Прольется скорбь левиафана

I

      Четыре стены, два окна, одна дверь… Андерсон мерил шагами комнату. Он наблюдал, как сменяются рассветы и закаты над бескрайним горизонтом… Отплывающие вдаль суда уже несколько недель напоминали, что он теперь человек подневольный, несвободный. Его рукопись была изъята из мира. И сам он тоже. Какова цена знания?.. Не забвение ли…       Решетки окон символично бросали режущие тени на паркет, а у дверей неподвижно стояли два гвардейца. Андерсону выделили особо охраняемую комнату в императорской резиденции. Все вещи из его тесной квартирки, напоминавшей музей, а не жилое помещение, перенесли сюда же. Не опечатали и не отняли… В дорогом убранстве его пыльные пожитки смотрелись как-то чуждо и будто не к месту. Даже выцветший гобелен с картой Грозового моря… и коллекция старинных навигационных инструментов… Не говоря уже о сотнях потрепанных книг с его мелкими пометками на полях.       Андерсон ходил по комнате и знал: что-то случится. Что-то жуткое… Он не мог спать, не мог есть, и его мучило страшное предчувствие. И нарастало по экспоненте.       В состоянии, близком к тревожному обмороку, он уже второй день перебирал страницы своих черновиков дрожащими пальцами. Чернильные буквы плясали перед глазами: «Левиафан — не страж, но воплощенное проклятье…»       Вдруг начал нарастать чеканный пульс сапог в коридоре. Андерсон вздрогнул. Еще перед тем, как распахнулась без стука дверь.       Какой-то посыльный вояка, не поздоровавшись, сказал:       — Господин Андерсон, пройдемте.       Андерсон встал из-за стола, чуть не уронив стул… Ноги его стали ватными — и в коленях появилась странная дрожь.

II

      Андерсона привели к адмиралу. Тот, и без того занятый, сидел за столом и подписывал, подписывал, подписывал бумаги… По лицу его было очевидно: ничего приятного в этих бумагах и близко нет.       Не открываясь от дела, адмирал спрашивает:       — Ну что, Андерсон, готовы встретиться со своей легендой лицом к лицу? Их императорское величество пожелали видеть вас проводником штурмового отряда. Надеюсь, вы умеете обезвреживать древние ловушки… или хотя бы читать предостережения на мертвых языках… У нас нет времени искать другого человека. И жизнь ваша, скажем честно, вся поместилась здесь, — адмирал кладет руку на рукопись, из-за которой Андерсон тут оказался.       Адмирал говорит академику: не столь важно, выживет он или умрет… Империя уже получила всю необходимую информацию. Но, может, академик еще послужит ей с пользой. А затем, велика вероятность, его казнят. За всё, что он написал, и за всё, что ему предстоит увидеть… чтобы всё сохранить в секрете.       Андерсон застывает — внутренне и внешне. Язык у него не ворочается… Но он пытается что-то произнести:       — Счел бы за честь… — голос его срывается в шепот.       Отказался бы такой человек, как Андерсон, побывать на Парящем острове, зная, что затем — погибнет? Там или здесь. Нет. Ведь его поиски, его искания уже стоили ему жизни. Адмирал был прав: вот она вся — в написанных строках… Андерсон потерял дар речи скорее от того, что не мог поверить в происходящее… и в то, что легенда так напирает на него, становится такой выпуклой… После часов, дней, недель ожидания взаперти… пол уходит у него из-под ног.       Он судорожно сглатывает. В горле у него стоит вкус соленой, йодированной воды — будто он уже тонет в Грозовом море…       И адмирал, поднимаясь, произносит, как приговор:       — Время пришло.

