RedRoom

Тишина впитывается в прогретые стены спальни. Полутени от уличного фонаря лениво скользят по её обнажённой коже, будто кто-то незримо дышит совсем рядом, касается невесомо. Воздух в комнате — тяжёлый, немного терпкий, густо пропитанный смешанным, таким интимным теплом их тел. Простыня безнадёжно сбилась к самым ногам, обнажив плавный изгиб бедра, смуглую, чуть влажную линию живота, глубокую впадину между ключицами, где всё ещё, кажется, держится едва заметная влага. Матрас мягко прогибается под весом сплетенных тел, отзывается на каждое движение едва слышным, интимным скрипом. Широкая грудь мерно двигается в такт её собственному, уже почти успокоившемуся дыханию — так размеренно, так спокойно, будто он бессознательно подстраивается под неё. Его запястья, всё ещё перехваченные тугим ремнём, безвольно натянуты к высокому изголовью кровати. Кожа заметно покраснела, в тех местах, где отпечатались глубокие, болезненные вмятины. Но он не сопротивляется. Даже не пытается. Не двигается. Просто дышит. Сердце всё ещё колотится где-то в горле, когда она неторопливо оседает на его упругих бёдрах, проводит кончиками пальцев вниз по его напряженному животу — очень медленно, нарочито, с какой-то новой, незнакомой ей до этого пьянящей осторожностью. Он вздрагивает всем телом от каждого прикосновения. Она чувствует, как его мышцы под её ладонью мелко подрагивают, как все его тело инстинктивно затаилось под ней, ожидая. Её нежные, теперь уже более смелые пальцы не спеша скользят по его горячей груди, жадно впитывая его тепло, его запах. Мягкий, упругий рельеф мышц, тонкий, едва заметный слой влаги на коже. И это кольцо в соске. Прохладное, идеально гладкое, так вызывающе плотно впаянное в горячую, податливую мужскую плоть. Она на мгновение задерживает на нём своё прикосновение, надавливает кончиком ногтя чуть сильнее, чем следовало бы, и он шумно выдыхает сквозь стиснутые зубы. Он смотрит на неё. Снизу вверх. Прямо в глаза. Её взгляд — уже не властный, не требующий. Просто очень внимательный. Изучающий. Она не улыбается. Просто остаётся здесь, с ним. Просто медленно двигается дальше, смещается бёдрами на нем, садится плотнее, теснее прижимается. И этот их общий, первобытный ритм рождается как будто сам собой, из этой тишины, из этого тепла, из этого их молчаливого согласия. Колени упираются в прохладную, смятую ткань простыни по обе стороны от мужского тела. Бёдра инстинктивно сжимают его сильные ноги. Кожа к коже. Он такой твёрдый под ней. Он такой невыносимо тёплый. Всё ещё связан. И всё ещё позволяет ей это делать. Всё позволяет. Она медленно наклоняется к нему — её грудь мягко скользит по его напряженной груди, щекой — к его чуть колючей щеке. Не целует. Пока нет. Только их общее, тихое сбивающееся дыхание. Его запястья под её пальцами — такие живые, такие горячие. И если бы он действительно захотел, наверное, мог бы вырваться. Но он не вырывается. Даже не пытается сопротивляться. Влажные пряди скользят по оголённой спине, когда она откидывает голову назад. Всё происходит слишком легко. Слишком правильно. Как будто её кто-то переписал изнутри — и она только сейчас это замечает. Где-то там, за пределами комнаты, кажется, тихо щёлкает входная дверь. В приоткрытое окно на мгновение врывается резкий порыв ночного ветра. Штора тяжёлым крылом хлопает по подоконнику. Но всё это — сейчас где-то очень далеко, не здесь. Есть только их прерывистое, общее на двоих дыхание. И то, как его сильные бёдра настойчиво толкаются ей навстречу, отзываясь на каждое её движение. Она не ведёт в этой игре. Но она и не подчиняется. Просто движется так, будто всегда, всю свою жизнь, точно знала, как ему нравится. Будто знала его всегда. До последнего изгиба. До последнего стона.

***

Тяжесть во всём теле — приятная, сладкая истома, после изматывающей, но такой необходимой близости. Потянулась, ожидая наткнуться на тёплое тело рядом, но рука встретила только холодную пустоту смятых простыней. Ткань под спиной вдруг показалась чужой. Слишком сухой. Слишком реальной. Кожа ныла от фантомных прикосновений, которых больше не было. Поправка, горькая, как полынь — никогда и не было. Она не шевелилась, тело застряло в другом, незнакомом ритме — там, где была безграничная власть над ним. Где холодный металл царапал подушечки пальцев. Где он, такой сильный и независимый, безропотно принадлежал ей одной — без лишних вопросов, без ненужных слов. Только ей. Утренний свет настойчиво просачивался сквозь неплотно сдвинутые шторы. В комнате было тихо. Никакого щелчка двери. Никаких пружин под телом. Только слабое покалывание в ладонях. Она медленно коснулась бедра — кожа под пальцами была тёплой, чуть влажной. Липкой. Глубоко. Стыдно. Ладони помнили. Пульс отзывался внизу живота, там, где его больше не было. Где она вела. Но внутри всё ещё жгло: Я не удивилась. Ни секунды. Я знала, как. Я хотела.

