Нефилим

Lana Del Rey — Summertime Sadness

Lana Del Rey — Born to Die

Память согревает человека изнутри,и в то же время рвёт его на части и ломает на ошибки.

•••

— Если ты не перестанешь орать на меня, я брошу трубку, — Минхо выплёвывает каждое слово довольно чётко и резко, ясно представляя себе перед лицом другое — не менее злое и бледное лицо брата. — Но ты обещал нам… — Сынмин, твою мать, пожалуйста… Машина сбавляет скорость на перекрёстке. Красный. Лицо Минхо тоже горит адским красным, а в глазах полыхает яркое пламя, вокруг которого черти готовы водить свои хороводы. — Мою мать сюда приплетать не надо, — тяжкий вздох вперемешку с усталостью и намеренно долгий выдох. — Тем более, что она и твоя… Мама… — Я выражался фигурально, а ты, как обычно, всё воспринимаешь буквально, — быстрая усмешка и нога на газ. Набрать за пару секунд скорость под сто сорок — не вопрос. Минхо себя еле сдерживает, чтобы не вдавить педаль до упора и не взлететь по чистой правой полосе. — Твои обещания не садиться за руль, это тоже фигурально? — Я не пойму, — Минхо поглаживает большим пальцем одну единственную кнопку на руле — отмена — и продолжает растягивать губы в злорадной улыбке. — Ты за меня переживаешь или за себя? Отец что-то обещал тебе в обмен на мой нервный срыв? — Причём тут я? Не переворачивай… — Я сейчас заверну на трассу до Кванмёна, так что связь возможно прервётся. — Что? Зачем ты туда едешь? — На залив посмотреть, — парень дёргает плечами — привычка — и смакует удовольствие от того, как Сынмин теряется в словах и звуках. — Ночь же, придурок! Ты в своём уме? Минхо… Объездные дороги закрыты… — Я знаю. — Это не смешно! Тебе остановят и выпишут штраф! — динамики начинают трещать от криков. — Тебя и посадить могут! Но что для одного брата беда, для другого чертовски увлекательное приключение. — Тебя плохо слышно, — спустя минуту Минхо подаёт голос, когда выкручивает руль в сторону шоссе и тормозит на очередной красном сигнале. — Идиот, возвращайся в город… Я… Боже, Минхо ты ведь назло, да? Ты хочешь, чтобы тебя посадили? Тебе так нравится доставлять нам неприятности? — Не упоминай имя господа всуе, — бурчит парень под нос и всё же отключает звонок. — Так-то лучше. Салон авто снова заполняет приятный голос Ланы Дель Рей, настроение подстать стрелке на спидометре — ровно на нуле. А вот пульс под сто двадцать — от дикого желания рвануть куда-нибудь подальше… Минхо обманул Сынмина сказав, что направляется к заливу. Туда ему дорога закрыта. Он не тупица, и прекрасно понимал, что в его положении за пределы города никак не выбраться. Четыре месяца назад, не справившись с управлением из-за поганого ливня, Минхо въехал в магазин, сделанный явно на скорую руку из соплей и палок. Судья выписал штраф, лишил прав на год, и наказал возместить причинённый ущерб. Материальные блага позволяли покрыть все неудобства перед администрацией города и перед владелицей магазинчика, но за права было обидно. Минхо бы с удовольствием заплатил в два, а то и в три раза больше, лишь бы не забирали у него возможность садиться за руль, но увы — закон есть закон. Минхо паркуется у круглосуточного, чем-то похожего на тот, который он некогда разрушил. Его руки никак не могут оторваться от руля. Ламборгини цвета матовый графит для него не просто тачка, а самая настоящая любовь — воплощение дикой свободы и первой, едва ли не единственной любви. Никакое лишение прав и никакие законы Вселенной не заставят бросить малышку, ставшую спасением. Минхо как гонял по ночным дорогам, так и будет гонять дальше, но теперь лишь в окрестностях Сеула — не дальше. Ночь на заливе пока что так