II

      Арсонская империя взяла под контроль Грозовое море, и все боевые действия прекратились.       Теперь тяжелые вооруженные суда покачиваются у чернеющего пространства: оно напоминает пятно разлитых чернил. Будто чужеродная клякса на полотне океана.       Как только эскадра адмирала пересекает невидимую границу — сразу начинает лить с неба. Вода и ветер воют и гудят. От горизонта и до горизонта нависает опухшее черное небо. Гром гремит такой, что, кажется, дрожит сам воздух. И чем глубже в море, тем сильнее шторм.       Храбрецы в трюме, пытаясь удержаться на ногах или усидеть на месте, травят байки:       — …и нет уже там никаких сокровищ, потому что всё разграбили пираты.       — Как они забрались на Парящий остров в те-то времена?       — Очень просто. Взяли с собой аркбаллисту (это, если что, капрал Нильсен, доношу до вашего сведения, здоровый такой арбалет). Зарядили с помощью него копье с канатом. Оно в землю вошло — по нему переползли.       Капрал Нильсен натягивает ухмылочку:       — Двести метров? В шторм? По канату?       — А я слышал, парни, — вмешивается третий, — что, как только кто-то доползал, одни ноги в сапогах и оставались, потому что всех сразу пожирал левиафан.       — А че же без ног? — спрашивает Нильсен. — Брезгует?       Его товарищ сразу ему заявляет:       — Чтобы понять, надо пожить с тобой в одной каюте…       Нильсен возмущается:       — А ты думаешь, сволочуга, что пахнешь цветами?       Третий матрос, ворвавшийся в их диалог, с интонацией «отвечаю» убежденно говорит насчет откусанных ног:       — Зубища как лезвия!       Входит лейтенант:       — Все шутки шутите, матросы…       Матросы тут же пытаются подняться навстречу (не слишком успешно, потому что судно раскачивается, как маятник).       И Нильсен отвечает за всех:       — Так точно, лейтенант. Надо ж как-то выживать, даже когда идешь на смерть. Особенно когда идешь на смерть.       Лейтенант мрачно ставит всех на место:       — И это правильный настрой. Сегодня мало кто вернется.       После такого шутки кончаются…