***

Телефон надоедливо жужжал на прикроватной тумбочке. Вибрация прошлась по гладкой деревянной поверхности глухим, невыносимо раздражающим дребезжащим звуком. Ана отчаянно не хотела открывать глаза. Не хотела впускать в себя этот новый день. Страшилась предстоящего рабочего дня и неизбежной, пугающей после прошлой ночи встречи с Алексом. Боялась, что её тело, глаза, голос — предадут её при первом же контакте с ним, выдавая все постыдные образы, которые она видела ночью в своем сне. Рука потянулась к тумбочке, нащупала холодный корпус телефона, разблокировала его одним движением. В мессенджер уже успела насыпаться целая пачка утренних сообщений от Лизы. [09:18] Liza.Ocharova: Спишь, ведьма? Надеюсь, ты сегодня не решила прогулять работу? Почему не вышла на мит? Макс опять забыл выключить свой микрофон в общем Zoom-созвоне. Вся команда слышала, как он говорит себе: «Максим Викторович, ты тигр. Ты сегодня обязательно победишь!» Кажется, он даже пытался рычать… Господи, Ана, и как ты с ним жила? Романова уставилась на экран, всё ещё не отлипая щекой от подушки. Глаза никак не могли сфокусироваться, в горле — неприятно пересохло. Но в уголке губ, против воли, зарождалось нечто похожее на слабую полуулыбку. Или, может быть, на нервную судорогу. Лиза. Она всегда была так вовремя. Всегда со своим немного грязным юмором и такой точной, такой обезоруживающей подачей. [09:20] Liza.Ocharova: Кстати, женщина, ты мне сегодня снилась. Голая, очень злая и с огромным двуручным мечом наперевес. И ты меня, кажется, героически спасла от какого-то очень назойливого и противного гнома, так что отдельное тебе за это спасибо 💋 Ана с усилием перевернулась на спину и по привычке уставилась в знакомый белый потолок. Потом снова перевела взгляд на экран телефона. Обычно она отвечала на Лизины сообщения без задержек. В тон. С таким же острым подколом. С идеально отточенным за годы дружбы сарказмом. Что-то в духе: «Голая, злая, с мечом и отбилась от гномов — звучит как идея для стартапа. Пора залить в RedRoom такой фотосет и монетизировать!» Пальцы уже почти допечатали «Голая, злая…», но на слове «RedRoom» она резко остановилась. Название гремело в голове, как тонкий, неприятный звон разбитого в тишине стекла. Признаться ей? Или хотя бы намекнуть? Она могла со стопроцентной вероятностью предсказать, что Лиза напишет в ответ: «Господи, Романова, да сколько можно жевать сопли, ты взрослая баба, в конце концов!» Сказать ей: «Лиз, кажется, я вчера сделала такую глупость… мне кажется, я окончательно заигралась»? Или: «Мне кажется, я больше не контролирую ситуацию»? Или «Помоги мне, пожалуйста!»? Она могла бы сейчас открыться. Имела законное право — излить душу и поделиться новыми, шокирующими вводными. И Лиза, без сомнения, её бы выслушала. И никогда бы не осудила. Кто угодно в этом мире, только не её лучшая подруга. Но тут же — как по щелчку — в уставший мозг с ледяной ясностью врезалась другая, отрезвляющая мысль: «Опять будешь жаловаться? Начнёшь искать новые отмазки, чтобы снова не нести ответственность за собственное, неудобное «хочу». Ну сколько можно уже ныть, Аня? Сама в это влезла. Сама его провоцируешь. Смотришь на него. Играешь. Сама молчишь, когда нужно говорить. Ждёшь от него чего-то, когда нужно просто действовать…» [09:28] Ana.Romanova: Была рада спасти от гнома. Я проспала. Скоро буду Палец замер над кнопкой «отправить». Поставить точку? Или не ставить? Может смайлик? Сделать вид, что всё как всегда, в полном порядке? Что она — та самая, прежняя, непробиваемая Ана? Отправила. Без точки. Без смайлов. Положила телефон обратно на тумбочку. Медленно. Очень аккуратно. И ещё несколько долгих, бесконечных секунд смотрела в свой белый, безмолвный потолок, как будто там вот-вот, яркими неоновыми буквами, должны были проявиться все ответы на её невысказанные вопросы. "Как вести себя с ним дальше? Как сделать вид, что ничего не изменилось, когда на самом деле изменилось абсолютно всё? И как, чёрт возьми, перестать так отчаянно хотеть того, чего хотеть категорически нельзя?" Лиза была её «человеком». Единственным, кому можно посреди ночи написать одно короткое: «Забери меня отсюда» — и не нужно уточнять причину. Той, кто всегда, при любых обстоятельствах, была рядом. Смеялась, когда Ане было до ужаса страшно. Злилась, когда Ану кто-то несправедливо обижал. Молчала, когда нужно помолчать, и всегда находила нужные слова для ответа, когда Ана уже совершенно не знала, что спросить у этого мира. Лиза умела видеть самую суть. Не ковыряясь долго в этих бесконечных, утомительных формулировках. У неё никогда не было долгих, изматывающих рефлексий на тему «А что он на самом деле имел в виду». Она просто писала в ответ: «Он мудак. Или ты дура. Давай уже по-быстрому решим, кто из вас, и пойдём дальше пить вино.» И это было бесценно. Это её спасало. Много раз. Но иногда — да, иногда Лиза была слишком прямолинейной. «Скажи ему в лицо, всё что думаешь». «Да потрахайтесь наконец и живите спокойно, не вынося мозг себе, и окружающим». А у Аны всегда было в избытке «если», слишком много «нельзя» в голове, и так преступно мало «я хочу» на языке.

***

Кофемашина гудела натужно, со стоном, всем видом демонстрируя солидарность в нежелании начинать новый день. Ана стояла у кухонной стойки, плотно закутавшись в большое махровое полотенце после душа, глядя, как тонкая, чёрная струйка горячего кофе лениво наполняет кружку. Она молча переставила чашку на стол, так и не отпив из неё ни глотка, и задумчиво, как лунатик, побрела в гостиную, к своему рабочему столу. Движения её казались немного заторможенными, словно она сейчас смотрела на себя со стороны, с удивлением наблюдая, как её тело живёт своей, отдельной от неё, жизнью, пока её сознание было полностью занято другим. Открыла «RedRoom» — так привычно, и обыденно, как проверяла рабочую почту или прогноз погоды, — хотя прекрасно понимала, что утро было единственным временем суток, когда его там не могло быть. Lexx всегда появлялся в эфире поздним вечером, ближе к полуночи. Но сегодня ей было жизненно необходимо убедиться: его там действительно нет. Что внезапно прерванный стрим не сохранился в записи, что в личке не было никаких сообщений от него, или комментариев, никаких запоздалых объяснений — ничего. Только бездушный серый значок «оффлайн». Острый укол разочарования ударил в солнечное сплетение. Она тут же попыталась погасить его, не давая разрастись. "Чего ты ждала, Ана? Личного сообщения с просьбой продолжить ваши ночные игры? Не смеши себя." Мысли лихорадочно метались в голове, больно ударяясь одна об другую. В чём кроется причина его резкого ухода? Он злится на неё? Потому что она задела что-то личное? Или потому, что он понял, с кем на самом деле имеет дело и теперь думает как отомстить? Ей так отчаянно хотелось сейчас спросить его — прямо, без глупых игр, защитных масок, просто: «Что было не так, Алекс?». Но спросить было некого. Поднялась, на автомате направляясь в спальню, чтобы наконец-то собраться на работу. Гардероб открыла так же машинально, не глядя, взяла первое, что попалось под руку — объёмный чёрный свитер с высоким горлом, плотные тёмные брюки, тяжёлые, армейские ботинки. Всё тёмное, максимально нейтральное, абсолютно закрытое. Никакой открытой кожи, никаких случайных вырезов, никаких двусмысленных намёков. Каждое движение сегодня было на автопилоте, пока её мысли снова и снова, как по замкнутому кругу, возвращали её к Алексу. Он сбежал, оставив её в непонятной тишине, и уже через час, ей придётся сидеть с ним в одном кабинете и смотреть ему прямо в глаза, изо всех сил стараясь не показывать, насколько сильно её затянуло. А что, если он будет вести себя так, как будто этой ночи не существовало в природе? Так же спокойно улыбаться, подкалывать Даню, пить своё «ракетное топливо» и спорить о брифах. Что хуже — его гнев или показное, ледяное безразличие?