и останется маленькой мечтой… У Минхо вообще с мечтами трудно. Наверное это возраст виноват, ведь чем старше становишься, тем мечтать становится сложнее. Почти невозможно. В детстве Минхо мог позволить мыслям разгуляться. Он ярко представлял, что вырастет и станет кем-то значимым; кем-то, над кем смеяться будет запрещено; кем-то, кто сам будет смеяться неудачникам в лицо. Мелким он грезил о деньгах, ясно представляя, что ценные бумажки — решение всех его проблем. Счастье за деньги не купишь, однако и бедность для счастливой жизни не подруга. В три года, ещё ничего не понимая и особо не запоминая, Минхо остался на руках у бабушки. Какой была мама, бросившая его, он не знает. Как выглядел отец, променявший его на другую семью, Минхо не помнит. Первая была обычной падающей звездой, оставившей за собой лишь хвост мимолетных воспоминаний. А второй — вырванной страницей из книги. Только бабушка — свет во тьме, тёплое одеяло в холодные ночи, единственный в саду цветок, забытый временем. Всё, что Минхо может сказать о своих биологических родителях, — это эхо бабушкиных пересказов, обычные отголоски прошлого в её голосе. В голосе женщины с золотым сердцем и пустым карманом. В двадцать три легче перебирать в памяти крупицы прошлого. Можно заставить себя думать, что, то или иное было неправдой. Например, мама не бросала и не забывала, а уехала на заработки и с ней что-то случилось. Можно вообразить, что отец не уходил в другую семью, а просто умер от неизлечимого загадочного недуга. Минхо часто баловался подобным, когда было скучно. Он и детство в приюте своё намеренно искажал, меняя плохое на забавное или очень ужасное на что-то нереально весёлое. В конце октября, за несколько дней до десятого дня рождения, бабушка умерла. Уснула и не проснулась. И Минхо, привыкший спать с ней рядом на одном матрасе, всё солнечное утро обнимал её, даже не подозревая, что она больше никогда не обнимет его в ответ, не откроет глаза, не позаботится о завтраке и не похвалит. Минхо не помнит было ли ему больно, когда единственный родной человек скончался. Он стёр это из памяти. Смог. Однако те детские слёзы навсегда оставили внутри ожоги. А в приюте к ним добавились другие — тоже невидимые, но болезненные и даже загнивающие… Ли Минхо очень повезло, что сейчас он имеет всё, что хотел: деньги, семью, статус и уважение. Да, он не совсем счастлив, но уж лучше грустить за рулём малышки-ламбо, чем упиваться горем под забором с пустым желудком. С этими мыслями парень проходит вдоль полок с лапшой и печеньем, сворачивает к холодильникам, выбирает между шоколадным молоком и банановым, и торопится на кассу. Некоторые воспоминания всё же не так просто поменять ради своего душевного спокойствия. Были времена, когда Минхо приходилось растягивать с бабушкой последнюю чашку риса на несколько дней, а теперь он может покупать дорогущие машины, как вот это шоколадное молоко — легко и просто, только чёрную карту приложи и весь мир в твоём кармане. И казалось бы, вот оно счастье, вот он успех, только это всё — не его. Не Минхо этого добился, а ему это дали родители Сынмина, забравшие тринадцать лет назад худого, лохматого и хмурого ребёнка в свой большой уютный и донельзя светлый дом. Стоило ли жаловаться? Если только на названого брата, который всю жизнь занозой в одном месте. В остальном Минхо равнодушен и даже благодарен. Есть квартира, есть безлимитная банковская карта, есть машина, есть еда в холодильнике… Только родного ничего нет… Или кого-то? Вернувшись в салон своей малышки, Минхо вбирает в лёгкие аромат, который выбрал для любимой и не менял вот уже два года — терпкая