Нефилим

The Neighborhood — R.I.P. 2 My Youth

The Neighborhood — A Little Death

И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему… Быт.2:18

•••

Примерно три года назад.

Ульсан.

— Её уже два месяца нет… Или три? — рука взмывает вверх и в накатывающую волну падает последняя косточка — лакомство для собак из муки и субпродуктов. — Я так скучаю, Ккоми. Парень в одной тонкой джинсовой рубашке и широких хлопковых штанах сидел на берегу моря понурив голову и перебирал время от времени длинными пальцами фактурные камни. Он не чувствовал прохлады, не слышал шума волн, не видел падающего солнца, тянущего за собой пудрово-розовый закат. Ощущалась только пустота внутри, глубокая и холодная, как то морское дно — иной тёмный мир. Море перед парнем было настоящим отражением собственного «я». Оно бескрайнее, как и его печаль. Волны, что когда-то приносили радость, теперь бились о берег, словно пытались разодрать его сердце. Он изредка смотрел на горизонт, где небо сливалось с водной гладью, и представлял зачем-то, что мама ушла туда… В ту бесконечность, до которой не достичь ни рукой, ни сердцем. — Сколько не плачь, всё бесполезно, — одними потрескавшимися губами произносит парень и подгибает колени, чтобы уронить голову на сложенные руки. Он вспоминал глаза, в которых отражалась другое море, и голос, который звучал как шепот волн. Теперь этого нет. Это всё исчезло, оставив после себя лишь катастрофу, как после шторма. Каждый раз, когда он закрывал глаза, он видел красные губы, руки, усыпанные пигментными пятнами и морщинами, а ещё он видел любовь к себе. Но это всё теперь лишь призраки прошлого, которые тают, как туман над берегом. Придёт день и эти образы испарятся навсегда. Страшно. Безумно страшно однажды проснуться и не вспомнить маминого голоса, её похвал и советов. Проснувшись сегодня, например, из памяти пропали крупицы детства. Вот они были. И вот их не стало. Обидно. — Тебе не холодно? — слышится за спиной приятный мужской голос. Вопрос остаётся звенеть в позвонках. — Ты здесь один. Не возражаешь, если я сяду с тобой? Приподняв голову и скосив глаза вправо, парень прищуривается и видит такого же молодого человека — на вид не старше двадцати. Средний маллет с плавными волнами тёмных волос, подчёркивающих острое лицо, лисьи глаза, внутренние уголки которых были опущены, грубый нос с едва заметной, но всё же примечательной горбинкой, тонкие губы, напоминающие по цвету серое лезвие… Отогнав от лица собственные волосы, поднятые ветром, парень проходится взглядом по внешнему виду: по коричневому бадлону под чёрной велюровой рубашкой, песочного цвета скинни и застревает с интересом на армейских ботинках. Сам он босиком. Он не помнит, где оставил свои кроссовки. Он вообще многое стал забывать… — Ты не плачешь, но аура вокруг тебя очень печальная. Незнакомец всё же устраивается рядом, спрятав руки в карманах плотной рубашки. Он обращает лицо к уходящему солнцу, отчего его резкий профиль подсвечивается нежным розовым, а интерес рядом сидящего загорается иным оттенком — тревожно красным. Редко к нему так просто походили. Ещё реже он сам обращался к кому-то малознакомому. Мама говорила, что от незнакомцев жди беды. А ещё она наставляла доверять и помогать. Всех людей, что встречались в жизни, приходилось делить именно по этим двум советам. Наверное поэтому настоящими друзьями он так и не обзавёлся, ведь могут предать, а соседям помогал, но с опаской. Оказавшись сейчас, условно, на лезвие ножа, парень замирает и ждёт. Ждёт чего-то такого, что заставит его убежать куда-нибудь, либо же остаться сидеть на ровном месте. — Тебе плохо, да? — незнакомец чувствует, что за ним наблюдают, на него смотрят, и только поэтому расслабленно улыбается. — Наверное, не все могут так просто говорить о своём больном, но, как правило, с незнакомцами легче, — дёрнув правой, он достаёт из кармана пачку сигарет и молча предлагает немому собеседнику. Поймав отрицательный отказ головой, он легко закидывает в рот одну сигарету со ржавым оранжевым фильтром и щёлкает зажигалкой. Ветер не щадит, поэтому подкурить удаётся не с первого раза. — Видишь, какой красивый закат? — указав вдаль той же правой, в пальцах которой застряла подожжённая сигарета, парень улыбается шире. — А я почти не вижу. Мне больно смотреть. Но я могу про это говорить. Сейчас мне не страшно за то, какой я. Затянув в себя щедрую порцию никотина, он поворачивает голову к своему слушателю, выдувая остатки дыма через ноздри. Вблизи лучше видно не только особенный разрез глаз, который встречается, пожалуй, один на сто человек, но