.       Он говорит:       — Уведите пленника. Двойной караул. Никто не входит без моего ведома и личного приказа.       Гвардейцы, стараясь не смотреть Сайлану в глаза, плотнее окружают его. Царь не оказывает ни малейшего сопротивления. Он исчезает в темноте и немоте, как призрак.       Император уважительно склоняет голову:       — Господа, — обращается он к солдатам и матросам, — вам окажут достойный прием за вашу тяжелую службу… Господин академик, — он благодарит и Андерсона. И наконец зовет тише: — Адмирал Стейн…       — Ваше величество, — сокрушается тот, опуская голову всё ниже.       — Поднимитесь, — голос императора мягче обычного — в нем не приказ, но просьба. — В мой кабинет…       Император уходит. Таким торопливым шагом, как будто бежит. От ужаса… от тяжести решения. От того, что раскопал… кладбище для собственной империи.       Если цена знания — проклятье… то какова цена власти, взвалившей все проклятья на себя?