роза. Запах успокаивает, расслабляет, даже молоко становится вкуснее под этой розовой магией, а тихая музыка, созданная как раз для таких моментов, обнимает крепче за душу, и проникает нотными поцелуями глубже. Минхо выруливает и сворачивает к мосту через реку Хан. Если верить навигатору, то путь чист, но издали видны полицейские красно-синие огни, и значит, там авария. Значит, Минхо туда ни в коем случае нельзя. Остановят, проверят документы и одним штрафом тут не отделаешься… Доставлять Сынмину такую радость, а отцу горе — дело последнее. Сейчас Минхо хочет порадовать себя сам. На развилке между севером города и югом, парень покусывает нижнюю губу своими неидеальными зубами, ждёт зелёный и думает совсем не о маршруте, а о таком идеальном Ким Сынмине. Они примерно одного возраста, но неродной брат всё равно любил давить на своё старшинство, словно на заветную корону; одной комплекции и даже в росте они не слишком превосходили друг друга. Нутро разное. Они абсолютно разные. Небо и земля. Рай и ад. Вот и всё. Сынмин рос комнатным горшечным растением, удобренным роскошью и заботой, пока неприхотливый Минхо в рваных кедах выживал в сорняках и колючках на окраинах. Каждый шаг — борьба за выживание. С одного пылинки сдували, а второй в приюте слизывал кровь с разбитой губы… Минхо не хочет думать, кем стал бы, если бы семья Сынмина не забрала его под опеку. Возможно был бы сейчас бандитом или наркодилером, а может и стал каким-никаким человеком, да трудился бы в офисе с семи до десяти за сущие копейки. Бред. Подобная мысль рисует мягкую улыбку. Минхо привык улыбаться, даже когда грустно, когда страшно или совсем невыносимо. Богатая жизнь всё же не так легка, как её воображают себе дети. Минусы и проблемы можно найти даже в раю. Машина на скорости шестьдесят уже катит вдоль парковой зоны. Людей не видно. Под жёлтыми лучами фонарей лишь пыль и комары. Минхо продолжает с улыбкой на губах рулить вперёд, ангельски подпевая Лане свою любимую Summertime Sadness. Действительно грустно и не только сейчас — летом, а всегда. Вообще всегда. Утром, днём, по вторникам и пятницам, в июне и в октябре, зимой этого года и весной следующего тоже будет грустно, потому что он один. Минхо родился один, один рос, и умрёт очевидно в одиночестве. Такая судьба… Он почти смирился. Дорожная разметка намекает на поворот, и задумавшись, Минхо не перестраивается сразу. Проезжает дальше положенного, с нежным рёвом сдаёт назад, молясь, чтобы в этом отдалённом уголке города не было камер, и мягко выкручивает руль. Он едет в никуда, без цели и конечной точки. Навигатор не настаивает на маршруте, но изредка напоминает, что он всё дальше и дальше от своего района и дома. Сейчас между квартирой и этой красной горящей стрелкой на карте немного немало сорок километров и это почти рекорд. Обычно Минхо крутился по ближним улицам, петлял по соседним переулкам перед сном и так далеко никогда не заезжал. Да он вообще в этой части города впервые, если память его не подводит. Поэтому он сбавляет скорость до тридцатки, и оглядывается, пытаясь в ночи рассмотреть что-то кроме бесконечных деревьев, выстриженных кустов и каменных инсталляций, издали напоминающих великанов воплоти. — Недурно, — Минхо делает пару кадров на ходу, отправляет брату с пометкой «а Кванмён-гу хорош ночью», и с ехидным выражением нашкодившего кота ожидает ответное истеричное сообщение. Ему не нравится доставать брата, спорить с ним или действовать на нервы. Сынмин не прав. Минхо просто так просит внимания, пытается искусственно навязать чувство, что он не тотально одинок и кому-то есть до него дело, вот и всё. А брат