Нефилим

Chris Grey — Let The World Burn

Для тех, кто готов бороться,

всегда наступит нужный момент.

•••

Повернув руль вправо, Минхо пропускает следующую за ним машину и тормозит у обочины. Заглушив мотор, он шепчет в никуда своей любимой подождать его, погладив трогательно изгиб руля, и медленно выползает на улицу. Как бы он ни хотел, он не торопился бежать сломя голову к Хёнджину, потому что, так и не придумал нужных слов. Он даже не мог заглушить злостные слова брата, качнувшие в сторону его уверенность. Пока ноги смиренно вели его тело к той самой скамье, мысли работали в обратном направлении, и пытались утешить самого Минхо будто это он тут самая главная жертва. Но нет, ему на себя и свои униженные чувства плевать. Сынмин может говорить что угодно и считать его кем угодно — это никак не изменит ни самовосприятия ни самооценку (если только на короткое время). Разве до этой ссоры он не догадывался, что для старшего он так и остался никем? Он это знал. Сынмин ни за что не назовёт его своим братом, а родители навсегда будут лишь родителями одного Ким Сынмина. Минхо даже не парило давнее решение приёмных отца и матери оставить его имя и фамилию как есть. Он вошёл в семью, но остался сиротой. Он родился Ли Минхо, им же продолжает жить, им же и умрёт. Однако, если бы только взрослые настояли или просто спросили о его желании стать кем-то другим, стать настоящим членом их семьи, он бы отрёкся от своей позорной фамилии — наследство от отца которого он ни разу не видел, но не от имени, которое, если верить бабушке, она купила на свои сбережения. При том, что фактически Минхо не был один, он всё же являлся одиночкой, впрочем, как и его брат. Только разница между их одиночествами велика: Минхо пытался и будет пытаться бороться и противостоять этой участи (пусть и не совсем легальными и правильными способами), а Сынмин смирился. Один хочет быть в конце концов счастливым, а второй принял своё положение как должное. Младшему существовать одному не по себе, а старший привык быть один. Просто привык, как собака, которая легко адаптируется к среде обитания. Даже будучи родными по крови, эти двое никогда друг друга не поняли бы, ведь такая серьёзная болезнь как одиночество отражается на каждом по-разному, меняет сознание похлеще паразита и искажает восприятие мира. Но при разных симптомах лекарство всё равно одно — человек. Минхо останавливается рядом с тем самым человеком, который способен его излечить — в этом даже сердце не сомневается — и становится на колени. — Хёнджин, прости. Ангел тут же вскидывает голову, которая безвольно лежала на коленях. Ресницы мокрые и склеенные так, будто и правда кукольные — не настоящие. Зато слёзы пролитые немногим раньше казались вполне себе реальными. Глядя на мокрые щёки и покрасневшие глаза Минхо на своей коже ощутил всю соль. — Прости за то, что ты услышал. Сказать «я знал, что всё так и будет» язык не поворачивался. Минхо представить себе не мог, что его брат может быть настолько жестоким и резким с кем-то, кто не он сам. И пусть Сынмин высказывал всё Минхо, но слова задели Хёнджина куда больше. Что он там кричал? Мусор? Опасный? Намекал на то, что этот ангел может быть убийцей? Не было смысла оправдывать брата и запоздало реагировать на его опасения. Не стоя на коленях перед Хёнджином уж точно. Хотелось просто обнять, сказать, что он не верит и не думает также. Этого должно быть достаточно, но Минхо не способен даже на это. Он просто не может пошевелиться. Ему страшно, прикасаться к оголённому проводу, коим сейчас был ангел. А если рискнёт и попробует, то непременно будет больно. — Хённи, скажи что-нибудь? Парень хлопал ресницами раз через раз и ясно смотрел в туманные глаза Минхо. Наверное, он искал там что сказать, а, может, уже «говорил» без слов. — Мама умерла. Хёнджин замолчал в тот момент, когда Минхо резко выдохнул. Конечно же он услышал и это. Скорее всего он сбежал именно по этой причине. После того как обрывки детства вернулись и вспомнился образ мамы, все дни Хёнджин переживал как она