***

Ана ехала на работу медленно, умышленно оттягивая момент, когда ей придётся выйти из этого безопасного кокона своей машины, подняться на лифте в офис и снова его увидеть. Хотелось рассмеяться. Громко. Истерически. Фыркнуть в лицо этому абсурду, который вдруг стал её жизнью. Потому что это ведь правда звучало безумно — даже в её, обычно такой рациональной, голове: Ана Романова, серьёзная женщина, профессионал, сидит одна за рулём и всерьёз думает… зацепила ли она его. Думал ли он о ней ночью. Может, прости господи, дрочил. Какой позор. Просто охренительный позор. Но рассмеяться так и не получилось. Вместо этого её пальцы только сильнее, сжались на прохладном ободе руля, словно так можно было удержать хрупкое внутреннее равновесие и не дать себе окончательно провалиться глубже, в вязкую, липкую пучину собственных, таких неуместных чувств. Красный свет. Ана притормозила чуть раньше, чем нужно. По пешеходному переходу неспешно шли две женщины — оживлённо и весело о чём-то болтая. На одной — идеально сидящий по фигуре бежевый тренч, на другой — яркие, кричащие алые серьги. Они выглядели спокойными, расслабленными, почти счастливыми. Именно такой она сама уже давно не чувствовала себя. Несколько секунд Ана неотрывно смотрела им вслед, с почти болезненной остротой ощущая собственную неуместность в этом утре, в этом городе. Чужая. Не в своей тональности. Она в который уже раз за утро вспоминала вчерашний стрим. Он всегда умел уходить красиво — артистично, с лёгкой улыбкой, будто оставлял после себя не точку, а многоточие. Намёк. Обещание. Что-то, что зритель мог потом сам дорисовать в воображении. А вчера… Вчера он просто сорвался с крючка. С её крючка. Она не могла не думать, что это как-то связано с ней. С последним вопросом. Может, он действительно что-то понял. Слишком близко почувствовал её — почти физически — и испугался. Или наоборот: она показалась не тем, чего он от неё ожидал. А может, он вообще ничего не понял. Просто решил, что «Вишенка» — очередная сумасшедшая извращенка, и его резкий уход был ничем иным, как брезгливостью. И от этой мысли стало особенно больно. Её собственная тревога нарастала — вязкая, выматывающая. И приходилось признать: ей уже давно не всё равно. Эта игра была больше, чем просто соперничество, больше, чем попытка удержать власть или перехитрить. Она хотела его. Всего. Без фальши, без роли. Слишком явно. Слишком честно. Слишком болезненно для себя самой. «Ты правда хочешь, чтобы он когда-нибудь узнал? Чтобы понял, что именно ТЫ была по ту сторону экрана?» Ответ был тихий, неуверенный, но очевидный. Да, она этого хотела. И одновременно с этим боялась этого больше всего на свете. Если Алекс вдруг узнает, она больше никогда не сможет прятаться за своими масками. Ей придётся посмотреть ему прямо в глаза и признать: «Да, это была я. Та, кто писал тебе, вызывая на словесную дуэль. Та, кто в самых откровенных снах мечтала тебя связать, просто чтобы хоть на мгновение увидеть, как ты перестаёшь себя контролировать.» И увидеть в его глазах лукавую, всезнающую усмешку, которая скажет без слов: «Ага, попалась, Романова. Я всегда знал, что это Ты». Зелёный свет светофора снова загорелся. Ана тронулась с места, но голос в её голове продолжал спорить сам с собой, услужливо предлагая всё новые и новые варианты развития событий: «А может, он просто так играет? Может, там, на стримах — только хорошо продуманный фасад, а настоящий он совершенно другой? Холодный, расчетливый, отстранённый, абсолютно правильный. Может, ты сама себе придумала эту мнимую близость и теперь отчаянно пытаешься вписать его в свои собственные, больные фантазии?» Пальцы снова нервно задвигались по ободу руля. Ей отчаянно хотелось понять, чего в ней сейчас на самом деле больше — животного, неконтролируемого вожделения или парализующего, почти детского страха. Потому что если всё это для него только игра, тогда всё гораздо проще — из игры всегда можно выйти. Но если это всё-таки не игра, если он на самом деле именно такой, каким она его ощущала в самые острые моменты их общения — это значит, что ей рано или поздно придётся принять всё это до самого конца. Принять его. И, что самое страшное, – принять себя рядом с ним. И она впервые за много-много лет совершенно, абсолютно не представляла, как это можно сделать. Машина плавно въехала на полупустую парковку у офисного здания. Ана заглушила мотор, но не вышла. Так и сидела, не выпуская из рук руль, и продолжала смотреть прямо перед собой, сквозь лобовое стекло, словно действительно пытаясь разглядеть там какой-то ответ. Она вспомнила Макса. Его предсказуемое спокойствие, его незыблемую надёжность, и постоянное, почти удушающее присутствие — и то, как она сама от всего этого сбежала. Потому что с ним было до зевоты безопасно, но при этом совершенно, невыносимо пусто. А теперь она здесь, на офисной парковке, в совершенно абсурдной ситуации, где не было ни капли безопасности, ни малейшего намёка на ясность. Только ослепительно яркое, неконтролируемое влечение, которое она даже самой себе до сих пор не могла до конца объяснить. Кто из этих двоих на самом деле был опаснее? Макс, рядом с которым ей было так спокойно, но при этом так невыносимо, до крика, одиноко? Или Алекс, рядом с которым она чувствует слишком многое, почти постоянно теряет контроль над собой и совершенно не понимает, что с этим всем делать? Ана глубоко, с надрывом, вдохнула, потом медленно выдохнула. Хватит. Хватит анализировать, хватит бояться. Она устала от этого. Сегодня она не будет ни нападать на него, ни прятаться. Сегодня она будет просто наблюдать. Как он. Теперь его очередь делать свой первый ход в реальном мире.

