Детектив и лунный свет

И снова этот страшный сон — кошмар во плоти — заставляет кровь стынуть, тело в неприятной истоме подрагивать. И руки, будто бы сами по себе, хватаются за сердце. И снова этот страшный сон — проклятье на петле окровавленной — снова подруга дорогая повешена незаслуженно — не по справедливости, ведь так быть не должно вопреки злодейке-судьбе. Но это всего лишь мир нави — ничтожная игра наболевшего разума, который ищет усладу в вечном и беспокойном сне. 　　　　В кошмаре, который очень был знаком Шуичи Сайхаре. Но на удивление, она вновь рядом — руками манит к себе, шутливо улыбается, от нее исходит бесподобный звук десятой симфонии Бетховена — закованная где-то в воображении самого же автора. Была ли она реальной, как и Акамацу, перед душой детектива — такой израненной и измученной? Была ли она осязаемой, а не набросками, раскиданными по комнате с пианино беззвучным? «Ты не один», — нежно роняли ее уста. И они, словно осколки стекла острого, впивались в сердце глубоко и навсегда. «Ты не один», — с неуверенностью повторял себе детектив, возводя на пьедестал ее проекцию, поддаваясь играм своего наболевшего ума вновь и вновь, осознавая тот факт, что он в ловушке. И вот она снова тянет его за руку, снова увлекает в свой яркий мир с привкусом лепестков сакуры на губах, с бемолями, утешающими душу. И Сайхаре становится спокойнее. Будто тело его в невесомости, будто свет звезд не сжигает до самого пепла или же вовсе не обжигает холодом далеким, а лишь приятно согревает. И вот она снова на мгновение растворяется, а детектив лишь хватается за неосязаемый образ и жалобно просит остаться хотя бы на чертово мгновение. Но свет яркой надежды и улыбки жесток и неумолим — он ослепил, сломал все кости и осколками ребер впился в самые мягкие и ослабленные ткани организма. «Ты не один», — хрустальным треском ее мелодичного голоса разбивалось в отчаянной голове Сайхары. «Ты не один», — словно мантру повторял он сам себе, утешаясь. Вновь и вновь она возникает перед ним — убегает, смеется, глазами розовыми и яркими сверкает, просит догнать. А детектив лишь неуклюже спотыкается, стирая ладони о жестокую реальность и правду. Каэде Акамацу лишь схватила петлю и примерила на себя, как красивое платье перед зеркалом, как милое ожерелье, оказавшееся в ту же секунду куском окровавленной веревки — такой противной и ненавистной. И в глазах Шуичи Сайхары вновь незаслуженная казнь, рапсодия жестокости и расхождение всех тонов, сплошная фальшь, которая била по ушам с каждой секундой все больнее и больнее. Ему казалось, что спасения нет, что он никогда не выберется из одновременно милой сердцу и страшной разуму проекции, что образ ее будет навязчивой виной и жестоким напоминанием на всю жизнь. Но перед Сайхарой засияло много приветливых глаз и улыбок, протянутые руки помощи, которые вызволили детектива из этого плена — плена собственных мыслей и проекций, собственных сожалений и глубокого, пронизывающего чувства вины за свою настойчивость и правду. Правду, которая и даром ему не была нужна со столь ошеломительными последствиями. Правду, которая сейчас горит ярче любого огня, которая служит ему ориентиром и обещанием неоспоримым. «Ты не один», — напомнила ему Акамацу, вновь улыбаясь. Теперь она не убегала, не торопилась заманить детектива в свои объятия безжизненные, а лишь размеренно повернулась к нему спиной и зашагала, изредка оглядываясь. «Ты не один», — напомнил сам себе Шуичи, грустно улыбаясь, провожая пианистку в последний путь, приговаривая на прощание ей искреннее «спасибо».