там? Скучает? Ждёт? Оказалось, что никто уже не скучает. Последний или правильнее сказать единственный человек, который мог его ждать, скончался. Трудно представить насколько велика оказалась пропасть отчаяния, в которую ангел свалился, когда его насквозь пронзили выкрики Сынмина. Минхо тупо не знал что ему в данный момент делать и с какой стороны подойти, чтобы помочь морально подняться со дна этой проклятой пропасти. — Я вспомнил, — Хёнджин говорил медленно и вяло, будто в трансе. — Ей стало плохо ночью, у неё поднялась температура. Таблетки не помогли, температура продолжала расти и я вызвал скорую, — каждое слово было сухим, а вот глаза мокли. Даже в темноте было заметно как ярко покраснели уголки глаз. Создавалось ощущение, что Хёнджин готов заплакать кровью. — Она стонала. Ей было больно дышать. Она мучилась, Минхо, мучилась, понимаешь? Последнее, на что ей хватило сил… Она попросила, перед тем, как её заберут… Последнее… Она… — всхлипнув, он прикусил губу. Дрожь от уголков губ перекинулась на всё тело. — Она сказала мне найти её красную помаду. Она редко пользовалась ей, а тут… Сказала, что хочет быть красивой… — плечи начали неистово дёргаться. Хёнджина согнуло напополам это болезненное воспоминание. Он спрятал лицо в коленях. — Я не знал, что она умрёт. Когда красил ей губы, я не думал, что это последнее, что сделаю для неё, — пальцы сжались, ногти впились в одежду и наверняка достали до кожи. Хёнджин не поднимал головы. Минхо свою тоже опустил. — Она улыбнулась и велела мне навести дома порядок. Она не сказала, что вернётся, будто знала… Будто она чувствовала, что скоро сгорит изнутри. Утром её не стало, — проглотив горькие слёзы, Хёнджин завыл, и выл долго и сдавленно, будто запрещал себе или стеснялся горевать во всю мощь. А потом он поднял голову. — Я не успел попрощаться с ней… Мне не дали даже увидеть её тело, а все вещи сожгли. Минхо сидел рядом и держал себя в руках, чтобы не заключить рыдающего парня в тиски сочувствия. Он сопереживал ему молча, смотрел то на дрожащие ангельские плечи, то мимо, куда-то вдаль, в сторону, на землю и даже в небо… Глаза не находили покоя, а тем временем перед глазами Хёнджина — будто кадры старой хроники — проявлялись воспоминания. Он видел маму уже не молодой, но такой же красивой и ещё живой. На лице чётко виднелись морщины вокруг глаз, залезающие на острые скулы, от многочисленных добрых улыбок, а руки, прежде аристократично бледные, были покрыты пятнами и стали в разы темнее. Когда Хёнджин аккуратно водил помадой по её пухлым губам, не изменившихся со временем, он не запоминал её. По крайней мере намеренно не пытался оставить в памяти каждую морщинку, складку и одну родинку под глазом на двоих. Когда он ждал скорую, то держал женщину за руку небрежно, будто они увидятся завтра и послезавтра. Казалось, что у них вся жизнь впереди. Мама была для него жизнью. И вот этой жизни не стало. Смерть не пощадила добрую женщину и заставила сдаться перед страданиями. — Мне жаль, — скупо утешает Минхо и чуть позже добавляет. — Прости. Хёнджин продолжал плакать не утирая слёзы. Ему хотелось вернуться в прошлое, прижаться к маме, как к теплому камину в холодную погоду, услышать её ласковые слова, которые были как бальзам на душу. Но вместо этого у него лишь пустота, заполненная горьким привкусом потери. В памяти продолжали полыхать фрагменты того вечера так же безжалостно, как погребальный костёр. Старые руки, гладящие голову, слабая улыбка, наполненная мудростью и любовью, помада за десять тысяч вон — всё это теперь лишь бледные и обугленные утратой тени в памяти. Он ещё многого не помнил, но ему хватило и этого, чтобы сломаться. Где-то на задворках памяти гуляет воспоминание о следующем дне, когда он с самого утра затеял уборку в доме, чтобы успеть вылизать всё к возвращению мамы, перестирать вещи и попробовать испечь рисовый пирог. Она любила чистоту, порядок и послушание, а сын любил свою мать, как не любил никого и никогда. Даже себя. Тот звонок из больницы устроил бардак, но не в стенах дома, а в голове. Мир