***

Алекс приехал в офис непозволительно рано. Не потому, что так сильно любил вставать пораньше или горел рабочим энтузиазмом, а потому что прошедшая ночь превратилась в сплошное беспокойство, глухое раздражение и бесконечные попытки найти то самое положение в кровати, в котором его тело наконец-то смогло бы расслабиться. Так и не нашёл. Кофе был уже третьим за утро. Слишком крепкий. Слишком горячий. Он сделал ещё один глоток — обжигающий, нарочно нетерпеливый, словно пытался этой острой, физической болью приглушить ту, что зудела под рёбрами: глухую, упорную, не дающую покоя. Экран ноутбука мигал ярко, словно насмехаясь над его растрёпанным состоянием. Алекс с силой потёр лицо обеими ладонями, чувствуя, как глаза начинают неприятно болеть от накопившегося за ночь напряжения. Его раздражало буквально всё: неестественная, гулкая тишина пустого офиса, который обычно в это время уже кричал десятками голосов, стерильное свечение офисных ламп, даже монотонное гудение кондиционера в углу. «Чёртова Вишенка». Два слова, как заевшая пластинка, бесконечным циклом крутились у него в голове, царапали изнутри и бесили одновременно. Она снова его переиграла. Пробила очередную дыру в его надёжной, как ему казалось, обороне, причём именно там, где он меньше всего ожидал. Он снова сделал большой глоток кофе, сжал в руке кружку так сильно, что его пальцы побелели. С шумом отпустил. И глухо выругался себе под нос. Алекс привык жить по чётким, им самим установленным правилам. Lexx — просто образ, удобная роль, тотальный контроль. Всё, что происходит в виртуальном пространстве RedRoom, должно было оставаться только там — никогда не выходить за пределы камеры. Но она… она каким-то непостижимым образом смогла пролезть гораздо глубже. Заставила его забыть правила. И теперь это неприятное чувство дискомфорта, такой несвойственной ему, уязвимой открытости, сковывало все движения и делало невозможным трезво мыслить. Вишенка совершенно точно не была его привычным типажом — вернее, он даже до сих пор не знал, каким именно «типажом» она была на самом деле. Он знал, как устроено притяжение. Умел им управлять. Строил линии, знал, когда сделать шаг, а когда — паузу. Но сейчас всё летело к чёрту. И пусть бы он мог обвинить в этом её — было бы проще. Но вся вина — в нём самом. В том, что она каким-то образом нашла путь в ту часть его, где никто не имел права быть. И от этого он чувствовал себя нелепо — не потому что слаб, а потому что слишком жив рядом с ней. Он испугался. Алекс мельком глянул на часы на стене. Слишком рано. На парковке под окнами офиса не было ещё ни одной машины, и всё здание по-прежнему оставалось пустым и гулко-тихим. Он резко выдохнул, снова уставился в экран своего ноутбука, силой заставляя себя наконец-то вернуться к работе. Открыл один из рабочих макетов, но взгляд бесцельно скользил по монитору, совершенно не задерживаясь на деталях. Мысли снова и снова возвращались к тому образу, который он так отчаянно пытался представить себе вчера ночью в душе, когда мучительное прикосновение его пальцев к разгоряченной коже казалось чужим, когда его воспалённая фантазия окончательно потеряла все свои границы. Он помнил каждый свой судорожный вдох, каждую отчаянную попытку снова взять себя под контроль — и сокрушительный проигрыш, такой беспомощный, такой бессмысленный. Потому что его фантазия в тот момент упрямо подсовывала ему под плотно сжатые веки ЕЁ лицо. Родинку у ключицы. От этого воспоминания ему снова стало невыносимо душно, тело отреагировало мгновенно, и Алекс, до скрипа стиснув зубы, с глухим раздражением отвернулся к окну, уставившись в мутное, пыльное стекло. Нельзя было допускать подобного снова. Никогда. Он не какой-нибудь там сопливый мальчишка, чтобы так остро реагировать на анонимную игру в чате. Он никогда не позволял себе такого даже в реальной жизни с реальными женщинами, и уж тем более не должен был позволять себе этого в RedRoom. И тем не менее позволил. Он услышал тихий звук шагов у себя за спиной. Входная дверь в дизайнерскую открылась безшумно. Алекс нехотя повернулся, готовый увидеть кого угодно — болтливую Лизу с её вечными неуместными шутками, наивного Даньку с его глупыми вопросами, приторно-милую Юлю с её очередным кокетливым «приветиком». Но в пустой кабинет вошла Ана. Он сразу почувствовал, как воздух вокруг него стал плотнее, гуще, как будто всё пространство мгновенно сжалось. Она появилась беззвучно, как призрак, легко скользнув внутрь в своем тёмном, почти траурном свитере, в плотных черных брюках, с какой-то затаенной тревогой в каждом своем движении. Не бросила дежурного приветствия, не улыбнулась. Просто молча прошла мимо него, направляясь к своему рабочему столу, полностью погружённая в какую-то свою, невидимую для него, внутреннюю тишину. Алекс не двигался, затаив дыхание, наблюдая за ней из-под полуопущенных век, делая вид, что по-прежнему полностью занят работой. Но его взгляд, против воли, цеплялся за каждую новую деталь, которых он раньше не замечал, или которые раньше просто не имели для него никакого значения, а теперь вдруг, совершенно неожиданно, обрели важность. Медно-рыжие волосы, сегодня почему-то собранные в строгий пучок на затылке, полностью открывали тонкую, длинную линию шеи — чистую, светлую, до невыносимости гладкую и беззащитную. Он инстинктивно задержал дыхание, не в силах отвести от неё взгляд, мысленно ощущая нежную кожу под кончиками своих пальцев. Внутренности скрутило болезненным спазмом. Тело мгновенно и очень остро отозвалось на новые наблюдения, сердце резко ускорило свой привычный ритм, а в висках неприятно, настойчиво застучало. Алекс судорожно вдохнул, отчаянно стараясь вернуть себе хотя бы жалкую часть своего привычного контроля. Бесполезно. Романов повернулась к своему столу боком, и он вдруг заметил, что она сегодня пришла на работу без макияжа — бледная, с чуть заметно припухшими от недосыпа веками, такая обезоруживающе беззащитная в своей естественности. И это взволновало его гораздо сильнее, чем если бы она пришла, как обычно, яркой и уверенной в себе, с привычным боевым вызовом во взгляде. Ана не смотрела на него. Ни одного случайного взгляда в его сторону. И Алекс вдруг с панической ясностью понял, что с самого прихода в офис, ждал именно её взгляда, её язвительного приветствия, хотя никогда раньше не придавал этому совершенно никакого значения. Его затошнило, и он резко, с отвращением, откинулся на спинку своего стула, сцепив зубы. Он не должен был этого хотеть. Категорически не должен был. Не должен был ждать её реакции на себя. Не должен был замечать такие интимные мелочи, как отсутствие стрелок на её веках или изящный изгиб её шеи, ни пьянящий ванильный шлейф, который ворвался в его легкие. Не должен был вообще позволять ей так глубоко, так бесцеремонно проникать в свои мысли, в свое тело, в свою жизнь. Алекс не выдержал — с шумом встал со своего места, едва не сбив рукой свою кружку с остывшим кофе на пол, и бегом, не разбирая дороги, направился к выходу из кабинета, отчётливо понимая, что ему нужно немедленно выбраться отсюда, пока не произошло что-то совершенно необратимое. Пока он окончательно не сорвался. Он вылетел из кабинета, с жадностью втянув в лёгкие пыльный воздух офисного коридора, но почти сразу же неловко натолкнулся на Юлю, которая как раз шла ему навстречу с широкой, обворожительной улыбкой, на ходу кокетливо поправляя безупречные локоны. — О, Алекс, привет! — с лёгкой, наигранной неожиданностью в голосе произнесла она, с любопытством окидывая его своим цепким взглядом. — Выглядишь испуганным. Всё в порядке? Что-то случилось? К своему удивлению, Третьяков почувствовал странное, почти извращенное облегчение — пусть Юля думает что хочет. Пусть заберёт на себя его внимание хотя бы на одну короткую минуту. Это было гораздо безопаснее, чем оставаться сейчас в одном помещении с Аной Он заставил себя выдавить из себя лёгкую улыбку в ответ, мгновенно надевая на себя спасительную маску обаяния, и ответил ей чуть более расслабленно, чем следовало бы в данной ситуации: — Да всё в порядке. Просто немного не выспался сегодня. Ночь была… слишком беспокойной. Юля понимающе кивнула, и в её глазах заблестела улыбка, в которой так явно и недвусмысленно читался определённый намёк. — Ну тогда, может быть, пойдём выпьем нормальный кофе? Я как раз собиралась. Я помогу тебе немного взбодриться, обещаю. Он намеренно задержал свой взгляд на её ярко накрашенных губах на долю секунды дольше, чем это было необходимо, и кивнул, позволяя ей и дальше думать, что она абсолютно права, что его сегодняшнее беспокойство имеет к ней хоть какое-то, даже самое незначительное, отношение. Это было совершенно не честно по отношению к ней, но сейчас это казалось ему единственным возможным спасением от самого себя. — Да, Юль, давай, — тихо, почти на выдохе, сказал Алекс, медленно двигаясь за ней по длинному коридору, хотя прекрасно понимал, что никакой, даже самый крепкий, кофе ему сегодня уже точно не поможет.