очень комично реагирует на всё, что не по закону и не по его нормам жизни. И это стало чем-то вроде привычки: писать глупость и ждать реакции, чтобы посмеяться, потешить своё несчастное одиночество кем-то, кто хотя бы формально является родным. Минхо не ненавидит Сынмина, но и до любви братской далеко. Они где-то «между» и всегда «около», хотя сначала десятилетний Минхо пытался подружиться и влиться в жизнь «старшего». Но Сынмин был холодным, колючим и невыносимым, и оно понятно, ведь ему не «подарили» брата, а лишили статуса первого наследника и единственного сына. Все попытки превращались в пытки — Сынмин был несгибаем. Их общения и взаимодействия были полны скрытых угроз и недомолвок, однако и интерес имел место быть. Такая вот гармония без гармонии. И с годами Минхо нашёл способ как ему коммуницировать с этим непонятным и как добиться хоть капли тепла в тени недоверия и обид — на его же языке. Путём сарказма, злых шуток и колких слов они узнавали друг у друга про жизнь, планы и между делом успевали поругаться. Око за око. Укол за укол. Просто так, не со зла уж точно, ведь они всё же братья. Вид на чистое звёздное небо в оттенках индиго постепенно скрывается за нависшими кронами лиственных и еловых. Чем дальше двигался Минхо, тем темнее становилось вокруг. Мрак прямо-таки давил по глазам. Телефон резко начал разрываться и раздражать вибрацией, но вместо того, чтобы отвечать Сынмину, Минхо переключает песню назад на Born to Die и прибавляет громкость на запредельные восемьдесят восемь процентов. Дальше он давит на газ и под одобрительный рык своей малышки несётся вперёд под сто десять… Ей бы разогнаться на максимум — на триста пятьдесят, но инстинкт самосохранения у Минхо ещё не атрофировался, поэтому он разрешает любимой лишь эти сто десять километров в час. Окружающий пейзаж мажется тёмными кляксами, редкие фонари светят ненамного ярче чистых фар, под биты песни в ушах громко бьётся и сердце. Минхо ещё далёк до той скорости, когда адреналин мешается с кровью, но ему уже хорошо… Так хорошо, что он смеётся быстрому счастью, которого он хотел, но никогда не просил. А если бы мог, то попросил бы наверное чуть меньше навязчивой боли в душе, а не банального человеческого счастья… Это счастье — смысл человеческого существования — такое размытое и неуловимое. Сейчас, в данную секунду Минхо безумно счастлив от эйфории гнать прямо, а утром возможно он найдёт своё счастье в кружке кофе или в прогнозе синоптиков. Кто знает? Может быть, именно завтра Сынмин позвонит ему без претензий и получится поболтать со счастливым лицом, а не с ехидным, а может… Может, завтра встретится тот человек, который сделает Минхо самым счастливым. Нет. Это Минхо хочет делать счастливым кого-то, на своём примере показывая то, чего ему так не хватает. Трек заедает, начинает играть снова и парень прибавляет ещё громкости, покачивая головой. Стёкла спереди плавно съезжают вниз — пусть природа тоже услышит этот момент счастья. Малышка бархатно рычит, набирая в скорости, а владелец малышки ликующе воет. Кайф — долгожданный, необходимый, чистый кайф, ловить ветер пальцами и ощущать его прощальные ледяные поцелуи на кожи. Улыбаться во все зубы и моргать чаще от плевков того же ветра прямо в глаза — сродни героину по венам. Откуда он знает, как это? Минхо пытался искать счастье во многом, в том числе и в наркотиках. Сынмин от беды отвадил, оттащил, помог, а отец с ним заодно купил эту серую малышку, которая оказалась лучше любого химического агента. Навигатор предупреждает, что через три километра кайф обломается, придётся развернуться и мчать обратно, но тормозит