Хёнджина в ту же секунду перевернулся вверх дном. Швабра выпала из рук, пыль сохранилась на полках, цветы остались без воды, зато на пол упали крупные слёзы. Хёнджин остался один. Совсем один. И это не временно, а навсегда. Все жалкие просьбы увидеть хотя бы тело и попрощаться разбились о безжалостное врачебное «не положено». Все рекомендации проверить и своё здоровье, сдать тесты и записаться на вакцину прошли мимо… Хёнджин застыл. Он всё видел, всё слышал, однако не воспринимал. Его поломало окончательно запоздалое понимание, что мама мечтала умереть красивой. Та помада… Мечта женщины стоила десять тысяч вон… Медленно и крадучись этот фрагмент из прошлого достиг мыслей. Обливаясь слезами, Хёнджин кое-как пересказал Минхо то, что вспомнил. Ему до сих пор неизвестно сколько ему лет или закончил ли он школу, зато он вспомнил про помаду. Утешать Минхо не умел — не словесно уж точно. Он не давал Хёнджину ломаться дальше действиями. Аккуратно обняв своими ладонями чужие — нереально холодные и влажные — Минхо с видом крайне серьёзным, безвозмездно делился теплом, гладил кожу, растирал хрупкие дрожащие пальчики и втирал свою заботу как получалось. Раз карты раскрылись, то пора использовать козырь. Теперь можно не бояться, что Хёнджин мыслями не с ним, не рядом и не в одном направлении. Отныне все ангельские планы, желания и поступки будут делиться пополам. Деваться ему некуда. Колени начали неметь и тянущая боль расползлась коликами до самых пяток. Минхо с этими ощущениями и радостными мыслями сидел рядом будто именинник на чужих похоронах. В какой-то степени у него маленькое торжество — Хёнджин вспомнил важное, именно то, что было чем-то вроде цепи к «дому», где его должны были ждать. Теперь он знает, что его не ждут. Ему некуда идти. Он не заложник, а любимый гость в чужой постели. Однако трагичный плачь Хёнджина по тем самым воспоминаниям портил всё «празднество». — Поехали домой? После долгого молчания голос надломился. — Домой? Новый всхлип застрял в горле. Наверное для Хёнджина сейчас любое хорошее (да даже обычное) слово будет с привкусом боли. — Хочешь ещё посидеть? — Минхо подползает на коленях чуть ближе. — Давай. Ладно. Хочешь поплакать? Поплачь, — он сжимает руки Хёнджина сильнее. — Только говори со мной, ладно? В тишине хуже и страшнее. Но я рядом. Я всё ещё рядом и всё ещё хочу тебе помочь. Не думай, что я обманываю. Вот мои руки. Они волшебные, знаешь? — он начал говорить тоном, с которым обычно растолковывают прописную истину. — Они могут согреть, чувствуешь? Ты перестаёшь дрожать, когда я тебя касаюсь. Это ли не чудо? И также как мои руки могут тебя успокоить, я могу позаботиться о тебе. Честное слово, — Минхо готов был и дальше нести все эти сладкие речи с мёдом на губах, хоть всю ночь напролёт, ведь видел эффект на чужом лице. Хёнджин успокаивался, отвлекался и прислушивался. — Теперь ты знаешь, что мамы нет, но у тебя есть я. Я и мои руки. Будешь падать и мы тебя поймаем. Будет тяжело — обнимем. — Почему?.. — Хёнджин запнулся, скривился так, будто глотнул соли. — Потому что, — не то время, чтобы пугать перепуганного своими чувствами. Не тот фундамент под ногами. Именно поэтому Минхо ограничивается тупым «потому что». Просто потому что — этого должно быть достаточно. — Я понимаю, что у тебя нет ко мне доверия и мы плохо знаем друг друга, но пока я не сделал ничего плохого. Я ведь… Не сделал? — Я совсем не об этом. Почему ты делаешь это? Я для тебя обуза, а твой брат… Почему не послушаешь его? У тебя есть родной человек, а у меня никого и ничего, — шмыгнув носом, Хёнджин давится застрявшими комом в горле словами. — Я бы многое отдал, чтобы у меня был… Почему ты не слушаешь его? Почему? Потому что Сынмин никакой не брат. Он лишь имя в документах, статус, родной сын тех людей, что по счастливой случайности выбрали Минхо из десятка других брошенных сирот. — Не говори глупости. Точнее, не повторяй ту глупость, которую сморозил Сынмин, — в подобный хрупкий момент диалога нельзя быть твёрдым, и Минхо еле держится, чтобы не