***

Офис был всё ещё наполовину пустой и погружен в сонную утреннюю тишину, когда входная дверь снова распахнулась — на этот раз с куда меньшей осторожностью и с грохотом, от которого Ана невольно вздрогнула. Лиза влетела в дизайнерскую, как небольшой, но очень разрушительный ураган, крепко удерживая за руку маленького мальчика в яркой синей куртке с оранжевыми динозаврами. Тот семенил рядом, насупив брови, с таким серьёзным выражением на круглом личике, что было очевидно – он крайне не доволен происходящим. — Ань, только не убей меня, пожалуйста, я тебя умоляю! — выдала Лиза с порога, не подходя ближе, а уже почти крича через всё пространство дизайнерской. — Я сразу к тебе, потому что я точно знаю, что у тебя самое доброе и тёплое сердце из всех, кто в этом офисе хотя бы не притворяется офисной мебелью. Пожалуйста, очень прошу, сделай сейчас вид, что ты обожаешь маленьких детей! Хотя бы на пару часов! Романова медленно оторвалась от своего экрана. Подняла удивленные глаза. В её голове пронесся целый вихрь мыслей: ребёнок? Динозавры? Офисная мебель? Мальчик, тем временем, уже отпустил руку Лизы и с неподдельным интересом оглядывался по сторонам, будто уже прикидывал, где тут можно будет эффектнее всего прокатиться на кресле, сколько маркеров стащить или что-нибудь нечаянно сломать. — Ты у кого украла ребёнка? — наконец смогла выдавить из себя Ана, чувствуя, как внутри нарастает холодная волна паники. — Это Лёва. Мой племянник. Четыре года от роду. Сестру мою срочно вызвали на работу, садик сегодня внезапно закрыли на карантин, потому что у кого-то там обнаружилась ветрянка. Я, как самая ответственная, конечно же, обещала с ним посидеть, но у меня буквально через пять минут начинается созвон с Максом и невыносимыми идиотами из “Эльвы”. А мне для этого нужно сохранять адекватное выражение лица. Желательно без детских криков на заднем плане. Лиза тараторила на одном дыхании, и параллельно успела поставить маленький цветастый рюкзачок Лёвы на мягкий пуфик в углу, быстро стянуть с него курточку с динозаврами и теперь почти умоляюще целилась пальцем в сторону Аны. — Только на пару часиков, Ань, я тебя прошу! Он очень спокойный мальчик, честно! Чипсы не ест. Кошек не мучает. Психику взрослых разрушает по минимуму. Ну, по крайней мере, я на это очень надеюсь. Ты точно справишься! Ана всё ещё сидела неподвижно, взгляд ошарашенно метался от Лизы к маленькому, серьезному Лёве и обратно. — Лиз… я… я же совершенно не умею обращаться с детьми, — прошептала она, будто действительно боялась, что Лёва услышит и смертельно обидится на всю жизнь. — Ой, да что там уметь-то? Он же как обычный кот. Только немного громче и требует больше внимания, — Лиза ободряюще подмигнула подруге. — Просто периодически говори ему строгим голосом “нельзя”, “осторожно” и “ты что, с ума сошёл?” — и он сразу же поймёт, что ты здесь взрослая и главная. Проверенный метод. — Лиза! Подожди! — Я вернусь через два часа! Или через три! Ну, это если Макс, как обычно, не начнёт свой этот гениальный “бизнес-бриф” с сакраментальной фразы “коллеги, а давайте сначала пойдём от глобальной цели нашего бренда”. Тогда, возможно, и через четыре. Лиза послала ей воздушный поцелуй и тут же исчезла. В дизайнерской снова стало оглушительно тихо. Ана осталась стоять у своего стола, как вкопанная. Лёва — стоял напротив, всё так же внимательно, изучающе, глядя на неё снизу вверх. Он серьезно, по-взрослому, склонил голову набок, продолжая её разглядывать. Романова в моменте почувствовала себя редким, непонятным экспонатом в музее странных, напуганных и совершенно беспомощных тёть. Он моргнул своими длинными ресницами. Она, как дура, моргнула ему в ответ. Он тяжело, почти по-стариковски, вздохнул. Она, кажется, вообще перестала дышать. Наконец, он сделал несколько осторожных шагов к ней. — Ты тётя? — спросил он наконец. Голос у него был немного сиплый, чуть хрипловатый, словно он только что долго плакал или недавно проснулся. — Я… я Ана, — с трудом выдохнула она, до побелевших костяшек вцепившись пальцами в холодный край своего стола. — Тётя Ана, — с явным удовлетворением в голосе кивнул Лёва, словно её ответ его полностью устроил, и тут же решительно полез в свой маленький цветастый рюкзак с динозаврами. — Включи мне мультики, пожалуйста, — продолжил он вежливо, но каким-то непонятно уверенным тоном, будто у него в кармане был готовый план действий на случай отказа. — Лёва, я… не уверена, что у меня здесь есть что-то подходящее, — осторожно начала Ана, бросая тревожный взгляд на свой рабочий экран. Мальчик глубоко, с театральным трагизмом вздохнул и снова поднял на неё свои огромные, чуть блестящие глаза. — Если ты не включишь мне мультики, я буду плакать, — спокойно уведомил он её, моргнув ресницами так, что сердце у неё вдруг тревожно ёкнуло. — Очень громко. Романова сглотнула и поспешно открыла браузер. — Хорошо, хорошо, не надо плакать. Иначе будем плакать вместе. Давай посмотрим, что тут есть… Она быстро открыла вкладку с поиском и повернула экран к нему, отчаянно соображая, какие вообще бывают мультики для четырёхлетних манипуляторов. — Щенячий патруль? Свинка Пеппа? Бэйби Шарк? — перечисляла девушка, с каждым названием чувствуя себя всё более нелепо. Лёва задумчиво хмурился, потом неожиданно радостно ткнул пальцем в экран: — Леди Баг! Ана непонимающе посмотрела на изображение яркой девушки в красном костюме с чёрными пятнами и рядом стоящего блондина в чёрном трико и с кошачьими ушами. — Что это вообще такое? Это разве не девчачий мульт? Лёва снова тяжело вздохнул, явно потрясённый её невежеством. — Ну это же Леди Баг и Супер-кот, — терпеливо объяснил он, с видом профессора, читающего лекцию особо неуспевающему студенту. — Это герои такие. Она хорошая, и он хороший. Только они не знают, кто они на самом деле, потому что носят маски. Он наклонился ближе к экрану и наставительно поднял вверх палец: — И поэтому они друг друга не узнают. Хотя это глупо. Они просто слепые. Ана замерла, забыв как дышать. — В каком смысле… слепые? Болеют что ли? — Кто болеет? Нееет! Там же всё понятно, — снисходительно пожал плечами Лёва, глядя на неё с лёгкой жалостью. — Он любит её, она любит его. Но они думают, что это разные люди. Потому что они в масках. Ну, как супергерои. Он помолчал, а затем добавил с детской прямотой, глядя прямо Ане в глаза: — Но это просто глупо. Если любишь — то сразу узнаешь. Даже в маске. Лёва явно потерял к ней интерес, снова хлопнул ладошкой по столу и сказал с нажимом: — Включай уже. Ана послушно нажала на первую попавшуюся серию, чувствуя, как под ребрами расползается холодок от странного, детского и такого точного объяснения того, в чём она сама боялась признаться даже себе. — Видишь, это Супер-кот, — деловито объяснял Лёва, тыча пальцем в экран. — У него уши и хвост. Он очень крутой и смешной. Ана сглотнула комок в горле, глядя на экран, но уже не видела мультфильм. Он любит её. Она любит его. Но они не узнают друг друга. Потому что слепые.