Минхо намного раньше. Яркая вспышка среди тёмной зелени привлекла внимание. Рефлексы сработали на ура и парень ударил по тормозам. В лесной тиши заскрипела резина о гладкий асфальт, Лана Дель Рей затихла, а новая вспышка справа прогремела ударом настоящего грома. И Минхо бы не удивился этому явлению будь небо хоть немного серым и тучным, а воздух озоновым и влажным. — Что за?.. Он опускает стекло ещё ниже, высовывает голову и вслушивается. Эхом до него донеслись крики, а если прислушаться повнимательнее и включить мозг, можно было догадаться, что каждый разный по эмоциональности и тону выкрик принадлежал одному и тому же человеку. И грома никакого не было. А белая вспышка точно не молния среди ясного звёздного неба. Минхо не глядя шарит по пассажирскому сидению рукой и хватает телефон. Уведомления от Сынмина летят в сторону. Парень открывает камеру, наводит на то место, где был виден свет и откуда предположительно по воздуху разлетались крики, и ждёт, выжидает непонятно чего затаив дыхание. — Ну же… — нижняя губа прилично опухает от череды нервных укусов. Минхо не страшно и даже не тревожно. Он во власти загадочного любопытства. И интерес настолько завладевает им, что он уже готов выйти из машины и подобраться ближе к интересующему тёмному месту за рядами толстых стволов. — Ну давай. Сверкни ещё раз. Просьбы похожие на капризы никто не исполнил, потому что вряд ли слышал. Просидев наготове ещё пару минут, Минхо в конечном счёте сдался. В ветках кричат только птицы, а из света на дороге только тёплый ближний свет фар. — Может, и правда молния? Парень дёргает плечами, закрывает окно, откидывается на спинку, но глаз с цели не сводит. Надеется последними крохами счастья, что не показалось и он наткнулся на что-то интересное. Увы, жизнь часто обламывает. Эта ночь не исключение. Не включая музыки Минхо сдаёт назад, поворачивает через сплошную и не набирая скорости ползёт вдоль кромки леса изредка поглядывая в боковые зеркала. Гиблое место какое-то, и настроение в миг портится, мрачнеет, как и прежние намёки счастья на лице парня. Очередной звонок от брата окончательно портит всю картину мнимого счастливого мира. Иллюзия разбивается вдребезги. Минхо притормаживает на месте и включает громкую связь. — Как ты туда добрался? Сынмин, как обычно, начинает резко и без прелюдий. Дьявольская улыбка автоматически возвращается на лицо. — Добрался куда? — К заливу. — С чего ты взял, что я там? — Минхо дразнит предвкушая очередной крик. — Разве на том фото ты видел залив? Воду? Или тебе привиделись чайки? Томный выдох через нос и тяжёлый вздох с эффектом умалчивание нецензурных слов. — Минхо, где ты? — В лесу, — равнодушный ответ приподнимает уголки губ вверх. Минхо подобно энергетическому вампиру жаждет энергии и ждёт ожидаемой реакции брата. — А ты где? — Боже, как с тобой тяжело… — Так ты не один? — Что? Короткий смешок теряется в салоне авто. — Ты второй раз упоминаешь господа, Сынмин. Отец сейчас тебя не слышит, так для кого ты стараешься? Перед кем строишь из себя раба божьего? Господин Ким Донмин, известный в народе как владелец двадцати пяти процентов акций Samsung, был также знаменит своей благотворительной деятельностью, охватывающей всю страну. Он буквально разбрасывался деньгами направо и налево, обогащая то детские приюты, то церковные организации. Иногда и животным кое-что перепадало. У отца особая слабость к пандам, поэтому вторым в списке пожертвований время от времени мелькал фонд помощи диким животным Азии. И само собой за образом светлого добродетели пряталась настоящая страсть к чему-то святому, если не священному. Когда Ли Минхо