оскалиться. — Почему я его не слушаю? Потому что он ничего не знает о тебе, он не знает, что ты не плохой человек, а я знаю. Я вижу это. Чувствую. И вообще всё это разделение на хорошее и плохое, чёрное и белое для меня не имеет смысла. Мы все не без греха и мой старший, в том числе. — Он старше тебя? — на секунду ангел замирает и обращается в статую. — Почему ты обращаешься к нему как к младшему? Минхо не мог не вздохнуть с толикой раздражения. Сейчас такой важный момент в диалоге, а Ким Сынмин всё портит, занимая мысли Хёнджина. Он молчит и не знает, какой правильный ответ нужно выдать. Минхо едва ли не с первых дней, как познакомился с тем заносчивым ребёнком и его великим эго обращался к нему с издёвкой. За это он конечно получал и не раз, но он продолжал бунтовать против неправильного на его взгляд «я старше, значит, делай так, как я сказал». Если Сынмин и был старше на несколько месяцев, то это не означало, что он всегда прав и к нему стоит прислушиваться. Про уважение «к старшим» и говорить не стоит. Просто смешно. Минхо из того рода племени, где уважают не за цифры, а за поступки, и он никак не мог уважать названого брата за холодность и пренебрежение в свою сторону. Время шло, дети повзрослели, а привычки остались. Минхо по сей день не упускает момента поддразнить Сынмина, а тот, в свою очередь, всё также по привычке гавкает на «лишнего человека». Спасибо, что больше не лезет драться как в старые недобрые. Хотя бы за это капля уважения к нему имеется. — Давай поговорим об этом когда-нибудь никогда? Наши отношения не должны тебя беспокоить, — где-то вдали послышался раскат грома — первый звоночек к дождю. Минхо задрал голову, осмотрел пыльные тучи и в очередной раз раздражённо выдохнул. — Скоро польёт. Поехали домой. Там тебя ждёт горячий бульон и тёплое одеяло. — Но… — Сначала еда, потом сон, и только после этого все разговоры. Окей? Натянув на губы лёгкую улыбку, Минхо поднимается первым, не выпуская чужих рук, и ждёт, когда Хёнджин встанет. Кажется, что у него нет сил. Парень опускает голову и снова поддаётся плачу. Выбора нет. Гром по новой сотрясает небеса. Оставлять ангела страдать на холодной земле — это вообще не выбор, а подлость, поэтому Минхо решает отнести Хёнджина в машину на руках, пусть ясного согласия на это ему не дали. И они действительно откладывают этот разговор не обозначив начало нового. За окном морось и серость, однако для Минхо эта погода стала настоящей удачей посреди несчастий. Не дождавшись, когда Хёнджин проснётся, он решил разбудить его ароматным чаем с мятой и чашкой конджи собственного приготовления с мягкими кусочками сладкого батата. Вчера Минхо вскользь упомянул, что он рядом, он хочет и дальше заботиться и поддерживать, однако всю ночь он отдал Хёнджину, а сам остался на диване в одиночестве. Он не выспался. До утра его кошмарили слова Сынмина, слёзы Хёнджина и собственные «плохие» поступки. Минхо далеко не философ, и нифига он не мудрец, наученный горьким опытом. Он глупый. Просто глупый ребёнок в теле взрослого человека. Именно эгоистичное детское «хочу» не отпускало Хёнджина, строило дальнейшие планы как удержать этого сломанного человека рядом и размышляло как не сломать его собственноручно. Взрослое «так нельзя» портило все планы. Рано или поздно Хёнджин вспомнит всё и уйдёт, ведь как бы то ни было, с момента смерти мамы и до того дорожного инцидента ангел как-то жил. У него были свои заботы, которые никак с заботами Минхо не пересекались. Парень существовал в своём отдельном мире, а Минхо в своём. Их дороги не были параллельными — это предсказуемо. Они подставляли из себя кривые тропы с камнями, палками, битым стеклом и рвами, полных слёз. Если Минхо редко плакал, это не значит, что душа его не обливалась слезами. У него было много поводов для слёз, однако он держался, в то время как душа захлёбывалась и сердце тонуло. Хёнджин наверняка был другим… Все люди в чём-то схожи, но, как правило, болевыми точками заметно отличались. Сейчас, стоя рядом с кроватью и держа в руках поднос с завтраком, Минхо