Руки.

Можно ли описать их отношения кроме как «‎взаимное удовлетворение друг друга»? Чан думает об этому всю дорогу до своей общаги и потом чуть ли не каждый рабочий и выходной день. ‎ На удивление с Сынмином оказалось проще всего поддерживать такую связь, несмотря на то, что они видятся ежедневно, работают вместе в кадре, решают вопросы, связанные с выступлениями, фотосессиями, передачами и прочее, и вообще — вроде как участники одной группы. Когда-то Чан думал, что проще всего встречаться с кем-то на стороне или с кем-то из агентства, кто ещё стажируется или дебютировал: им тоже нужна разрядка. Условия для личной жизни в их секторе рынка жесткие, но проблему же надо решать. Но такие отношения у него не длились долго — заканчивались либо разрывом из-за поглощающей ревности с обеих сторон, либо просто изживали себя, потому как в большинстве случаев были завязаны на животном удовлетворении друг друга. Заканчивалась страсть, заканчивалась связь. С Сынмином его тоже удерживала страсть, а ещё любопытство, чувство познания чего-то нового и безграничная теплота, затапливающая нутро всякий раз стоило им коснуться. Они как котята тыкались друг в друга в попытке найти что-то неизведанное, что их удовлетворит. Ревностью Чан ослеплен не был: за столько лет привык к тому, что они все друг друга мнут в разных частях тела, лежат друг на друге, кормят друг друга, бьют друг друга по задницам и бесконечно флиртуют. Чан знает, что Сынмин любит проводить время с Чонином и Феликсом и часто с ними выбирается в город в выходные дни. Знает, что Сынмин любит обниматься с Хёнджином и частенько гладит его за плечи и руки. Знает, что любит зубоскалить с Чанбином, но в то же время любит, когда тот шутливо с ним дерется и крепко обнимает. Знает, что ему комфортно с Джисоном в работе, и знает, об определенной химии взаимоотношений с Минхо, когда утром они — кровные враги, а вечером — лучшие подружки. Чану комфортно видеть Сынмина рядом с остальными, потому что он им доверяет порой больше, чем себе, а ещё с чего-то уверен, что остальных Сынмин не интересует так, как интересует его. И даже когда Хёнджин лезет к Сынмину с поцелуями, Чонин вольно щупает за бедра, а рука Минхо прилипает к его заднице — Чану спокойно и совсем не ревностно. В отличие от того, когда он встречался с девушкой-стажером и бесился, просматривая отчетные концерты и видео, где к ней клеились или одногруппницы, или стафф проявлял слишком много внимания. Они друг другу ничего не обещали, но чувство собственничества страдало очень сильно. Но они и с Сынмином ничего друг другу не обещали, а чувство собственничества возникало только во время их утех, поглощая Чана полностью. Он вспоминает последний их раз, когда зачем-то спросил про то, кого Сынмин видит на его месте, и понимает, что если бы услышал любое другое имя (даже неизвестного ему человека), то точно что-нибудь сломал тогда. Чан не хочет быть заменой. Сынмин тоже никого для него не заменяет, потому что именно Сынмин ему и нужен. Все же если посмотреть объективно и со стороны — их отношения стали чуть мягче, чем были. Нет, конечно троллить Сынмин не перестал — это его воздух, он этим живёт, — но стал более чутким, заботливым и мягким в остальном. Всё чаще брал за руку, позволял играть с кольцами на своих пальцах, садился рядом, когда их не снимали — стабилизировал своим присутствием душевное состояние. Они приняли негласное правило, что в агентстве и на съемочных площадках ведут себя прилично: не пытаются друг друга засосать за углом, например. Чан не выдерживает лишь однажды, когда после бурного обсуждения концепции новой песни, Сынмин выходит из студии последним, и Чан задерживает его в последний момент, обхватывая пальцами запястье. Когда решение сложно принять втроем, то на помощь призывается вся группа, чтобы определить большинством голосов. Это было нервное, громкое, выматывающее обсуждение, и Чану просто нужны были объятья. Когда за последним человеком закрылась дверь, Чан дёргает Сынмина на себя и обнимает, сцепляя руки в замок на его пояснице, а лицом зарываясь в основание шеи. Сынмин пахнет потом и каким-то пластиком — перед тем, как прийти в студию, ребята репетировали в танцзале. Спустя мгновение он чувствует на своей спине чужие горячие ладони. Чану нужна подпитка, потому что ему работать сейчас всю ночь и пару часов с утра, пялиться в светящийся экран, чтобы переделать аранжировку так, как решили сейчас общим голосованием. — Я потный, — грустно сообщает Сынмин, — и плохо пахну. — Я в курсе, что ты потный. И нет, ты пахнешь нормально, — бурчит Чан ему в шею и позволяет себе маленький чмок в бьющуюся венку, отмечая как перехватывает дыхание у её хозяина. — Минхо-хён будет готовить сегодня ужин. Тебе занести сюда? — Он сам занесет, мы уже поговорили об этом в обед, — улыбается Чан, отчаянно игнорируя то тепло, что расплывалось в груди от заботы, и расцепляет руки, чтобы отодвинуться, — спасибо. Теперь я сверну горы. Трясет в воздухе кулаком, показывая свою собранность. Сынмин смотрит на него сквозь ресницы, внимательно оглядывая лицо, а потом вздыхает и за веревочки кофты притягивает