вошёл в новую семью, тогда и двери церкви по воскресеньям стали для него открыты. Сначала он не воспринимал происходящее как нечто важное и проводил себе время за просмотром редких картинок в книге «как у всех», рад был и песню спеть, в ладоши похлопать, но дальше… Дальше его стали напрягать еженедельные походы за божьей благодатью и божьей помощью по фиксированной цене. Учитывая, что Минхо не так часто что-либо просил, его очень задел игнор райской канцелярии, которая не могла выполнить первую и единственную просьбу маленького мальчика — подачку в виде друга. Он ощущал себя точно так же, как тот, у кого застряла монетка в автомате с желанной газировкой. Жажда мучила, напиток не падал к ногам, а служба поддержки в лице высших сил просила ожидать и упорно игнорировала эту и последующие заветные мечты ребёнка. Религия для многих является дорогой к самопознанию или к лучшей жизни. Но также есть и те, кто болеют слепой верой, сходят с ума и отдают свою жизнь во благо служения другой жизни — выдуманной и распятой на дорогом кресте. Зачем стараться, зачем жертвовать собой, зачем отрекаться от себя ради вымышленных небесных чертогов и счастливой загробной жизни, которой совсем может и не быть? Минхо чаще обычного задавался этими и другими вопросами. Приёмные родители отшучивались, а пастор, к которому мелкий Минхо однажды пристал после службы, наказал больше читать библию и меньше смотреть телевизор. Никаких ответов. Одни запреты. Так из подопытного слепого верующего Минхо стал равнодушным бунтарём, входящим в церковь, но перед началом всегда сбегающим, пока отец не видит. Сынмин же был другой. Терпила одним словом. В бога не верил, во время церковного пения хранил молчание, но за семейными ужинами раз в месяц молился до сих пор на радость папе и маме, да и крест с шеи так и не снял. И кто из них двоих ещё придурок? — Терпеть не могу твои шутки, — шипением змеи проникает в сознание претензия старшего. — Да я и не шучу, Мин. Я очень, очень и очень серьёзен, — каждое слово было пропитано иронией, прямо как хлеб в церкви святым духом. — И я со всей серьёзностью тебе клянусь, что я не уезжал из Сеула, — отыгрывая на все сто, Минхо даже руку к сердцу прикладывает нарочно драматично. Жаль зрителей нет. Так бы лесную тишину и птичьи колыбельные разбавили жидкие аплодисменты. — Так что расслабься, и спи спокойно. — Клоун. — Был бы клоуном, ты бы посмеялся, разве нет? И Минхо чуть было сам не поддался лёгкому смеху, зарыв в тёмные волосы тёплые пальцы, только бледная и быстрая вспышка где-то позади отвлекла, заставила резко повернуться и снова замереть. Пока Сынмин ворчливо растолковывал бестолковому брату слово «клоун» в контексте их диалога, Минхо зрачками-стёклами ловил не одну, и даже не две быстрые вспышки подряд, а целую очередь далёких белых пятен в воздухе. — Сынмин-а, — тон голоса с ироничного переходит на непривычный. — Я в лесу… Я говорил, да? Это лес или даже парк… Темноту по новой разрезает вспышка и она кажется ближе… Опасно близко… — В каком, чёрт возьми, лесу? — Не знаю, — Минхо оставляет телефон на коленях и свободными руками блокирует окна и двери на всякий случай. — На Эдемский сад вряд ли потянет… Снова темно и тихо, как перед картинно жуткой сценой посреди фильма ужаса о тех, кто по сюжету свернул не туда. Тьма плотным одеялом задушила все намёки на жизнь и тишина была подстать — казалось, что её вполне реально разрезать ножом при большом желании. Настолько она была густой. — Ты где-то в районе телебашни? Ты в курсе, что тут дождь начался? — Я не знаю, где я, — спокойно и чуть заторможенно объясняет Минхо, уже удивлённо пялясь