отчего-то хочет заплакать прямо как тот маленький капризный ребёнок, страстно не желающий выпускать из рук то, что понравилось. Эмпатичная натура совсем раскисла после вчерашнего, и теперь напоминала тряпку, которую можно выжимать и выжимать. Правильно ли он поступает? Действительно разумно держать Хёнджина рядом с собой? Что, если в реабилитационном центре ангелу подарят новые крылья? А хочет ли сам ангел снова летать? Пока Минхо героически готовился к серьёзному разговору, в районе телебашни в приличном ресторане итальянской кухни, его брат довольно красноречиво описывал по порядку произошедшее накануне своему другу. Минги сначала слушал с интересом, глотая жирные от сливок спагетти, а потом его разморило из-за тяжести в желудке, и жалобы Сынмина встали поперёк горла. — Слушай, отстань ты от него. С видом важного начальника, Минги откинулся на спинку стула в своей форме строго по фигуре. Сынмин, одетый с иголочки в одни сплошные бренды, за секунду раскис как безвольный подчинённый. — Что значит отстань? Он ведёт себя… — Пусть ведёт. Пусть как хочет так и ведёт себя, бро, — устроив между губ зубочистку, к авторитетному виду Минги добавил ещё несколько очков. — Разве не ты говорил мне, какой он придурок? — Я, и что? Я до сих пор считаю, что он ненормальный и именно поэтому предпочёл бы с ним не связываться. — Но меня с ним связывают родственные связи, — цыкает Сынмин и отвлекается на десяток уведомлений, которые не дают ни на секунду погаснуть экрану новенького самсунга. — Тебе легко рассуждать, ты ведь в семье один и у тебя нет пиявки, которая вредит тебе и твоим близким. — Если так подумать, бро, то вредит он скорее себе, — парень дёргает плечами и отводит вдумчивый взгляд в сторону. — Знаешь, человек уверен, что знает всё, но он никогда не сможет понять животное, к примеру, или птицу, или рыбу. Вот ты — такой человек. Сынмин делает глоток воды, затем ещё один и в конечном итоге выпивает весь вспотевший стакан залпом. И лишь отдышавшись снова приступает к обороне. — Что за бред? — Вот и я о том же, — хмыкает Минги с хитрой ухмылкой. — Ты полчаса мне затираешь о том, какой твой братец гандон. Так забей. Зачем ты тратишь время и силы на него? Зачем так много внимания маленькой бесполезной пиявке? — Ты меня поддерживаешь или осуждаешь? — Да я тебе прямо говорю. Если не нравится человек — игнорируй. Сынмин впервые оказался перед другом в растерянности. Обычно Минги молча слушал, улыбался на очередные фокусы Минхо, либо же хмуро успокаивал, мол дерьмо случается, главное, что все живы, а тут… Мир что, с ума сошёл? Что за бардак в подсознании? Или во всём опять следует винить ретроградный Меркурий? — Если я буду игнорировать, он накосячит так, что это затронет мою семью. Ты сам видел те заголовки, где вместо «богатенького сынка» общество винило моего отца и дело едва ли не дошло до обвинений в халатности и коррупции. А это всего-навсего была случайная авария из-за погодных условий. — Ну и? Ты нянчился с ним и тогда. И что? Он всё равно вляпался. Так в чём разница? Минги не поймёт. Ему повезло сохранить своё положение единственного сына, а Сынмину, увы, нет. Обидно. Просто-напросто обидно до скрипа на зубах. А ещё Минги прав в том, что как бы он ни старался, как бы не опекал младшего, тот найдёт способ доставить неприятности. Закончив трапезу итальянскими десертами, оба вышли на свежий воздух в приподнятом настроении. Пусть разговор не склеился как надо, а под ногами была слякоть, Сынмин всё же чувствовал некое удовлетворение от этой встречи. И телефон новый получил, и пробник агрессивной психотерапии в придачу. Он действительно никак не сможет понять Минхо — пусть тот всё же официально относится не к классу животных, а к людям — и возможно это к лучшему. Его радует только одно — Минхо больше не употребляет и, значит, угроза минимальна, пока он сидит в своих стенах и играет в доктора с тем подозрительным типом. Обидно, если чужак его всё же прирежет, но он же говорил… Сынмин предупреждал… Совесть его будет чиста. — А вообще знаешь, бро, — Минги