III

      Адмиралу выпала незавидная доля возглавлять авангард. Его суда подходят к водовороту так близко, как только могут. Остров почти не видно и легко списать на мираж за стеной дождя. Он то появляется перед ними вдали, освещенный сетью молний, то исчезает во мраке.       Адмирал Стейн наблюдает эту картину с капитанского мостика сквозь мрак и чувствует трепет… но не благоговейный, что означает «набожный», «угодный Богу». Иной трепет… почти животный ужас.       Под его командованием — императорская эскадра: с десяток судов, но самые главные три — авианосцы. На их плоских взлетных площадках закреплены вертолеты.       Суда изо всех сил борются с волнами: поднимаются так высоко, что с палубы не видно моря, но затем стихия их роняет вниз носами — так, что только море видно. Волны разбиваются и накрывают корабли вуалью брызг.       Водоворот уходит вглубь, словно гигантский чернеющий колодец. А над ним… над ним и вправду, кажется, парит остров. И стоит на нем замок. Высоко над морями, утопая башнями в грозовых тяжелых облаках.       Скрипят и стонут суда. Вода терзает их стальные корпуса, тянет ближе — к раскрытой, будто пасть, чудовищной спирали. Винты отчаянно цепляются за жизнь. Этот водоворот втянул в себя и опрокинул сотни тысяч судов. Нигде больше не собрать столько обломков и костей, сколько хранит дно Грозового моря. Глубокое настолько, что не хватит самой длинной цепи якоря, чтобы достать до самого низа. И кажется отсюда, что действительно… сам морской дьявол — голодный и свирепый — нарезает под Парящим островом круги, закручивая воду.       Корабли от носа до кормы раскачивает, будто балансир. В таких условиях взлетать и даже просто освобождать закрепленные на площадках вертолеты — самоубийство, невозможный подвиг, неоправданное ничем сумасшествие...       Но команды на авианосцах получили приказ. Начинается операция «Вознесение» — название теперь звучит, как зловещая насмешка. Им нужно «вознестись» в морской ад, в замок дьявола.       Матросы бросаются к закрепленным машинам. Ветер такой силы, что сбивает их с ног. Соленая пена хлещет по лицам, слепит. Стальные тросы, удерживающие вертолеты, натягиваются, как струны, и скрежещут под чудовищной нагрузкой.       Подан первый сигнал к взлету. Экипажи занимают места. Лопасти неохотно, с противным стоном металла, раскручиваются. Но ветер тут же хватает их, пытаясь вырвать контроль у пилотов. Рев двигателей сливается с грохотом грома и воем урагана.       — Скат-Один, поднимайтесь! — трещит радио сквозь помехи.       Первый вертолет дергается. Он отрывается от мокрой, накренившейся палубы. На секунду зависает, беспомощно раскачиваясь на ветру. Затем мощный порыв — и его швыряет в сторону, прямо к краю авианосца. Пилот отчаянно тянет штурвал, двигатели взвывают на запредельных оборотах. Вертолет чудом выравнивается, набирая высоту сквозь сплошную завесу ливня. На палубе раздается сдавленный вздох облегчения, но его тут же заглушают свирепые волны и гром.       — Скат-Два, взлет!       Второй вертолет подрывается вверх. Но судно швыряет вниз — в глубокий провал между волн. Вертолет, уже взмывший на метр, ударяется шасси о сталь с оглушительным лязгом. Он отскакивает, теряет ориентацию. Его разворачивает боком — и новая волна, черная и плотная, как краска, накрывает его и проглатывает, будто слизывает огромным океаническим языком.       Когда вода отходит, на месте Ската-Два видны лишь оборванные страховочные тросы. Никто не успел выскочить. Ни крика, ни всплеска — только мгновение смерти.       — Скат-Три, не взлетать! Повторяю: отмена взлета!       Вода и мрак обступают, как стены. Ливень стоит такой плотный, будто лопасти третьего вертолета пытаются резать материю. Пилот взлетает слишком резко, пытаясь уйти от волны, — и мощный нисходящий поток воздуха бьет по фюзеляжу кувалдой. Вертолет падает камнем, как переломанная скрученная птица, и врезается в надстройку своего же авианосца. Огненный шар на мгновенье разрывает тьму. Обломки, горящее топливо — всё смешивается в дьявольском танце и сыплется на палубу и в бушующее море. Крики раненых и обожженных тут же тонут в реве стихии и сирен аварийной тревоги.       Адмирал Стейн стоит, вцепившись в поручни мостика до побелевших пальцев. Он наблюдает за побоищем. Грозовое море убивает его людей. Лучших пилотов империи. Опытнейшие штурмовые группы. Жизни, отданные в бою бесчестном, в борьбе с безумием. В борьбе с абсолютной властью — и не какой-то короны. Стихии.       Скат-Четыре взлетает — и его будто тянет к острову странная магическая сила. Пилот отчаянно уводит штурвал в сторону, кабину заливает водопадом. Лопасти разбиваются о парящую скалу.       Скат-Пять едва избегает столкновения с мостиком, проносится так близко, что адмиралу кажется: он ощущает вибрацию пропеллера. Вертолет скрывается во мраке и ливне, направляясь к призрачному острову… и все застывают: долетит ли?..       Сколько Скатов потребует ненасытное Грозовое море? И сколько из тех, кто поднимется, смогут вернуться назад? Если остров вообще реален, а не мираж отчаяния…       Может, император спятил, как его отец? И адмирал — не меньше. Весь мир сошел с ума, сомнений в этом почти нет. Но если не они — то кто-нибудь другой. И окажись легенда правдой, кто знает: вдруг есть участь многим хуже, чем погибнуть в бою со стихией?..       Каждая капля, ударяясь о стекло кабины и металл, звучит как дробный стук похоронного барабана. Андерсон, с трудом переставляя ноги, втискивается в узкий проход между креслами. Запах озона, моря, пота, смазочного масла и ужаса висит внутри, будто густой туман. Его пальцы судорожно сжимают спинку кресла.       Именно тогда он их видит…       Несколько солдат штурмовой группы, закованных в тактическое снаряжение. Они молятся. Один, молодой парень, крепко сжимает в руках простой деревянный крестик. Его пересохшие губы беззвучно шевелятся, глаза плотно закрыты, словно он пытается вырвать себя хотя бы мысленно из стального гроба. Второй просто читает про себя и дрожит, вцепившись в ремни безопасности. Но большинство — они замерли в каком-то ледяном ступоре. Они ждут: умрут или нет?.. Они ждут конца… Каково — пилоту?       После часов, дней, недель тревожного ожидания в золотой клетке, после шока приказа, после тяжелого плаванья, после кошмарного зрелища гибели вертолетов Андерсон достиг своего предела. Он больше не ощущал себя участником. Он — наблюдатель, затерянный в чужом сне. В его голове — отсутствие мыслей. И страх... такой же глухой, как всепоглощающий холод. Он парализован. Нем. Мертв…       Питер Андерсон умирает за свою мечту… за легенду о Парящем острове.       Вот такой у него конец. Закономерный. Правильный. Безусловный. Воля Божия.       Какова цена знания?.. Не забвение ли…       Вертолет поднимается в воздух. Его бьет потоком ветра, будто хлыстом. Он, Андерсон, — их проводник. Проводник на ту сторону. Его рукопись — билет на рейс в один конец. Ужасное предчувствие, мучившее его в заточении, теперь удушает его, будто горло сдавила костлявыми руками сама смерть.       Каждый стук мотора, каждый порыв ветра кажется теперь обратным отсчетом. Андресон ощущает теперь… нарастающую, тянущую, темную пустоту — такую же глубокую и неотвратимую, как водоворот.       Сколько секунд есть у человека, чтобы перед глазами пронеслась вся его жизнь? Перед глазами Андерсона — ничего. Только вода и взрывы.       Последний рубеж перед невозможным. Когда наука, техника, сила — бессильно всё. И остается только шептать в пустоту молитвы. Вот он — бумажная птица веры, запущенная в ураган.       Андерсон неподвижен и бледен. Очки его все в каплях, под очками — тень глубоких кругов. Его взгляд, лишенный прежнего ученого огня, устремлен в пустоту. Он не смотрит ни на солдат, ни уж тем более туда, где клубится мрак и рвется молниями небо.       Чернильная бездна водоворота так и стоит у него перед глазами. Как единственная возможная цель полета. В горле снова — соленый, йодистый отзвук — вкус Грозового моря.       Рев двигателей нарастает, сливаясь с воем ветра и грохотом грома. Вертолет дрожит и вздрагивает, готовясь к рывку.       А затем… затем он садится. И всё затихает. Как после контузии — настолько шумит в ушах.