к себе, чтобы мягко поцеловать. Руки безвольно повисают вдоль тела, глаза сами собой закрываются. Поцелуй короткий, но наполняющий силами не хуже энергетика. — Сверни горы так, чтобы не свернуться самому, — с ухмылкой отодвигается от него Сынмин, мигнув глазами, и выходит из студии, плотно закрывая дверь. В эту ночь Чан делает так, как просил Сынмин: он свернул горы и не свернулся сам, успев доделать работу до утра и украсть пару часов сна. – Перед отлетом в Японию Чан пишет Сынмину в Какао, что они заселяются в один номер. Вообще их переписка сплошь рабочая, изредка прерываемая отдельным фотографиями или фанатскими видео: Чан отправляет Сынмину подборки его фотографий в сравнении с собаками, Сынмин отправляет Чану видео с тем, как беречь спину в старости. И сообщение про номер тоже вроде как рабочее, но и в то же время очень личное, потому как они недавно об этом договорились. Договорились, лежа обнаженными друг на друге в спальне Сынмина. Сынмин отправляет плачущий смайл, и Чан от души смеется, пугая сидящего рядом Джисона до икоты. В Японии очень плотное расписание: надо успеть и на фотосессию, и на передачи, и выступления, и встречи с фанатами. Тайминг жесточайший, а темп зашкаливающий — они все время куда-то бегут, опаздывают, снова бегут. Поэтому к ночи чувствуют себя выжатыми лимонами, и сил хватает только на то, чтобы умыться и лечь спать. Единственное, что радует: Сынмин сам ложится к нему в кровать, но со своим одеялом, что Чана забавляет, но отказываться он не собирается. Обнимает через одеяло. В Японии же и случается первый приступ обжигающей ревности и страха за Сынмина. Вообще у них есть основное правило при нахождении в других странах — всегда ходить с кем-то из стаффа, не оставаться одному, и если внезапно понимаешь, что один, то сразу звонить или писать в чат, обозначая своё местоположение. Обычно это правило нарушали (но не специально) Хёнджин и Феликс, которых заболтать проще простого из-за их наивной детской души. За Сынмином такой безответственности не водилось, потому было странно, когда перед тем, чтобы уехать со съемочной площадки отснятой передачи, его никто не мог найти. Телефон не отзывался, Чан и менеджер нервничали и распределились по павильону, чтобы найти потеряшку. Подходя к их бывшим гримеркам, Чан даже облегченно вздыхает, когда слышит голос Сынмина за дверью, но тут же вскидывается, потому как голос напряженный, твердый и самую малость срывающийся. — Не трогайте меня и дайте пройти! — Да ладно тебе, малыш. Ты знаешь, что очень красивый? — в ответ слышится заигрывающий незнакомый голос с грубым корейским акцентом. Перед глазами всполохом загорается красный свет, а Чан со всей силы пихает — на удивление — не запертую дверь. Злость практически затмевает разум, когда он видит в пустой гримерке прижатого каким-то неизвестным бугаем (судя по форме из охраны площадки) растерянного Сынмина, который старается держать голову прямо, но заметно, как он дрожит. На звук открывшейся двери оборачиваются оба. В глазах Сынмина помимо страха появляется облегчение, а в глазах отпрянувшего охранника злость и разочарование на то, что забыл прикрыть дверь. — Сынмин-а, мы уезжаем, — Чан очень старается говорить ровно, хотя горло пузырится от злости, он взглядом удерживает охранника на месте, который даже кланяется ему пару раз и лопочет что-то на ломанном корейском: «‎Вот спрашивал у меня дорогу, пытался помочь». Сынмин буквально вылетает за дверь, останавливаясь за спиной Чана, который отвешивает поклон охраннику со словами на японском «большое спасибо», но глазами рубит его на куски и скармливает самым жестоким тиграм. Захлопывает дверь и, схватив Сынмина за руку, тащит чуть ли не на буксире за собой, свободной рукой отписываясь менеджеру, что участник найден, и они идут к машине. Челюсти точно намертво склеиваются клеем, и никаких слов он произнести не может, внутри мясорубка перемалывает внутренности, и он злится: злится на Японию, на охранника и очень ярко — на Сынмина, который допустил эту ситуацию. Он буквально впихивает его в машину, захлопывает дверь минивэна, чтобы их не слышали, и агрессивно разговаривает с менеджером, рассказывая где и при каких обстоятельствах нашел Сынмина, и какая нашивка с именем была у охранника. Менеджер кивает и просит их ехать в отель одним, а сам остаётся решать вопрос. До отеля все едут в абсолютной тишине, сидящий спереди Чан напряженно вглядывается в зеркало заднего вида, наблюдая, как Сынмин беспрестанно трёт руки и дергается, а сидящий рядом Феликс пытается его успокоить, что-то шепча на ухо и накрывая его руки своими ладошками. Как только они оказываются в номере, Чана прорывает. — Как это произошло? — Я заглянул в гримерку, чтобы забрать кольца, которые меня попросили снять перед съемкой, — отрешенно произносит Сынмин, скидывая обувь и проходя внутрь. Его всё ещё немного потряхивает, и Чану бы его обнять, но эта мысль не приходит ему в голову, ослепленную яростью. — Он был там и рылся в вещах. Я поздоровался, поклонился, подошел к столу, забрал кольца, — безэмоционально перечисляет Сынмин, как робот, снимая сейчас этим самые