и мутную радужку с одной стороны. С другой — слишком красные сетки капилляров. — Я таким родился и с каждым годом моё зрение падает. Врачи говорят, что к двадцати пяти я могу полностью ослепнуть, — не убирая пепла (всё равно его сдует ветер) парень поправляет волосы, и делает последнюю возможную затяжку. — А отец говорит, что в двадцать пять начнётся моя новая жизнь. Я страдаю не просто так. — Страдаешь? — первое, что просипел парень, продолжая бороться с ветром и собственными волосами, по длине достающими уже до лопаток. — Страдаю. Но это не плохое слово. Не смотри так, — посмеивается молодой человек. — Страдания — не просто боль, а путь к просветлению. Мой отец говорит, что все, кто страдают в этой жизни, будут вознаграждены. Это просто не наша жизнь. Это наказание за прошлые грехи. — Грехи? — Это всё сложно, — хмыкает незнакомец и вновь обращает взор на остатки солнца. — Я тоже не сразу понял, но потом прозрел. Я такой, потому что мне здесь не место. Это не моё тело. Не мой дом, — резко обернувшись, он с хитрым прищуром и доброй улыбкой задаёт вопрос, после которого надолго становится тихо. — Скажи, а тебе очень больно? Ты долго страдаешь? Пока никто не придумал шкалу по измерению душевной боли, поэтому-то парень и задумался. А правда, как сильно ему больно? Физически он цел и невредим, его ничего не беспокоит, однако внутри… Сердце сжимается каждый раз, как вспоминается мама. Голова трещит от переизбытка слёз, которые хотелось бы пролить, но по каким-то причинам или законам физики проронить не получалось. Во всём, что он сейчас переживает, следовало бы обвинить покойную. Любовью она делилась щедро и можно сказать слишком залюбила своё чадо. Оставшись без этой самой любви, повзрослевший ребёнок начал вянуть точно роза от недостатка воды. Больно ли высыхающим цветам? Насколько им больно, когда их лишают родной почвы и несут неведомо куда? А боль вообще можно описать словами? Кажется, что многое можно объяснить хоть на словах, хоть на пальцах. Многое, но не больное. Такое не поддаётся измерению, как и не может быть обрамлено в бесполезные, пустые прилагательные. Боль можно только почувствовать. А уж пережить её, страдая, или сдаться — выбор у каждого свой. Небо заметно потускнело. Солнце спряталось. Кучные облака, подсвеченные розовым разбежались по разным сторонам света. Жирные чайки упали на воду, а некоторые устроились на качающемся буе. Ответ так и не приходил на ум. Правильного ответа не было. Быть не может. — Пусть у меня и плохое зрение, — молодой человек поджёг ещё одну сигарету и вместе с дымом решил отогнать тишину. — но смотря на тебя, я могу увидеть твою боль. Ты весь серый. Твоя аура бесцветная, но густая, — сделав затяжку и вытянув дым через край губы, парень поднимает плоскую морскую гальку, размером не больше черешни, и крутит в руке. — Вот такой я её вижу. Таким я тебя чувствую. Холодным, серым, тихим… — бросив камень в воду, а следом и окурок сигареты, он прячет от ветра руки в карманах и поднимает плечи, защищая шею от мощных порывов. — Я тоже был таким. Мои братья и сёстры были ещё темнее и холоднее, как настоящие куски льда. Но теперь мы другие. Просто стоило познакомиться с собой и понять, кто ты и зачем ты здесь. От упоминай о семье, и судя по всему большой семье, в глазах защипало. Но ветер (будь он проклят) быстро подсушил глаза. Семья… Такое сладкое на слух слово отдавало горечью на сердце. Мама была его семьёй. Она была всем: светом, теплом, воздухом. И без семьи теперь страшно, просто подумать страшно: как жить дальше? Он просто не готов жить… — У меня никого нет, — опустив голову и спрятав лицо за бунтующими прядями, парень еле шепчет с продолжительными паузами. — Я остался один. Моя мама скончалась недавно. И мне правда больно. Очень. — Эта боль ничего, по сравнению с той славой, которая откроется в тебе… Во всех нас, — своевольно закинув руку на чужую сгорбленную спину, незнакомец сам жмётся к страдающему. Обнимает неправильно, но с таким теплом, что невольно просыпается желание остаться в этих чужих руках как можно дольше. — Ты тоже здесь лишний. Это не твой дом. Не твоя жизнь. Ты такой же, как я, а я — это ты несколько лет назад, — каждое слово было горячим отпечатком на чужой коже. Каждый близкий звук проникал под одежду и по-настоящему согревал. — Мой отец помог мне всё осознать. Благодаря его словам, я продолжаю терпеть и ждать новой жизни. Он очень добрый человек и он помог многим. У меня есть брат, который как мы с тобой был наказан, — прижимаясь ещё ближе, незнакомец почти наваливается на чужую спину. Ладонь устраивается