на экран навигатора. Карта пропала. Судя по картинке, машина сейчас на сплошной зелёной местности — проще говоря он там, где никакой дороги нет. — И про дождь шутить очень подло. Не надо. Дождь теперь для Минхо нечто вроде триггера. Именно из-за него он едва не лишил женщину жизни, угробил её бизнес и нанёс дорогостоящий урон своей любимой машине. Деньги не помогли очистить совесть и вернуть самому себе принятие, что он не плохой человек. — А кто шутит? — вздыхает старший. — Возвращайся домой и не гони. Сегодня и так много аварий на дорогах. Эту информацию парень не намеренно пропускает мимо ушей, занимая себя построением маршрута. Его уже не так интересуют вспышки, которых и в помине больше нет или когтистые деревья на горизонте, напоминающие лютых монстров, как глюк системы навигации. Всё новое всегда пугает. Иногда слишком… — Ты здесь? Эй! — Да, я… Я пытаюсь разобраться с картой… — Минхо заводит свою малышку, левой оглаживает кожаный руль, а правой жмёт кнопку перезагрузки системы. — Тут… Фигня какая-то… Не понимаю. Как только нога надавила на газ, и машина вздрогнула со знакомым рыком хищной кошки, на лобовое упали первые крупные капли грядущего ливня. Синоптики обещали реки на дорогах завтра или даже послезавтра, а не сегодня ночью, но, очевидно, снова облажались. Никому верить нельзя. — Дождь пошёл, — Минхо растерянно моргает, встречая каждую новую каплю на стекле взволнованным взглядом. — Твою мать… Так и не разобравшись с навигатором, Минхо в темноте и без благ цивилизации решает аккуратно тронуться с места и медленно ползти по мокрому асфальту назад в центр. Дорога прямая — не потеряется. А вот мысли петляют от воспоминаний того страшного случая аварии, до очертаний ручейков собственной крови из разбитой брови. Минхо больше не хочет портить ни себя, ни что-либо чужое. Он урок усвоил. Брат в момент тихих мыслей заполняет пространство очередными «я же говорил». И это только верхушка айсберга. — Мне надоело переживать за тебя. Я приеду завтра и заберу ключи, Мин. Понял меня? Или расскажу всё отцу. Не думаю, что он обрадуется тому, что ты нарушаешь закон и катаешься без прав… — А ещё отцу не понравится, что ты сдаёшь брата. Двигаясь вперёд на позорной скорости в двадцать километров в час, Ли Минхо мысленно жалеет свою любимую и так же ментально обещает когда-нибудь разогнать её на сто пятьдесят, а может и все триста пятьдесят, если небеса позволят. А пока нужно потерпеть и пережить этот позор. Если случится авария… Если Минхо снова куда-то влетит по неосторожности, то машину и правда заберут. Только не отец с братом, а служба утилизации в автомобильное чистилище на вечный покой. Возможно и его тоже эвакуируют, только не в реанимацию, а прямо в крематорий. Нет. Умирать Ли Минхо так рано не планирует. Как минимум несчастным и одиноким уж точно. — Был бы ты нормальным братом, то не пытался бы портить всем нам жизнь, — продолжает Сынмин. — Ладно я, но ты про репутацию отца не думаешь? Он был очень расстроен той аварией и общество его порицало из-за тебя… — Тебя так бесит, что он относится ко мне нормально, да? Губы ломает грустная улыбка. Минхо знает, что Сынмина на самом деле беспокоит — несправедливая справедливость. Именно из-за неё старший никак не хочет признавать младшего. Именно поэтому их отношения такие, какие есть. Господин и госпожа Ким действительно полюбили Минхо как своего, относилось к нему также, как и к родному сыну. Купили велосипед Сынмину, купили и Минхо. Взяли старшего поиграть в гольф со взрослыми, значит и младшего возьмут. Вручили родному чёрную карту, очевидно и неродной получит то же. Минхо был доволен, а