IV

      На острове — несколько целых вертолетов. Среди них Первый и Пятый Скаты.       Что поражает Андерсона, когда он выбирается из своего Восьмого?.. Шаги. Обычные шаги. Способность двигаться. Ему кажется чудом, что ноги помнят, как идти по чему-то, что не качается и не падает в бездну. После пары дней качки на судне, после смертельного полета так странно было ощущать твердую почву… И свое тело — словно чужое… тяжелое, слабое, предательски дрожащее.       Андерсону что-то говорят. Подталкивают. После пережитого кошмара солдаты — собраны и пытаются рассредоточиться по укрытиям. Они на острове.       На Парящем острове.       Андерсон поднимает голову. Дождь льет и льет. Как если бы он стоял под водопадом. И всё кажется ему каким-то странным, искаженным, сюрреалистичным… Может, он стоит под водопадом. Может, он спятил. Может, ничего из этого нет.       Но грубая рука, схватившая и потянувшая резко вбок, возвращает его в мир. Это — живая реальность. Оглушительно шумит дождь. Раскаты грома пытаются расколоть само небо… и эту скалу, зависшую над слепой яростью волн.       — Включайся, старик! — кричит капитан штурмовой группы — и пытается привести его в чувство. — Вперед. У нас есть задание.

V

      Пустой холодный замок удручающе гостеприимен. За его пределами всё громыхает и сверкает… Внутри темно. Так темно, что вспышки света, выбелив пространство, затем подолгу рябят в глазах.       В просторных коридорах, между сырых каменных стен, обросших жизнью, из опасностей — лишь ледяные осязаемые сквозняки. Эхо отбрасывает вкрадчивые шаги отряда от высоких сводчатых, как у собора, потолков.       Андерсон идет впереди. Ищет записи… на других, на древних языках. Предупреждения, потайные ходы, скрытые ловушки.       В темноте, разрезанной лучами фонариков, он не находит ничего… И его сердце колотится, будто готово проломить грудную клетку.       На что они наткнутся?.. когда доберутся до тронного зала. По легенде, царь всё еще жив. Он здесь. В гордом бессмертном одиночестве. Самый богатый и могущественный человек планеты…       Или они найдут скелет?.. если кости его не отсырели настолько, что давно истлели до основания…       Они петляют коридорами, пропахшими дождем и затхлостью. Петляют, как по кладбищу. Ни в одном источнике нет описания этого пустого замка… Его комнат, выставленных в ряд анфиладами, как бесконечное пространство, созданное зеркалами…       Когда отряд наконец входит в тронный зал, где потолки — округлые, высокие, где царит таинственный, тихий, нищий полумрак… их встречает угасшее убранство, полная разруха и шквальной ветер с каплями дождя, свободно проходящий через узенькие, но высокие окна.       И у одного из окон… кто-то есть, кто-то стоит. Живой или мертвый? Статуя ли?.. Спиной к непрошенным гостям. Молния высвечивает его хрупкий силуэт белым слепящим контуром.       Гремит гром — снаружи, в штормовых облаках, на воде, и здесь — в каждом озябшем коридоре, умножаясь.       Когда он стихает, сержант спрашивает Андерсона:       — Где оно?       Оружие.       И статуя, обернувшись — и лишь этим скромным движением заставив отступить обученных солдат, глухо интересуется в ответ на древнем наречии:       — Вы хотите мою корону?       Молнии очерчивают его вновь. Внешне он — по-прежнему тонкие и мягкие черты, такой же, каким его воспевали в легендах. Необычайно красив. И, что страшнее всего, юн. И эта юность... жутко контрастирует с чем-то, что таится в его глубине — пережитых тысячелетий. Он не человек.       Снова гремит гром.       Солдаты наставляют ружья. Андерсон оседает на колени. Перед божеством. Лишаясь дара речи и дара держаться…       Его легенда — правда. Истина. Вся — от начала до конца.       И царь — живой!! — вытягивает руку. Он указывает на свой трон. На нем лежит его корона.       Солдаты медлят. Сбиты с толку. В ужасе. Никто не молится. Это — оцепенение и шок. Они не знают, что им делать: брать корону или нет? А вдруг… это ловушка?..       Никто не понимает, в чем подвох. Никто не понимает, как возможно то, что видно глазу. Не обман ли? Не иллюзия ли…       И непереводим для них древний язык, зазвучавший в этом зале спустя сотни лет, зазвучавший охрипшим простуженным голосом:       — Если бы только кто-то вынес вес моей короны, я бы умолял ее забрать.