кольца со своих пальцев. Чан внимательно наблюдает, — а дальше он меня схватил и приложил спиной к стене. — Почему не написал, куда пошел? Не позвал на помощь? Где вообще твой телефон? — Чан носится по комнате раненным зверем, не замечая плачевного состояния сидящего рядом. — Он разрядился. И я... мне показалось, я говорил кому-то из стаффа, мне даже казалось, что кто-то за мной пошел. Не позвал, потому что рот был закрыт его ладонью, — кривится Сынмин и подтягивает колени к подбородку, устанавливая стопы на сиденье стула. Его трясет всё больше. Чан игнорирует и этот факт. — Эти правила придуманы не просто так, Сынмин! Нельзя настолько наплевательски к ним относиться. Вас вообще ничему чужие ошибки не учат? — Чан закрывает лицо руками, трёт его немного, пытаясь избавиться от пелены, закрывающей глаза, — Ты ведь даже его не оттолкнул! Он по силе как я, а ты меня руками скручиваешь! Это абсурд — Чан понимает. С виду худой и субтильный, Сынмин на самом деле таил в себе большую силу, и Чан как никто это знал. У него не складываются эти два факта в голове. Ведь это так просто — оттолкнуть человека и сбежать! — Потому что ты позволяешь себя скручивать! — неожиданно резко выпаливает Сынмин, поднимая голову и упираясь взглядом в распахнутые глаза Чана. — Я тебе доверяю и знаю, что плохого ты мне не сделаешь! Его щеки горят огнём, в глазах страх и опустошенность меняется злостью и разочарованием. В Чане поселяется гнилое чувство, что он сейчас сделал что-то неправильное. — Знаешь ли ты, что такое, когда тебя зажимают в темному углу и ты от страха забываешь не только своё имя, но и вообще, как пользоваться голосом?! — продолжает срываться Сынмин, кулаком ударяя по коленке. — Когда не знаешь, что лучше в такой ситуации: поддаться или попробовать позвать на помощь? Когда боишься, что тебе за любой писк может прилететь в чертово лицо, которым тебе завтра светить на выступлении перед тысячами фанатов, а у нуны нет столько тонального крема! Когда ты пытаешься вести себя уважительно даже в такой ситуации и ждёшь, что твою пропажу быстро обнаружат, найдут, спасут и успокоят, а не будут на тебя орать, словно только ты виноват в этой чертовой ситуации! Словно я его просил, Чан! Собственное имя бьет звонкой пощечиной наотмашь. Под конец голос у Сынмина срывается на ледяные верха, он кричит так отчаянно, что закладывает уши и вонзает остроконечные кинжалы в живот, но это отрезвляет Чана и скидывает пелену с его глаз. Это и то, что он, наконец замечает — Сынмин сейчас бьётся в истерике и слёзы ливнем текут по его щекам. И причина тому — он. — Я... прости, — Чан задыхается и кидается к нему, неуклюже обнимая. — прости. Сынмин захлёбывается удушающими слезами, а на их дверь обрушивается серия громких ударов. Выругавшись и думая, что там менеджер, Чан подлетает к ней. Но за дверью не менеджер, а испуганные Хёнджин и Минхо, чей номер находится по соседству с ними. — Мы слышали крик... Сынмина, — Хёнджин осекается, замечая съёжившуюся фигуру на стуле, и бежит к Сынмину, сходу обнимая. Сынмин утыкается лицом ему в живот, вытирая щеки от слёз его рубашкой. Чан было поворачивается к ним, но Минхо крепко оттягивает за плечо назад, видимо его лицо выглядит очень виновато, потому как ему говорят: — Иди-ка ты остудись, — Чан моргает, не понимая, с чего это его выгоняют из собственного номера, — вали-вали давай. У нас через час трансляция, и Сынмину бы там, желательно, выглядеть нормально. Минхо пинком выпинывает Чана и закрывает перед его носом дверь. Трансляция. О ней Чан совсем забыл, пока дышал гневом на невиновного человека. Гнев сменяется стыдом за собственные слова и действия. И стыд вкупе с виной кислотой жгут ему внутренности, раскалывают мозг надвое, вынуждая прямо сейчас встать перед Сынмином на колени и вымолить прощение. Потому что не он виноват в том, что по контрактам не может носить кольца в японских передачах. Потому что не он виноват в том, что какой-то почувствовавший легкую добычу человек решил его зажать в углу. Потому что не он виноват в том, что Чан — мудак, который перенёс всю ответственность на Сынмина. Он не знает, как поступил бы сам, случись с ним такая ситуация. Им не дают увидеться вплоть до трансляции, которую снимают в комнате Чанбина и Джисона. Лицо Сынмина привели в порядок, он даже улыбается, хотя глаза очень грустные. Его сажают подальше в тень, и плотным полукольцом перед ним рассаживаются Феликс, Хёнджин и Чонин. Для Чана трансляция проходит нервно и скомкано, потому как взгляд так и соскальзывает в сторону, поддерживать беззаботный улыбающийся вид сложно, когда внутри скребут голодные до крови волки. Он беспрестанно мнет плечи сидящего у его стула Минхо, потому от нервов не знает куда их деть, и надеется, что потом ему не выставят счет за мануального терапевта. Трансляция заканчивается, стафф забирает камеру и уходит, оставляя ребят в оглушающей неловкой тишине. — Сынмин, извини, что сорвался, — Чан решает, что не будет терпеть и скажет сейчас, пока все рядом, пока не потерял доверие каждого из них и одного конкретного человека. — Прощаю, хён, — кивает Сынмин, натянуто улыбаясь. Ебанное «‎хён». Чан почти скрипит зубами. — Сорвался — это мягко сказано, — берет слово Минхо, разминая плечи, — мы его заплаканное лицо полчаса ретушировали! Я уже молчу про то, как наши стены содрогнулись от крика. Хёнджин на кровати подлетел, как подорванный! ‎ — Менеджер сказал, что переговорил с управляющим, и этого человека уволят. Оказывается, что уже были прецеденты, — добавляет от себя Чанбин и не сдерживает порыва взлохматить Сынмину волосы, тот льнет к его ласке. Внутри Чана всё леденеет от осознания, что Сынмин столько раз его спасал в периоды душевной нестабильности, а теперь, когда он нуждался в помощи, то Чан его сильно подставил и практически бросил. Ведь это он мог обнимать Сынмина и успокаивать, что всё хорошо и нормально. Мог выслушать и решить вопрос по-другому. Мог поддержать. Мог сделать всё правильно, но провалил свою единственную задачу. Осуждающее молчание участников лишь добавляет груза вины на плечи и оставляет горькое послевкусие на языке. Он обещал их никогда не подводить. — Оставайся с нами, — Феликс гладит Сынмина по плечу, привлекая внимание, — сдвинем кровати и поспим втроем, как в общаге. Мягкая улыбка, растянувшаяся на губах Сынмина, иголкой колет сердце. Он поднимается, ловко обходя кровати, все напряженно смотрят ему в спину. — Нет, хочу спать на своей, — оборачивается у дверей и уверенно смотрит Чану в глаза, — пойдем, хён. Поздно уже. Взгляды тут же переводятся на замершего Чана, который медленно отлипает от пола и тяжело переставляя ноги, идет следом. Все его тело словно наполнили стальными шарами, и каждый шаг даётся с трудом. Как только они оказываются в комнате, становится на толику легче (нет шести пар лишних глаз и ушей). Горло раздирают сотни слов, которые надо сказать, но язык не поворачивается. — Я могу поменяться с кем-нибудь местами. Выбери, с кем тебе будет комфортно, — прочистив горло, предлагает Чан, наблюдая, как Сынмин достаёт из шкафа пижаму и косметичку. — Мне с тобой комфортно, хён, — следует ответ. Чан кусает себе губы. — Извини меня. Я испугался за тебя, но так как не смог отметелить эту тварь там, то почему-то решил выместить весь гнев на тебе. Но ты не виноват. Ты ни в чем не виноват, — стоило сказать только одно слово, и остальные посыпались следом, как рухнувшая башня. — Я знаю, что я ни в чем не виноват, — Сынмин, наконец, останавливается и смотрит. Вот так вблизи видно, что глаза у него опухшие и красноватые, — и знаю, что ты знаешь, что я не виноват. А ещё я знаю, что нам нужно спать. Я пойду первым в ванную. Чан отходит на шаг, чтобы пропустить Сынмина к двери, за которой он почти скрывается, как вдруг останавливается и тихо бормочет, не поворачивая головы: — Я ждал, что ты меня найдешь, спасешь и успокоишь. Что обнимешь и скажешь, что всё будет хорошо. Я понимаю, почему ты не сделал этого сразу в павильоне, но не понимаю, почему не сделал в номере. Чан протягивает руку, но дверь с тихим хлопком закрывается, пригвождая его к месту. Настолько ничтожным он себя ещё никогда не чувствовал. Даже когда им выговаривали директора за распущенность и плохое поведение, даже когда сравнивали их с грязью в СМИ, даже когда он сам себя унижал за недостаточную работу. Чан думает, что только что похерил их отношения. Сынмин выходит через двадцать минут, и Чан сразу же проскальзывает в ванную, где быстро принимает душ, умывается и выходит обратно. Сынмин сидит, скрестив ноги на его кровати. В руках телефон, зарядный провод от которого тянется к розетке. Он выглядит спокойным, умиротворенным, немного сонным — щемящим грудину. Подняв голову от экрана, Сынмин замечает замершего у кровати Чана, откладывает телефон и спрашивает. — Теперь ты можешь меня обнять? Вообще примерно такой вопрос хотел задать Чан, он о нем только и думал, пока был в ванной. Но не знал, есть ли у него на это право. Сынмин вновь оказался сильнее и смелее. Он обнимает ласково, нежно, боясь сломать, навредить и сделать больнее. — Я не фарфоровый, хён! Обними нормально, — ворчливо бурчит Сынмин, и Чан обнимает крепко, до судорожного вздоха, до ощущения тонких костей под смуглой кожей, до боли в собственных мышцах. — Ты мне больше не доверяешь?? — сглатывая ком, с надрывом спрашивает Чан, когда они сидят в обнимку больше пяти минут. В его груди эхом отбивается ритм сынминовского сердца. — Доверяю. Но в следующий раз на меня не кричи. — Следующего раза не будет, — Чан готов сам ходить за ним хвостом. — Было, есть и будет. Это ненормально, но я к этому привыкаю, — Сынмин со вздохом отпускает руки и отстраняется, — давай спать. — Мне перейти на твою кровать? — мнётся Чан, не понимая, как правильно поступить. Ведь Феликсу Сынмин сказал, что хочет спать в своей постели. — Если бы я хотел спать один, то ушёл бы на свою, — поясняет Сынмин, вытягиваясь стрункой на кровати. Чан непроизвольно выхватывает взглядом оголенную полоску живота из-за задравшейся футболки, — прекрати уже выглядеть побитым псом и ложись. Из нас двоих — это я собака. — А я волк. Тоже в каком-то смысле собака. — Погавкаешь? — Гав-гав. С секунду в комнате воцаряется молчание, а затем Сынмин заливисто смеётся, и