Детектив и лунный свет

— Знаешь, Шуичи-кун… Разворачивается, глаза в глаза смотрит. Нежна, веет сладким ароматом персиков — Сайхара вдыхает глубже. Смотрит в ответ, словно на луну — легкую и не столь уж отдаленную. Словно на ту самую лунную сонату, разнесшуюся нежным звуком в полумраке комнаты. Легкой походкой, словно лебедь, Акамацу ухоженными и едва ли длинными ногтями пробегается по клавишам — и по черным, и по белым. Из-под её умелых пальцев всегда, будто бы раздолье, текли и нежность вперемешку с грустью, и надежда с привкусом отчаяния. Музыка буквально застывала и оставалась в сердце отголосками нот. 　　　　　　　　　Сайхара лишь неуверенней гнёт кепки козырек. 　—… держи крепче пальцы. У тебя всё получится! Каэде утвердительно кивает тому с нежностью в розовых глазах; кивает, словно воспевая в Детективе ту самую успех, надежду. Или же она и была ею для него? Словно тот ослепляющий свет перед самой смертью. Рука в руке — касание за касанием. Акамацу направляет пальцы Сайхары, словно главная ведущая, словно та самая спасительная деталь классного суда, которую упустил Абсолютный Детектив. Именно она раз за разом заставляла его смотреть шире. И брать выше. Словно умножая блеклые полутона. 　— И это тебе не нужно. И также легко, как прогулка по клавишам в изящной танце черно-белых клавиш, Пианистка смахивает кепку и откидывает прочь. Детектив и возразить не мог — лишь резко и торопливо нажимает клавиши, словно в панике, словно перед гнётом чужой истины да правды. Нежность — не про него явно. Скорее неуверенная торопливость и отведенный взгляд. Только истина — вот она. И прямо перед ним — Акамацу. Вновь рука в руке — направляющая пальцев Детектива вышагивает определённый ритм и тон, шаг; определенные строчки от Баха до Дебюсси. Теплое и нежное прикосновение — невесомое, будто бы лепестки сакуры в вихре легкого весеннего ветерка. 　　　　　　　　　　　Сайхара вдыхает — полной грудью. 　— Знаешь, Шуичи-кун… Смешок — звонкий, слегка не такой, к которому привык Детектив. Он ярче и ярче звенел в ушах, отпечатывался под коркой почему-то… той самой лунной сонатой, разбросанной музыкальными миражами по комнате — памятная мелодия, памятные удары клавиш. Такие нежные-нежные, как первая в жизни весна; как первая любовь и крылья за спиной. 　　　　Шуичи смотрит только на неё — в неловком порыве чувств. 　— Ты весь красный. Как помидор! Шуичи продолжает смотреть на неё, Акамацу — и кончиками ушей чувствует, как подступает к телу неловкости жар. И бьет по щекам, бьет; застает врасплох. 　— П-прости..! — как на духу выдал Сайхара, решаясь закрыться по привычке своей излюбленной кепкой. Но Акамацу вовремя смахнула её прочь, улыбнулась. До умиления нелепо выглядел детектив. Такой растерянный, такой неловкий. Пианистка легкой поступью коснулась его плеч, словно но заевшим клавишам фортепиано. Её целью было успокоить, придать уверенности. Она надавила, выпрямляя спину. 　— Лучше продолжай. Тянет нежную ладонь, вновь накрывает своей — плавно, без резких движений жмёт на клавишу. Сайхара мог отчетливее слышать аромат сладкого персика и едва уловимой сакуры — нежной-нежной, веющей пышной и эфемерной надеждой. Детектив улыбается. 　— Знаешь, Шуичи-кун… — вторит Каэде вновь, пока тот несколько грубо бьет по клавише, — я рядом. 　—… спасибо, Акамацу-сан. 　　　И в легком пении фортепиано растворяются его последние слова.