VI

      Павший царь — на коленях в своем тронном зале. Руки его связаны за спиной. Солдаты медлят. Легкость, с которой они скрутили это существо, жутче любой ловушки... и ее отсутствия.       Царь сидит прямо, с утомленной гордостью. Его взгляд лишен и тени интереса. Его совершенное лицо бесстрастно. Андерсона пугает его отчужденность, потому что по ней видно, что царь не просто старше всех присутствующих вместе взятых, он древнее. Андерсон видит всё это будто со стороны: они совершают чудовищную глупость... Дети — в сравнении с его вечностью. Царя окружили дети.       Ужас не отпускает их даже после поимки странной, диковинной добычи, и кое-кто из солдат пытается храбриться, но получается нелепо:       — Если в него выстрелить — подохнет?       — Он в этом месте не подох, а тебе кажется — откинется от пули?       — Приказано, если найдем, не трогать, — говорит капитан. — Тащите в вертолет…       Царь предупреждает их:       — Вы не успеете…       Они не понимают. Но убеждены: у них самые быстроходные суда на свете. Им кажется: неповоротливый авианосец со скоростью в тридцать узлов обгонит левиафана, создавшего под островом водоворот…       Гром больше не гремит. Молнии не режут тучи. И ветер тоже удивительно угас… Подняться с острова — неожиданно гораздо легче, чем подняться на него, и это тоже — страшно. Повсеместно наступает зловещий мрак. Как затишье.       Но внизу по-прежнему бушуют волны.       Три вертолета — один за другим — борясь с креном авианосца, следуя чутким направляющим их указаниям, садятся. Их закрепляют тросами. Вся палуба взрывается свистом, криками, аплодисментами. То, что они совершили, невероятно…       Андерсон видит: руки пилота дрожат.       И солдат, который молился перед отбытием, продолжает беззвучно смыкать и размыкать губы. Он опасается. Не смерти. Но чего-то более ужасного, чем загадка.       Никто не спрашивает: если так легко похитить бессмертное существо, о могуществе которого слагают мифы вот уже второе тысячелетие, почему раньше не получалось? Только ли из-за того, что не было вертолетов и способа их доставить? Почему, как и за все эти века, десятилетие назад здесь полегла армада? Их, Арсонской империи, армада… Халиса Первого.       Эскадра отбывает.       Пленник спокоен — почти смертельно, почти бездыханно. Как ледяное изваяние, которое ожило только на минуту. Он словно высечен из мрамора: изящество линий и форм. Бледная матовая кожа, черные ресницы, черные влажные волны волос. Его глаза — стеклянные и темные, зелено-синие, точь-в-точь океан, — тоже недвижны.       Но вдруг он выдыхает — и словно с облегчением. Промаргивается. И позади отбывающей эскадры начинает разваливаться по частям остров… Всё сыплется вниз — отвесные скалы, обломки пород, башни и комнаты, залы… Всё срывается вниз. В глубокий водоворот.       Глыбы, отколотые от основания, несутся в пропасть.       Вскрывают тьму и оставляют шлейф из вспоротой воды, а затем плавно опускаются, ниже и ниже…       Ниже и ниже — в тихой и глубокой черни океана.       Вокруг них — гигантское кольцо — и по сравнению с ним эти глыбы — песчинки. Кольцо — живое. Оно движется безустанно, днем и ночью, наяву, во сне — сотни и сотни лет. И все радары принимают его за стихию.       Остров — вожделенная мечта пиратов и царей — по частям расталкивает и выталкивает воду. И эти мелкие обломки... заставляют исполинскую тушу едва заметно содрогнуться.       Царь закрывает глаза.       И разбуженный левиафан открывает свои.