Сынмин нет. Он добрые поступки своих родителей не понимал, молча презирал и всеми силами пытался показать себя в лучшем свете, очерняя «лишнего». Иуда. Только в том, что бывало творил Минхо, родители видели не проблему, и даже не трагедию, а пережитки не совсем нормального детства. Они никогда не отворачивались, окружали Минхо заботой словно своего родного, если не единственного, а Сынмина временами ставили на место, запоздало пытаясь внушить ему чувство сострадания. Порой Сынмин жалел Минхо, но свою снисходительность и понимание он скрывал за равнодушием. Если беспокоился, то звонил с упрёками, а если хотел обвинить в чём-то и ткнуть носом в ошибки в качестве братского совета, то приезжал на личный разговор не по душам, а по фактам. Да, отношения между этими двумя сложные, непонятные и порой неприятные, но Минхо несмотря на всё отвечал брату всегда, и бывало искренне извинялся за то, что он такой… Такой лишний и навязчивый… Настолько несчастный, что неумышленно причиняет несчастья другим… — Дело не в этом. Просто ты ненормальный, — нервно вздыхает брат раз в двадцатый за этот недолгий разговор. — Не употребляй, не гоняй, не нарушай закон. Разве это так сложно? Разве… Сынмин сам себя затыкает и громко дышит в трубку, после противного звука тормозов. Минхо тоже дышит странно и влажно, а причина тому очередное белое пятно прямо перед носом машины, которое появилось из ниоткуда, стукнулось о бампер и упало на асфальт. — Что это было? — брат повышает голос и в конце срывается на крик. — Минхо, блять, это что сейчас было? Разгуливая по чертогам памяти, Минхо отвлёкся. Он не слушал брата, не следил за дорогой, а глаза будто дымом заволокло — всё было мутным, мокрым и нереальным. Только поэтому он запоздало среагировал на помеху впереди. Только из-за воспоминаний он отрёкся от реальности и… И кажется, сбил человека? — Я перезвоню тебе, — хриплым шёпотом парень заканчивает разговор и под протестующие возгласы брата завершает звонок. — Твою мать! Дождь хлестал сильнее, чем несколько минут назад. Звук разбивающихся капель о машину не успокаивал, а пугал. То белое пятно, задевшее машину, ужасало. Может, это была шаровая молния? А если показалось? Что, если это не человек, а дикий зверь например? Ли Минхо сейчас готов даже в единорогов поверить, лишь бы не человек… В таком месте, в такое время и в такую погоду? Да быть не может. — Это точно кролик… Или собака какая, да? Да, это точно была собака. Несмело открывая дверь, парень выпрыгивает под дождь и тут же весь сжимается. Холодно. Неприятно. Мерзко. На ватных ногах он ступает вперёд, обнимая себя за плечи и трясётся, но не из-за ледяного ливня, а из-за пугающей картины. Перед глазами не кролик, не собака и даже не Вифлеемская звезда. Он видит руку, выглядывающую из-за переднего колеса, как бледный стебель цветка упавшего в лужу; видит белое — рубашку, некогда чистую, но теперь прилипшую серой плёнкой к телу… К изломанному телу молодого человека, чьи растрёпанные волосы дождь прибил к серому асфальту чёрным веером, а глаза намертво склеил. Слёзы небесные коснулись и губ, испачканных в тёмной крови, что напоминала чернила, написавшие трагичную историю прямо на лице. Минхо сбил человека. Он попал. Он запятнал себя несмываемым грехом. Он только что похоронил последнюю надежду на счастье, ведь забрав невинную жизнь он никогда не сможет быть счастливым. Отмыться не получится. И деньги ему в этом не помогут… Богатство, которое он некогда считал своим спасением, стало в миг бессмысленным и пустым — разорванная цепь, звенья которой безвозвратно утеряны и не подлежат восстановлению. — Господи, прости.