на левом плече и смело подглаживает в попытке приободрить. — Кихо как и ты жил с мамой. Ему было всего десять, когда его мир рухнул, но не от пожара или землетрясения, а от обычной тихой болезни. Женщина угасла, оставив ребёнка одного в пустом доме, заполненном тишиной и запахом лекарств. Кихо сидел возле неё долго, пока электричество не пропало. Потом он вышел на улицу, но вернуться в тот дом не смог. Мой отец встретил его в магазине, когда тот пытался украсть еду. Он тоже был один. Ему было больно. Но с того дня, как мы вместе, мы делим наши страдания поровну. Он больше не одинок и он больше не боится боли. Ты тоже можешь жить так. Тебе нужно узнать себя. Понять. Хочешь? Эта маленькая история стала чем-то вроде лекарства для больной души, так скучающей по материнской любви, по правильным советам, заботе и пониманию. Эти своевременные наставления от чужака всё ещё пугали, путали, но при всём при этом, они помогали. Стало чуточку легче дышать. — В твоей семье все такие? От слова «семья» задрожало горло. От понимающего взгляда и расслабленной улыбки чужого человека стало так необъяснимо хорошо. — Моя семья — это такие же как ты. Все со своей историей боли. — И все не родные? — Нас роднит будущее, — усмехнувшись, парень опускает голову на чужое плечо и долго-долго улыбается, пока психует ветер и бьёт хлёстко по щекам. — Мой отец поможет и тебе найти дорогу в лучшую жизнь. Если хочешь, конечно. И если тебя ничего здесь не держит. Но почему-то мне кажется, что тебе не за что держаться. После внезапной смерти мамы его действительно ничего не держало. Накладывать на себя руки и умирать он конечно же не хотел, ведь самоубийство — грех, да и пока жив он, жива и его добрая мама в памяти. Но жизнь эта изо дня в день превращалась в одиночный ад, в котором, конечно же, не предусмотрены никакие инструкции по выживанию. Небосвод заволокло серым и лиловым. Ветер в разы усилился с приближением ночи. Всё это время один грелся в объятиях другого, дышал апельсиновой цедрой и стиральным порошком, пересказывал последние события, повлекшие за собой холодное серое одиночество, а второй распутывал чужие летающие длинные пряди, слушал внимательно, не перебивал и согревал так, как не согрела бы даже батарея в стенах пустого дома. — Ты действительно один. И тебя действительно ничего здесь не держит, — с первой звездой сказал парень. — Здесь мы проездом. Послезавтра вернёмся в Сеул. Я бы хотел, чтобы ты успел познакомиться с моим отцом… — Хёнджин, — во время понятной заминки ответил парень. — Меня зовут Хван Хёнджин. — Ким Сухён, — растянув губы-лезвия, молодой человек задрал голову к небу. Он наверняка не видел ярких редких светящихся точек, но всё равно улыбался так, будто они прямо перед глазами. Будто ослепляют. Хотя на самом деле улыбка его была по другому поводу. Она была защитой. Ему не нравилась чужая несгибаемость. Ему неприятно было видеть сомнение на чужом лице. Он ведь говорит правду. Он знает правду. И в этой правде сомневаться — глупость. — Ты ведь не хочешь больше быть один? Тебе ведь не нравится? — Нет. — И я больше не приду и не обниму тебя, — мягким голосом давит Сухён, улыбаясь искренне, но с дьвольским блеском. — Я уеду со своей семьёй и ты останешься один, — набрав в лёгкие морской воздух, он тут же выдыхает его. Натура его не из терпеливых. — Тут всё ещё красиво, но уже холодно. Где твоя обувь? — Не знаю. — Тогда надень это, — лениво стянув ботинки, Сухён ставит рядом с Хёнджином пару, а сам остаётся в носках. — Нам недалеко, поэтому всё нормально. Я дойду. — Но… — Ты ведь не хочешь быть один. Одному плохо. Больно. А семья для этого и нужна, чтобы помогать. Чтобы было легче. Поднимаясь и потягиваясь, Сухён достаёт из пачки очередную сигарету. Он не отходит далеко. Следит за тем, как нового знакомого — почти брата — ломает его поступок и коробит от его слов. Хёнджин как пластилин… Вроде в душе мягкий, липнущий и податливый, но всё портила холодная броня, за которой он вынужденно спрятался. «И не таких мяли», — думал Сухён, втягивая отравляющий дым. «Он должен сломаться» — Готов? — дождавшись, когда Хёнджин обуется, парень протягивает руку и помогает встать. Две ладони скрепились, пальцы переплелись. — До гостиницы всего пару минут. Потерпи немного. Я дам тебе тёплую одежду, познакомлю тебя с Кихо, Джимин, Джуном и Мухёком. Познакомлю с отцом. Он будет рад. А потом мы все вместе пойдём ужинать. Ты ведь голодный, Хенджин-а?

1 Сентября 2024 года.

Сеул.

— Ты вернулся! — Ю Джимин бросается на шею парня и без стеснения целует его в щёку. — Хёнджин-и, я так… Так скучала!