закидывает на дружеское плечо руку и аккуратно трясёт вполсилы. — Тебе повезло иметь хотя бы такого брата. Представь, старики умрут и я останусь один, а у тебя хоть какое-то разнообразие. Сынмин в гробу видал такое разнообразие. Точнее, лучше бы он наблюдал за этим из гроба, ведь пока, как бы то ни было, Минхо ещё сдерживает отец. Состояние здоровья у главы семьи не на минимуме конечно, однако и на сто процентов не тянет. В его-то возрасте случиться может что угодно, причём в любой момент, и поэтому-то Сынмин заботливо оберегает его от мелких забот и невзгод. А если так подумать… Представить страшно, во что он сам превратится, когда отца не станет. Как бы его самого по кривой дорожке от горя не унесло в неизвестные и опасные дали. — Думай, прежде чем что-то говорить, — отмахивается он и уводит взгляд прочь, чтобы друг не прочитал в нём негласное согласие. Отчасти Сынмин переживает за репутацию семьи, а отчасти за самого Минхо. Ну не чужой ведь человек. Непутёвый, непослушный, вредный и ебанутый временами, но не чужой. Сынмин как старший и адекватный чувствует себя обязанным заботиться об этом чокнутом недоразумении, и, в первую очередь, чтобы само недоразумение не уничтожило себя. Без Минхо уже сложно представить какой была бы жизнь. Брат — часть рутины. Опека над ним — жизненный путь. — Раньше тебе нравились мои советы. — Потому что раньше ты был на моей стороне, — цыкает Сынмин, но без особой злобы. — Йоу, я и сейчас на твоей стороне. И я очень хочу для тебя мира и спокойствия. — Тогда посоветуй, как мне достичь этого мира и спокойствия? — Вариантов много, — Минги разводит руки. — Но самый верный — не враждовать, — поймав странный взгляд Сынмина, сам Минги воодушевляется на простые истины. — Если забить не вариант, тогда поменяй тактику, бро. Хочешь, чтобы он тебя слушал? Будь ему другом, а не злой мачехой. Он ведь простой, так будь с ним проще, иначе он хер поймёт твою заковыристую заботу. — Стать другом? — Сынмин никак не поменялся в лице, однако взгляд его прояснился. — Ещё раз повторю, что на твоём месте я был бы рад иметь брата или сестру. Мне вот даже на стариков пожаловаться некому, а когда они умрут это ж всё самому делать, переживать в одиночестве, — махнув рукой, Минги отмахивается от сказанного. Для него тема одиночества тоже больная, как и для девяноста девяти процентов современной молодёжи. — Просто попробуй. Никогда не поздно, бро. Друзья расходятся на этой философской ноте. Минги прыгает в служебную машину и моргнув фарами уносится в участок. Сынмин же садится в такси, чтобы вернуться к клубу и забрать свою тачку. На тонированные окна плюёт погода, небо кажется темнее, прохожих с зонтами всё меньше и меньше. В голове тоже мало чего полезного. Мысли как по орбите кружатся вокруг брошенных на ветер слов друга. То, что для одного было удачей, для другого являлось проклятием. «Тебе повезло». Как бы не так. Это Минхо повезло, что его вырвали из бедности, привели за руку в хорошую семью. И ему несказанно повезло, что у него оказался такой терпеливый брат, но терпение имеет свойство кончаться. К сожалению, у Сынмина его в достатке ещё на несколько лет вперёд. — Может, мне самому его прикончить и не мучиться? На тихое бурчание водитель оборачивается и странно смотрит на пассажира. Будь это Убер эконом, мужчина наверняка бы полез с расспросами к Сынмину, однако Убер бизнес лишает его возможности совать нос не в свои дела. Доехав до указанной конечной точки, водитель выходит вместе с зонтом и открывает дверь перед пассажиром. Рассчитывая на чаевые он провожает молодого господина до широкого навеса, под которым можно спрятаться от противной мороси. Влажный воздух забивается в лёгкие. Дышать вопреки всему становится легче. Сынмин словно робот достаёт бумажник и вручает водителю жёлтую купюру. Тот раскланиваясь отдаляется, оставляя Сынмина один на один перед выбором: забрать машину и вернуться домой к своему люксовому одиночеству, либо перестроить маршрут и наведаться к Минхо с перемирием? Была не была? Или пошло оно всё к чёртовой матери?