***

Короткий разговор с Юлей за кофе вернул Алексу спасительное ощущение себя — нормального, собранного, полностью контролирующего ситуацию мужчины. Юля не дёргала его лишний раз по пустякам, не пыталась как-то особенно задеть его самолюбие, не играла в сложные игры. Он с удовольствием отмечал её лёгкость, незамысловатую прямолинейность и безобидное чувство юмора. С ней не приходилось ничего гадать, не приходилось в каждом слове искать скрытый подвох. Всё было до банального, до смешного просто: утренний кофе, пара дежурных шуток, ничего не значащий обмен улыбками — ровно то, что было ему сейчас необходимо, чтобы хоть как-то перезагрузиться и прийти в себя. Он устало потёр пальцами виски и на мгновение замер, глядя в окно на серый ноябрьский город, и вдруг подумал о том, сколько вообще времени прошло с того момента, когда у него в последний раз были настоящие, полноценные, спокойные отношения? Год, два? Кажется, гораздо больше. Наверное, ещё до того, как он по глупости встрял во всю эту историю с RedRoom, до того, как перестал по-настоящему доверять людям и начал делить этот мир на свои личные зоны влияния и зоны повышенного комфорта. Юля вполне могла бы стать для него тем самым лёгким, ни к чему не обязывающим выбором, который был бы сейчас и полезен для его душевного спокойствия. Достаточно близко, чтобы можно было иногда успокоиться. И достаточно далеко, чтобы потом не обжечься. Да, он вполне мог себе это позволить. Было бы желание. — Никакой больше Аны в моей голове, — еле слышно проговорил он сам себе, словно ставя окончательный, не подлежащий обжалованию диагноз. — Только работа. Он был уверен, что это решение — твёрдое, как гранит, без малейшей возможности откатиться назад. Его взгляд задержался на окне ещё на одну короткую секунду, прежде чем он решительно развернулся и направился в сторону дизайнерской — идеально ровный, предельно собранный, абсолютно уверенный в том, что теперь уже точно ничто и никто не сможет выбить его из привычной колеи. Но, едва открыв дверь в их кабинет, он тут же замер на пороге. На высоком офисном кресле, которое обычно занимала сама Ана, сидел какой-то незнакомый ему кучерявый мальчик и смотрел мультфильм — в смешном свитере, украшенном следами засохшей утренней каши на груди, с маленькими ножками, беспомощно свесившимися над полом. А сама Ана сидела прямо на полу перед ним, чуть подняв своё лицо вверх, и была сейчас одновременно и такой растерянной, и немного испуганной, и почему-то так обезоруживающе милой — именно такой, какой он её не видел ещё никогда раньше. Все его тщательно выстроенные всего лишь минуту назад обещания моментально, с оглушительным треском, потеряли всякую силу. Потому что перед ним сейчас была не Романова-соперница. И не ночная фантазия. А просто женщина, которая совершенно очевидно не знала, что ей делать с этим маленьким, серьезным мальчиком, и в этой своей неожиданной растерянности была до смешного беззащитной. — Алекс, — тихо, почти умоляюще, сказала она, впервые за весь этот напряженный день не избегая его прямого взгляда. — Это совершенно не то, что ты, наверное, сейчас думаешь. — Супер Кот! — неожиданно громко, радостно и на весь кабинет закричал Лёва, едва только завидев Алекса на пороге дизайнерской. Его звонкий детский голос прозвенел по всей комнате, рикошетом отскочил от стен и, казалось, ударил их обоих одновременно — и Ану, и самого Алекса, который так и застыл на месте, будто его только что прилюдно уличили в чём-то крайне неприличном и очень постыдном. Алекс недоуменно нахмурился, инстинктивно пытаясь сохранить хоть какую-то видимость строгости и невозмутимости: — Вообще-то, парень, я не супер кот. Я Алекс. Лёва в ответ только упрямо покачал своей кучерявой головой, решительно заявляя: — Нет, ты Супер Кот! Ана ощутила, как по её спине медленно прокатилась горячая волна смущения. Она открыла было рот, отчаянно пытаясь что-то сказать, как-то объяснить эту нелепую ситуацию или хотя бы просто извиниться за поведение ребенка, но Алекс уже сделал едва заметный шаг назад, явно собираясь поскорее уйти и максимально дистанцироваться от всего происходящего. — Третьяков, подожди, пожалуйста, — тихо взмолившись, начала она, но Алекс тут же вскинул свою ладонь, останавливая её. — Нет, Ана, всё в полном порядке, это совершенно не мои проблемы, — произнёс он подчёркнуто спокойно и отстраненно. — Я, как ты помнишь, здесь просто работаю. Он не мог не раздражаться, учитывая, что всего каких-то пару минут назад он выглядел таким абсолютно спокойным и собранным, а теперь вдруг снова, против своей воли, оказался в какой-то совершенно дурацкой, нелепой ситуации, которую он очевидно совершенно не контролировал. — Супер Кот, иди сюда! — Лёва, кажется, совершенно не обращал внимания на недовольство взрослого. Он резво спрыгнул со своего кресла, быстро подбежал к нему и тут же мертвой хваткой схватил за руку, с силой дёргая вниз, словно пытаясь привлечь его внимание к чему-то очень важному. — Посмотри, какие у меня тут красивые машинки! Алекс деликатно отвёл от себя эту маленькую, но на удивление цепкую детскую ручку: — Парень, давай мы всё-таки с тобой как-нибудь договоримся, что я не супер и не кот, а просто очень занятой взрослый человек, у которого сейчас очень много срочной работы. Но Лёва был совершенно непреклонен, он только обиженно поджал свою нижнюю губку: — Нет, ты Супер Кот. И ты будешь со мной играть. Ана с замиранием сердца ожидала, что Алекс решительно освободит руку и просто молча уйдёт, оставив её снова один на один с этим маленьким, упрямым человечком. Но он вдруг замер, медленно опустил свой взгляд вниз и посмотрел на Лёву так, словно действительно видел его впервые в жизни, и тот был каким-то совершенно незнакомым, инопланетным существом. — Я правда очень занят, — снова попытался он строго и по-взрослому объяснить, но его голос почему-то на этот раз вышел слишком уж мягким. Совершенно не таким, каким должен был бы сейчас прозвучать. — Нет, — с абсолютной, непоколебимой убеждённостью в своей правоте заявил Лёва, — ты сейчас будешь играть со мной. Я так решил. Ана заметила, как губы Алекса на мгновение дрогнули, едва сдерживая рвущуюся наружу улыбку, хотя его взгляд всё ещё оставался подчёркнуто серьёзным. Он явно не знал, как ему правильно поступить в этой ситуации, но было очевидно, что он уже начал медленно, но верно сдаваться. Он поднял глаза на Ану, и в его взгляде она на мгновение увидела растерянность и немой вопрос: «И что мне теперь с этим делать?». Она в ответ лишь едва заметно пожала плечами, пряча улыбку. — Хорошо, — наконец сдался он с тяжелым, почти театральным вздохом, старательно пытаясь больше не смотреть в сторону Романовой. — Давай, показывай одну самую быструю машинку. Только очень быстро, у меня мало времени. И только одну. Уже через какую-то минуту Алекс оказался сидящим на своем стуле, полностью окружённый десятком маленьких, ярких пластмассовых машинок, в то время как Лёва, максимально довольный таким исходом событий, уже вовсю карабкался ему на колени, радостно и очень громко объясняя, что именно вот эта красная машинка у него самая быстрая, а вот та, синяя — самая красивая. Ана молча, почти не дыша, наблюдала за ними со стороны, боясь одним неловким движением или словом разрушить такую хрупкую, почти нереальную, трогательную картину. Алекс сейчас выглядел немного растерянным, немного уязвимым и таким бесконечно, таким по-настоящему живым. Лёва шумно и совершенно без всякой церемонии лохматил его осветленные волосы, весело, заразительно смеялся, болтал в воздухе своими маленькими ножками, и Алекс почему-то молча позволял ему всё это с собой делать, больше не пытаясь как-то отстраниться или возмутиться. Она почувствовала, как внутри у неё что-то медленно, осторожно, почти со скрипом, тает. Словно тот самый толстый, непробиваемый лёд, который она так старательно, так упорно замораживала все эти последние, такие непростые для неё дни, вдруг начал стремительно плавиться под лучами этого неожиданного тепла, стекать вниз быстрыми ручейками и безжалостно оголять всё то, что она так тщательно, так отчаянно пыталась от всех спрятать. Потому что сейчас, в этот самый конкретный момент, глядя на этого нового, такого незнакомого ей Алекса, она поняла, что возможно, ему можно было бы доверить не только сложный проект, но и что-то гораздо, гораздо большее. Лёва, тем временем, разглядывал Ану с нескрываемым любопытством, потом резко повернулся к Алексу, который пытался отобрать у него свою ручку, и спросил очень серьёзным голосом: — А она твоя жена? Третьяков на секунду потерял дар речи, не ожидая такого поворота событий. Ана почувствовала, как густая, горячая краска мгновенно приливает к щекам. — Нет, конечно, — наконец ответил Алекс чуть заметно охрипшим голосом. — Мы с ней просто вместе работаем. Коллеги. Лёва недовольно нахмурился, очень внимательно посмотрел сначала на Ану, потом снова на Алекса, явно совершенно не удовлетворенный таким скучным, взрослым ответом. — А я вот очень хочу, чтобы тётя Аня стала моей женой, когда я вырасту, — с абсолютной, непоколебимой убеждённостью заявил он и с полным доверием прижался своей мягкой щекой к сильному плечу Алекса, словно уже сообщил всем свое окончательное и не подлежащее обжалованию решение. Наступила неловкая пауза, которую никто из присутствующих взрослых не рискнул нарушить. Третьяков бросил быстрый взгляд на Ану, безмолвно пытаясь понять, смеяться ему сейчас или лучше все-таки промолчать. Романова лишь до боли прикусила нижнюю губу, совершенно не зная, куда ей деваться от этого всепоглощающего смущения. — Ну… тогда тебе, наверное, придётся вырасти очень-очень быстро, — наконец произнесла она как можно более мягко, старательно избегая встречаться взглядом с Алексом. — А я очень быстро расту, — ответил Лёва уже совсем сонным голосом, прижимаясь к Третьякову ещё сильнее и медленно закрывая свои глаза. — Я уже… почти вырос…