от его смеха Чану становится очень легко и хорошо. Он выдавливает изнутри все негативные эмоции, заполняет своим теплом и светом, которые Чан не заслужил. Он, если честно, вообще всего Ким Сынмина не заслуживает. Чан думал, что похерил их отношения, но Сынмин, как всегда, их спас. ——— В Японии им жить ещё неделю, а Чан уже устал так, словно они прокатились в мировом турне по сорока городам. Спасают его только ночные объятия. — Я так привыкну с тобой засыпать, — сонно бормочет Чан в макушку Сынмина, — и буду долго мучаться бессонницей, когда вернемся. — Мне перебраться на свою кровать? — Нет, — поспешно отвечает Чан и сжимает его крепче. — я должен воспользоваться этой возможностью сполна. — Подарить тебе дакимакуру, раз уж мы в Японии. — Лучше себя мне подари. Сынмин каркает и позволяет себя обнять со спины. — Ты действительно горячий, как волчара. — Напитался всем солнцем Австралии, — сонно бормочет Чан и распахивает глаза, приподнимаясь, чтобы заглянуть Сынмину в лицо, — или ты имеешь в виду «‎горячий» типа «‎секси»? — Волки не «‎секси»‎. — А я. — А ты — да. Спи. Удовлетворенно крякнув, Чан засыпает. К этому разговору они возвращаются совсем скоро. Фотосессия для журнала была заключительным пунктом в их японской командировке, и они провели в фотостудии целый день, меняя костюмы, макияж, прически, аксессуары. Вроде бы не сложно звучит, но выматывает дико, особенно, когда сил и так не то чтобы много. Чана фотографируют последним. Группа рассредоточилась по фотостудии, занимая любые места, где можно приткнуть попу. Перед тем, как глаза озарит первая вспышка, Чан замечает, что Сынмин вместе с Чонином сидят на диванчике у фотозоны, а потом уж не смотрит никуда кроме как на фотографа или объектив фотокамеры. С опытом позировать получается лучше и быстрее, и в какой-то момент это даже начинает приносить удовольствие. Только холодновато из-за ветродуя, раздувающего разноцветные ткани фона. Чану с его пиджаком на голое тело немного некомфортно, как и некомфортно, когда просят пиджак снять. Говорят, что в журнал не пойдет, чисто для себя. — Кощунство, увидеть такое тело и не снять, — добродушно произносит фотограф, а Чан смущается, застенчиво улыбаясь, но пиджак снимает. Впереди слышатся одобрительные возгласы, хлопки и свист — его попугаи только и рады, что лидера раздели, а у Чана щёки горят от смущения. Он находит глазами Сынмина, чтобы увидеть в них поддержку, и вместо неё находит безумную смесь желания и похоти. Непонятно от чего конкретно кожа покрывается мурашками: от ветродуя или от взгляда Ким Сынмина, прожигающего его тело молнией. Съемка заканчивается под вечер, и их всех везут в ресторан, чтобы отметить завершение командировки. Сначала они делают общую фотографию за столом, а потом Чана оттесняют менеджер и стафф, чтобы обговорить план на завтра. Он их внимательно слушает, отвечает, кивает, но взгляд так и соскальзывает в сторону сидящего между Минхо и Чонином Сынмина, который смотрит на него в ответ. Чану очень хочется сейчас встать, вытащить Сынмина из-за стола и скрыться в их номере. Его желание сбывается ближе к ночи, когда разомлевшие от еды и питья стафф и участники, наконец, собираются возвращаться в отель. Чан ещё никогда так всех не поторапливал, как сейчас. Все в одну машину не влезают, приходится делиться на две части, и Сынмин молчаливо встаёт рядом с ним, показывая, что поедет с ним во второй. Чана окутывает исходящим от его фигуры напряжением и щекочет все нервные окончания. В машине они оказываются на заднем сиденье, третьим к ним присоединяется Чанбин. Чан благодарит водителя за то, что тот во время пути не включил свет в салоне, потому как его щеки горят огнём. Но не от алкоголя, а того, как больно впиваются пальцы Сынмина в его бедро, а свободными мизинцем нервно отстукивают дробь по ширинке. Сам Сынмин на него не смотрит, напряженно вглядываясь в дорогу за лобовым стеклом. Сонного Чанбина Чан выпинывает, чтобы не задерживал. Он с менеджером быстро раздаёт инструкции сонным ребятам, потом они, как есть, восьмером вмещаются в отельный лифт. Чан оказывается прижат к зеркальной стене телом Сынмина, раздевающего его глазами. В горле пересыхает от взгляда с неприкрытой похотью. Звук голосов участников меркнет, они вообще все исчезают из пространства: есть только Чан, Сынмин, лифт и их общее возбуждение. Громкий сигнал, обозначающий, что они приехали на нужный этаж, немного отрезвляет: оба дергаются как от наваждения и быстро выходят. Пока Чан пытается дрожащими руками найти ключ-карту, Сынмин спокойно разговаривает с Хёнджином, смеётся и шутит в своей манере. По нему и не скажешь, что минуту назад, он почти выебал Чана взглядом. — Эй, Чан-хён, — окликает Чана Хёнджин, когда чертова карта находится и дверь открывается. Сынмина он пропускает первым и переводит вопросительный взгляд на Хёнджина, — ты был сегодня очень секси. И весело загоготав, Хёнджин скрывается в своем номере, оставляя Чана ошарашенно хлопать ресницами. Непонятно, сколько бы он там простоял в прострации, если бы его не схватили за кофту и резким движением не втащили внутрь, закрывая дверь и прикладывая