***

Лёва неожиданно замолчал. Это случилось так внезапно, прямо на полуслове, что Алекс на мгновение даже испугался — непрерывный детский поток сознания вдруг резко оборвался. Он опустил взгляд вниз и увидел, что Лёва, тихо вздохнув, доверчиво прижался щекой к его плечу и прикрыл глаза. Через секунду послышалось мерное, спокойное, едва заметное сопение спящего ребёнка. Третьяков замер, инстинктивно, очень осторожно переставляя свои руки так, чтобы поудобнее удержать это маленькое, теплое, абсолютно доверяющее ему тельце. В комнате вдруг стало невероятно тихо, как будто кто-то специально выключил все звуки, оставив только это ровное, едва заметное, умиротворяющее сопение. — Только не говори, что у меня хорошо получается, — первым нарушил тишину Алекс, его голос был почти шепотом, словно он боялся разбудить не только ребенка, но и этот хрупкий момент. Он не выдержал её пристального, изучающего взгляда. — Я всё ещё совершенно не «Супер Кот». Ана улыбнулась ему в ответ — одними только уголками губ, но он всё равно поймал это легкое движение. Тёплое. Осторожное. — Лёва думает совершенно иначе, — так же мягко ответила она. — Говорят, что маленькие дети и животные очень хорошо разбираются в людях. Я ему верю. Алекс только едва заметно покачал головой, пытаясь изобразить на своем лице привычное раздражение, но оно получалось уже совершенно ненастоящим, скорее шуточным. Он опустил свои глаза на детские светлые волосы, такие пушистые и немного растрёпанные, и, сам того не ожидая, едва заметно, но очень тепло улыбнулся. — Лиза, похоже, совершенно не торопится, — снова проговорила Ана спустя несколько секунд тягучего, но на удивление комфортного молчания. — Она, между прочим, обещала вернуться ещё полчаса назад. — Ничего страшного, — ответил Третьяков неожиданно для самого себя спокойно и ровно. — Думаю, я пока справляюсь. — Я заметила, — произнесла она и вдруг запнулась, словно только сейчас по-настоящему поняла, что именно сказала. — То есть… извини. Это, наверное, звучит так, будто я в тебе заранее сомневалась. Ты меня сегодня буквально спас от этой маленькой катастрофы. — Если честно, я и сам в себе сомневался, — неожиданно признался он. Ана пристально посмотрела на него, проверяя, шутит он сейчас или говорит абсолютную правду. В её взгляде было что-то непривычно мягкое, такое обезоруживающее, что заставило Алекса на мгновение отвести свои глаза в сторону, не выдерживая прямого, такого чистого попадания. — Тебе очень идёт, — сказала она на выдохе. — Быть таким. Живым. Тебе… правда очень идёт. Алекс молчал. Он сделал глубокий, прерывистый вдох, отчаянно пытаясь удержать это хрупкое внутреннее равновесие, и снова поднял на нее свой взгляд, встретившись с ней глазами. — Мы ведь сейчас с тобой не ссоримся, Романова? — спросил он с лёгкой, неуверенной иронией, но его голос при этом чуть заметно дрогнул, выдавая, насколько ему на самом деле было важно это сейчас от нее услышать. — Нет, Третьяков, не ссоримся, — так же тихо, почти в тон ему, ответила Ана. — Наверное, это временно. Перемирие. Пока он спит. Так что, ты особо не расслабляйся. Дверь в дизайнерскую беззвучно приоткрылась, и в образовавшемся проёме появилась виноватая физиономия Лизы. — О боже, ребята, простите меня, пожалуйста! Этот их звонок был просто каким-то бесконечным, — прошептала она, на цыпочках быстро подходя к Алексу и очень бережно забирая у него из рук своего спящего племянника. — Спасибо вам огромное. Алекс так же осторожно передал сонного Лёву на руки Лизе и почувствовал одновременно и странное, почти долгожданное облегчение от свалившейся с него ответственности, и одновременно — какую-то совершенно неожиданную, сосущую под ложечкой пустоту. Словно вместе с этим маленьким, тёплым мальчиком из комнаты унесли что-то очень важное. Комната вдруг снова стала обычным, скучным рабочим пространством, а они с Аной — снова просто двумя слишком уж взрослыми, чтобы сейчас, после всего, позволить себе хоть одну лишнюю каплю искренности вслух. Алекс вновь посмотрел на Ану. Он хотел было что-то ей сказать. Может быть, спросить: «Это ведь было не только из-за Лёвы, да, Ана?». Но не спросил. Испугался услышать ответ? Или просто инстинктивно понял, что для таких сложных вопросов еще совершенно не время? Он просто молча кивнул ей, коротко и вернулся к работе. На безопасное расстояние.