Чана об неё же со всей силы. Ему не дают времени, чтобы сделать вдох, как губы и язык Сынмина уже раздвигают его рот, вылизывают и постанывают тихонько. Сильные ладони крепко сжимают плечи, а глаза горят сильнее, чем в ресторане. Их безумный в своей похоти огонь выжигает всё нутро, оставляя тлеть огромными кусками угля щекочущее возбуждение. Сынмин какой-то слишком перевозбужденный. Он оставляет десятки поцелуев, трется носом о щеку и пахом о пах, шипит, кусается, царапается — у Чана голова кружится от этой суеты и того, каким вязким и душным становится воздух в комнате. — Неужели я для тебя настолько горяч? — между поцелуями успевает произнести Чан с легкой ухмылкой на распухших от агрессивных поцелуев губах. Сынмин в ответ утробно рычит, рывком приподнимая его кофту, и опускается на колени, чтобы расцеловать живот, прихватывая зубами кожу. Очевидно, настолько. Они стукаются лбами, руками, коленками в попытке снять друг с друга одежду и поцеловать обнаженную кожу. Сынмин валит его на кровать, не прекращая целовать и стон его превращается в рык, когда Чан прерывает поцелуй. — Нам надо быть тише. Тут тонкие стены, а у Минхо чуткий слух. — Воткнешь мне в рот кляп? — огрызается Сынмин, облизывая губы. Чан кашляет - слишком явно картинка встаёт перед глазами. — Такие практики оставим для будущего, но... чёрт, — перед глазами всё взрывается звездами, когда Сынмин языком приникает к его шее, вылизывая каждый миллиметр. Дыхание сбивается от перехвативших тело острых, пронизывающих все тело тоненькой сеточкой, чувств, — ты очень дикий сегодня. — Потому. Что. Я. Заебался. Смотреть. На тебя. В этих. Ебучих. Пиджаках. — после каждого произнесенного слова, Сынмин яростно мажет языком по чувствительной шее, выбивая из Чана душу, прерывистые стоны, подгибая его коленки и пуская вдоль позвоночника трепетную мурашечную дрожь. — Надо их почаще носить, — запуская руку в чужие волосы, шепчет на грани хрипа Чан, прикрывая глаза от горячей ласки. — Надо их запретить. — Разве я тебя в них не возбуждаю? — В том-то и проблема, что да! — яростно отзывается Сынмин, ладонями обхватывает его лицо, останавливаясь в миллиметре от губ, и глядя своими блестящими черными глазами, жарко шепчет: — ненавижу. — Люблю, когда ты меня ненавидишь. Гаденькая улыбка против воли расплывается у Чана на губах, внутри что-то переворачивается с космической скоростью, когда Сынмин неистово, с утробным рычанием, целует его вновь. Большую часть той ночи для Чана проходит в сладком, томном тумане. Как будто время отсчитывается количеством морганий, а моргает он ну очень медленно. Запоминает ярко только последний круг их страстного мракобесия. Как-то Чан вновь оказывается между ног распластавшегося по кровати звездой Сынмина, а ртом вновь насаживается на член, выбивая скулящие тихие (Сынмин внял совету стонать потише) стоны. В какой-то момент челюсть немного сводит, Чан замедляется, что совершенно не нравится Сынмину, и он начинает толкаться сам во влажный горячий рот, сцепив крепко их пальцы. Его бедра мелко подрагивают от усилий и горячего возбуждения. Совесть Чану не позволяет попросить передышки и прервать эту бешеную гонку — Сынмин слишком прекрасен в своём растрепанном, покрасневшем от усилия виде, с капельками пота на лбу и закушенной губой. Когда конец близок, Сынмин вновь тянет его на себя, прося закончить рукой, а потом, не передохнув от накатившего оргазма, лезет целоваться. Бешенный. Приходиться придержать лицо и его самого, Чан не может сдержать смеха от вида нетерпеливого Сынмина, который жмется к нему горячим и влажным от пота телом. — Тише, тише. Подожди, дай моему рту отдохнуть, его немного сводит. Глаза Сынмина распахиваются с затаившимся испугом внутри, он тут же отстраняется и исследует взглядом и пальцами пухлые губы. — Прости, прости, пожалуйста! — всхлипывает виновато и кидается обнимать Чана, ладони беспорядочно гладят по спине. — извини я... сильно болит? Чёрт. — Всё нормально, — Чан отстраняется, чтобы легонько чмокнуть в нос и посмотреть в паникующие глаза, — да перестань ты дрожать! С непривычки было неудобно! — Больше так не делаем! — заявляет Сынмин, а Чан подпрыгивает. — Делаем! Видел бы ты себя со стороны — это самое эротичное и возбуждающее, что я видел! И не хочу лишать себя такого зрелища! – Я не хочу быть причиной твоего порванного рта! — Сынмин упрямо стоит на своём, продолжая рассматривать уголки губ на предмет повреждения. Между бровей появляется милая морщинка. — Сынмин-а, ты меня конечно прости, но мой рот больше твоего члена — это раз, — усмехается Чан и задумчиво оценивает рот Сынмина, — как и твой больше моего. А два — чтобы ты не волновался, то надо чаще тренироваться, чтобы укрепить мышцы. И будет совсем шикарно. — Зачем тебе! Этот навык больше нигде не пригодится! — Никогда не знаешь, какой навык пригодится. Поэтому лучше им обладать, чтобы потом локти не кусать. Мне ещё, кстати, надо язык усилить, чтобы не уставал, — подмигивает Чан пунцовому то ли от злости, то ли от смущения Сынмину, и не может сдержать смех, насколько забавно тот выглядит в растерянности и гневе. За это ему зажимают рот