***

Ана сняла куртку, прошла на кухню, на автомате заварила себе крепкий чёрный чай, словно сомнамбула, открыла свой ноутбук и с замиранием сердца, не дыша, как и сегодня ранним утром, зашла в "RedRoom". Lexx по-прежнему был оффлайн. Стрима не было. Она с силой провела рукой по лбу и раздражённо, почти со стоном, выдохнула. В тот же миг в её уставшей голове, как по заказу, снова всплыл ехидный, всезнающий внутренний голос. Голос, которому она уже успела дать нелепое прозвище «мой личный психолог», и который теперь совершенно бесцеремонно и без приглашения заявил: — Что ты хочешь там увидеть? Она горько хмыкнула раздражённо, вслух: — А ты, я смотрю, сегодня как-то пораньше пришёл на свой сеанс? И что ты мне сделаешь, ты же всего лишь голос в моей голове. — А ты бы хотела, чтобы я был реальным? — так же спокойно, без тени иронии, парировал её внутренний собеседник. — Чтобы я наконец-то тебе объяснил, почему ты чувствуешь себя так отвратительно, на грани срыва? — Ну, давай, просвети меня, — устало, почти без сил, попросила Ана, откидываясь на спинку стула. — Хорошо. Диагноз простой, Ана. Ты просто сломалась. Ты так долго и так усердно пыталась играть в "хорошую девочку", что в какой-то момент забыла, как быть собой. Ана закатила глаза и горько усмехнулась. — Да-да, конечно, начинается. — Будем ковыряться в "трудном" детстве или опять вспомним про Макса?.. Я ушла от него сама, если ты не помнишь. — Ты ушла. Верно. Это был твой единственный настоящий акт бунта за последние годы. Ты сбежала из этой красивой, удобной клетки, потому что поняла, что задыхаешься в ней. Твой "хороший" Макс, методично, день за днём, пытался "причесать" твою дикость,и внутренний огонь. Превратить тебя в удобную, "хорошую девочку". А ты, из своего вечного, панического страха быть отвергнутой, снова и снова говорила ему "хорошо, я буду". И с каждым этим твоим "хорошо" ты, тупым ножом, отрезала от себя по живому кусочку. Ана молчала, ее пальцы нервно сжимали край стола. Это было слишком точно. Слишком больно. — Ты ушла от него, чтобы спасти те жалкие остатки себя, которые еще остались, — продолжал голос, безжалостно препарируя остатки её самолюбия. – Но, оказавшись на долгожданной свободе, ты испугалась. И тут же построила себе новую, еще более надежную клетку – из работы, дедлайнов, из своего «синдрома отличницы». Ты снова доказываешь всем вокруг, что ты "хорошая". Только теперь – "хороший специалист". — Я не… — прошептала она, но голос предательски дрогнул. — Тебя с детства учили — ты должна соответствовать ожиданиям. Слёзы — это проявление слабости. А твои собственные желания — это почти всегда стыд. Только вот ты сейчас, взрослая и успешная женщина, сидишь и ждёшь хоть какого-то одобрения от мужчины, который даже не знает, кто ты на самом деле. И почему? Да потому что где-то глубоко внутри тебя всё ещё живёт та самая маленькая, напуганная девочка, которой жизненно необходимо, чтобы её хвалили. А ещё — чтобы её по-настоящему хотели. Не тело, не красивую картинку, которую ты так старательно транслируешь миру, а тебя настоящую. Только вот ты, кажется, и сама уже давно забыла, где в тебе настоящая ты, а где — просто красивая, но бездушная картинка. — Прекрати немедленно, — тихо, почти на грани слышимости, попросила она, но её внутренний психолог, кажется, и не собирался останавливаться: — Ты хочешь, чтобы тебя хотели. Ты хочешь, чтобы тебя отчаянно, до дрожи, разрывали на части, а не просто «высоко ценили» как специалиста. Только ты сама себе этого никогда не разрешаешь. Алекс не пытается тебя "причесать". Наоборот, он дразнит твою "дикость", он провоцирует твою "строптивость". Он говорит с Вишенкой на одном, понятном ей языке. И тебе это, чёрт возьми, нравится. Тебя до безумия, до дрожи в коленях, заводит то, что он не пытается сделать тебя удобной. Ана прикрыла глаза ладонями, чувствуя, как больно, почти до тошноты, саднит где-то глубоко внутри от этих безжалостных заключений. — И что мне делать? — спросила она почти беззвучным шёпотом у самой себя. — Сдаться? — А ты можешь и не сдаваться, — голос «психолога» стал почти равнодушным. — Ты можешь продолжать играть дальше. Только теперь ты хотя бы знай, что на самом деле ты борешься не с ним, а с самой собой. Ты боишься быть настоящей, но еще больше ты боишься так ею и не стать. Вот теперь и выбирай. А я бы на твоем месте предложил хотя бы для начала перестать так откровенно врать самой себе. — Я не боюсь быть собой, — упрямо, почти со злым спокойствием, произнесла она в пустоту комнаты. — Нет, Ана. Ты боишься, что, будучи собой — ты окажешься недостаточной. Недостаточно сексуальной. Недостаточно интересной. И в конечном итоге – совершенно не нужной. Она молчала. Экран RedRoom по-прежнему был пуст и безмолвен. — Ты так отчаянно хочешь от него честности. Но настоящая честность — это всегда страшно. Потому что если ты ему когда-нибудь скажешь: “Я к тебе что-то чувствую” — он ведь может запросто ответить: “А я — нет”. Или, что еще страшнее для тебя, Ана, он может вдруг ответить: “И я — да”. — Спасибо, «доктор», — с откровенным, ядовитым сарказмом произнесла Ана, наконец открывая глаза и снова уставившись на пустой экран. — Ты мне сегодня очень сильно «помог». — Всегда пожалуйста, моя дорогая, — так же безразлично, откликнулся её внутренний голос. — Я же всего лишь голос в твоей голове. А решать, что с этим всем делать, все равно придется тебе самой.