ладонью. — Хватит болтать! У тебя рот болит! Чан не может перестать смеяться. Глаза Сынмина опасно сужаются, он толкает его ладонями назад, опрокидывая на кровать, а сам в мгновение оказывается сидящим между его ног. Смех испаряется одновременно с появлением в темных глазах неприкрытоого любопытства и желания. Чан обеспокоенно поднимает голову. — Эй, что случилось? — Говоришь, надо мышцы рта укреплять, — тянет Сынмин, задумчиво разглядывая член перед своим лицом. Тело пробивает дрожь от запретной мысли: Чан соврет, если скажет, что не думал об этом раньше. — Ты же говорил, что никогда это делать не будешь. Я не принуждаю тебя, мне и так хорошо, — упираясь локтями в кровать, Чан приподнимается. — Я подумал и поменял приоритеты. — Сынмин, я серьёзно. Если тебе противно, то не стоивапрх божеее. — стон вырывается непроизвольно, когда член наполовину оказывается в горячем влажном рту, бедра сами делают легкий толчок вперед. Руки теряют силы, и Чан падает плашмя обратно, поджимая ноги в коленях. Живот поджимается от горячей волны, затапливающей все внутренности. Становится жарко, очень жарко. Сынмин размыкает губы с отвратительно пошлым громким хлюпом, и вновь смыкает, заглатывая больше. Шершавый влажный язык нежно ласкает кожу чувствительного места, Чан крепко зажмуривается и неожиданно вскрикивает. — Осторожнее с зубами, пожалуйста! — обеспокоенно просит и ерзает слегка. — Боишься, что откушу? — Боюсь, что от неожиданности сильно дернусь и ты заработаешь вывих челюсти, — передразнивает Чан, делая ошибку и поднимая голову, чтобы посмотреть на Сынмина. Не стоило этого делать. Потому что вид полулежащего обнаженного Сынмина между его ног, с влажными от обильной слюны розовыми губами и игривым блеском в глазах, практически заставляет его кончить прямо сейчас. — Ты переживаешь за меня или за группу? — после вопроса Сынмин коротко целует головку члена, вырывая из Чана позорный скулящий вздох. — Я переживаю за всё сразу. Но за тебя сейчас больше. — Хорошо, чего ещё мне стоит опасаться? Появится ли у меня кариес? Чан моргает, думая, что ему послышалось, но нет — Сынмин смотрит очень серьёзно. — Это член, а не яблоко в карамели, — и даже бедрами дёргает, чтобы потрясти достоинством перед чужими лицом, — но зубы лучше потом почистить. — Хорошо, продолжим без зубов. Яблоко в карамели, говоришь… Сынмин обхватывает член ладонью у основания, начиная слегка двигать рукой, а ртом практически присасывается к головке, подсасывая губами её купол, а кончиком языка задевая уздечку. Удовольствие острым клинком разрезает Чана на части, он даже не пытается сдержать громкий стон, наплевав на чувствительные уши Минхо за стеной, и вжимается максимально в постель, забывая как дышать. Сынмин продолжает самозабвенно двигать губами и языком, мягко помогая себе рукой стимулировать основание члена. — Ты уверен, что никогда этим не занимался? — хрипит Чан, закидывает руки назад за голову и прогибается слегка в пояснице от нарастающего клубка удовольствия, бешеным импульсом мечущееся по телу. Ответом ему служит отрицательное мычание. — Тогда почему так хорошо-о-о. Не сказать, что Чан искушен в подобных ласках, тем не менее то, что творилось сейчас было намного лучше, ярче и пронзительнее любого раза. Стоит ли предположить, что дело не в самой ласке, а в том, кто её делает? — Приподнимись, — сипло просит Сынмин, отвлекаясь на мгновение. Чан заглядывается на блестящие от слюны губы и внимает просьбе только когда его настойчиво шлепают ладонью по ягодицам, под которыми сразу оказывается подушка. Сынмин властно разводит руками его ноги и приникает губами к внутренней стороне бедра, подсасывая мягко кожу и медленно приближаясь к мошонке. Слова проглатываются вместе с иступленным стоном, ноги автоматически сжимаются, но рука Сынмина крепко их удерживает в прежнем положении, не давая соединиться. Весь узел царапающего напряжения сейчас собирается внизу под блядскими губами, высасывающими все жизненные силы. Чана словно подкинуло на самую вершину мира, а теперь он летит вниз, не зная, за что зацепиться руками. Горит, плавится, умирает и воскресает от прикосновений. Кончиком языка тронув яички и получив новый рваный стон, Сынмин удовлетворенно хмыкает и переключается на второе бедро, активно подключая язык. Подсасывая, зализывая, вырисовывая узоры — дыхание отказывает напрочь, надо держать в голове, что стоит иногда вбирать в легкие воздух. Тело неконтролируемо мелко подрагивает. В голове лишь красное туманное марево, да шум бурлящей крови в ушах, из-за которого он не сразу слышит тихое бормотание. — Что ты сказал? — облизывая пересохшие губы, интересуется Чан, поскуливая и оттягивая вниз таз, когда холодный кончик носа ткнется в чувствительную ложбинку между бедром и пахом, меняясь теплыми губами. Что-то на очень нежном и трепетном. — Говорю, ты очень красивый, — шумно вдохнув запах тела, отвечает Сынмин, резко поднимаясь и нависая над распластавшимся изможденным долгими ласками Чаном. От искреннего комплимента заливает краской щеки и шею, а член реагирует болезненной пульсацией. Чану до странного хорошо: в прошлом он не мог полностью отпустить контроль над сексом, заботясь о своем наслаждении поверхностно и удовлетворяя лишь самое яркое животное желание. Скорее он был тем, кто ласкал, целовал, дарил наслаждение, но никогда еще не был принимающей стороной, когда хочется раствориться в объятиях и теплом теле партнера, когда расслаблен до самой последней мышцы, не считая пульсирующего члена, когда позволяешь делать с собой всё что угодно, потому что на каком-то сверх-уровне знаешь, что будет хорошо. Чан доверяет Сынмину. Ему нравится чувствовать себя мягким и слабым в его руках; нравится отпускать контроль; нравится, что Сынмин заинтересован в его наслаждении и делает всё, пусть не всегда умело, но имея точную цель — сделать приятно; нравится то, какую силу имеет над ним и его телом Сынмин, который об этом пока не до конца подозревает. И Чан одновременно боится представить и с замиранием ждет момент, когда Сынмин поймет, как его кроет, как он становится абсолютно безвольным даже от простой ласки. И когда Сынмин поймет и начнёт активно пользоваться, то Чан пропадёт полностью: упадёт в глубокий колодец, на краю которого сейчас балансирует. От нежного касания губ к мочке уха затаивается дыхание; теплая ладонь плавно поднимается от бедра к промежности (Чан вздрагивает и хватается рукой за чужое запястье, но не чтобы отстранить) и далее наверх: по втянутому животу, твердому корпусу мышц, пальцами ненароком задевая набухшие соски — один за другим. Глаза всё еще закрыты, губы постоянно сохнут от пылающего внутри жара и их приходится постоянно облизывать. Чан не видит, но чувствует на себе пытливый взгляд: он знает, что Сынмин сейчас внимательно изучает реакцию на поглаживание и, возможно, наслаждается его внешним видом (он хочет в это верить). — Красивый, — тихо, задумчиво, будто случайная мысль вслух, пока пальцы гладят выпирающую ключицу. Чан не сдерживает громкого протяжного стона, потому что одно короткое слово, сказанное бормочущим шелестящим, далекого от томного и глубокого голосом прошибает сильнее всех ласк. Он пропал, точно пропал. Бесповоротно. Он выгибается сильнее, чуть приподнимаясь, чтобы убрать пустоту между их тел и крепче прижаться к сильному Сынмину, который срывает с губ легкий поцелуй и исчезает, пристраиваясь вновь между ног. Вновь обхватывает член ладонью у основания, пару раз легонько чмокает в головку, затем полностью накрывая её купол губами и активно подсасывая. Комнату наполняют тихие хлюпающие звуки и нарастающие в своей громкости стоны Чана, запутавшегося пальцами в чужих жестких волосах. Сынмин дует и вбирает щеки, создавая ваккум, активно пользуется языком, облизывая головку члена, как подтаявшее мороженое, часто двигает рукой у основания, пока вторая сжимает крепко ягодицу дергающегося от судорожных волн распадающегося возбуждения Чана. Чана надолго не хватает, он слишком слаб перед ртом Ким Сынмина. — Рукой, — исступленно хрипит он и с сожалением стонет, когда теплый рот исчезает и только крепкая ладонь доводит его до конца. Он дергается как-то нелепо и облегченно выдыхает, чувствуя, как перестает пульсировать плоть. — Ты меня забрызгал, — недовольно ворчит Сынмин, и Чан приоткрывает глаза, чтобы посмотреть, пару раз промаргивается, чтобы убрать туман перед глазами и вновь сожалеет об этом. Потому что видеть собственную сперму на обнаженном Сынмине, покорно сидящем между его ног, поджав свои ноги под ягодицы, выше его сил. — С тебя её слизать? — выдыхает Чан и приподнимается, когда ответа долго не следует. У Сынмина на лице отображается битва мыслей непонятного характера. — Нет, — наконец, отвечает он. — мне капля попала на губы и... это не очень вкусно. — Блять. Сынмин. — ругается Чан, падая обратно и закрывая лицо руками. Его тело, которое еще недавно дрожало от оргазма, сейчас сотрясается от тихого смеха. — Что? — недовольно. — Я тебя обожаю. —— — Выматывающая командировка заканчивается. Чан спокойно выдыхает, оказавшись в корейскому аэропорту: конечно, покой им только снится, но на практически родной земле заниматься работой проще. В самолете он сидел рядом с Сынмином и Минхо, который кидал на них косые взгляды весь полет — Чан уверен, что они его разбудили, и он слышал если не всё, то большую часть. И. Чану не стыдно. Как и не стыдно взять спящего Сынмина за руку и просидеть так весь полёт. Их рассаживают по машинам по общажным группам, и Сынмин успевает перед самым отъездом впихнуть ему какой-то запакованный крафтовый узкий пакет размером с полметра. Где прятал только? В какао приходит сообщение с просьбой открыть пакет в своей комнате. Весь путь Чан размышляет о том, что там может быть, и каждая мысль хуже другой — начиная от резинового члена и заканчивая набором для БДСМ с кляпом. Ему становится душно. В комнату он буквально залетает и закрывается, чтобы любопытные соседи не сунули к нему свой нос. В пакете среди кучи упаковочного наполнителя оказывается среднего размера дакимакура с изображением в полный рост Ким Сынмина. Первое несколько секунд Чан пораженно пялится на неё, а затем взрывается хохотом, падая на кровать и расправляя руки в стороны. Таки Сынмин подарил ему себя.