Детектив и лунный свет

Шуичи не раз встречался со смертью и не раз видел в чужих глазах то самое отчаяние, что патокой растекалось не только средь глазниц. Хоть и каждый из его товарищей пытался скрыть это — увы, получалось не мастерски. 　　　　　Смерть не любит слабаков. И никогда не любила. Трусов всегда ждали ее оковы, натирающие до алой крови кожу, по ребрам стучали изморозью мертвой — упиваясь каждой жилкой, что жизнью была наполнена больше всего перед последними мгновениями. Поэтому Сайхара никогда не смотрел ей в лицо, прикрываясь козырьком кепки. Никогда не смотрел, чтобы не бояться — но ведь истина не дремлет? Но ноги и руки предательски дрожали перед ее пустым взглядом, перед улыбкой грохочущей, как тяжелая цепь, словно вот-вот последний миг, что оземь затрещит, разобьется. Смерть для него никогда не будет неким продолжением жизни, ее окончанием или завершающей формой. 　　　　　Зато смерть для Шуичи всегда будет с *ее* лицом. 　　　　　　　　　　　С лицом Каэде Акамацу. С изуродованным ликом, что чистоту потерял, с костями исцарапанными, с черными пустотами вместо бесконечного цветения сакуры в глазах. А улыбка — неподвижна, словно заключенная в неживую клеть — жаль, что навсегда. Гонимый собственной виной, подгоняемый дулом пистолета и этими пулями, что той самой истиной высекли этот страшный образ в голове детектива. 　　　И вновь разбит детектив об осколки собственной правды. 　　　　　　　　　Он предпочел бы обман, если бы... ... она не была так прекрасна — слова в голове потерялись, не находились — ни слоги, ни буквы, ни даже жалкое подобие хоть каких-нибудь звуков. Она словно сошла с обложки историй Андерсена или Перро. Сказочная, необыкновенная, стократ прекрасная и манящая. Мертвая, с кровью, брызжущей из пустых глаз, с улыбкой, которая никогда теплом не одарит. Но однажды судьба ему улыбнулась – ярко и неподдельным светом одарила поникшую голову Абсолютного Детектива. И тогда он поверил искренне, что Боги существуют, что они даровали ему милость и позволили увидеть ее – в сиянии живом и неподдельном, в свете кинетическом и одухотворенном. 　　　　　　　　　　　　　　　　　*** И мысли — словно спутанный клубок чёрствой пряжи. Сайхара и не знал вовсе, что ей сказать. Ведь она прекрасна – музыка шальная в изяществе, улыбается покорно, пальцами стуча по столу в такт. А за спиной ее – окровавленная коса из проржавевшего металла. И хрусталь в ее глазах, подобно разбитому вдребезги стеклу, осколками сожаления впивался в сердце Шуичи, высекая раз и навсегда всепоглощающую вину. 　— Мне… Очень жаль! — проронил детектив, готовый упасть прямо в ноги, прямо в прекрасные и красивые каблуки, кровью окаймленные. А коса за ее спиной предательски морозила глаза — они застывали, смотрели пристально и не верили. 　　　　　　　　　　Разве смерть может быть живой? 　　　　　　　И такой сказочной? Такой при этом типичной? 　　　　　　　　С косой, но в прекрасных розовых шелках? 　— Не смей так на меня смотреть. И глазам своим не верь, детектив, иначе в них начнет темнеть. И он не знал, что думать. Кто сошел с ума — он или она? Как так случилось, что есть смерть сама? И смерти имя — Каэде Акамацу. 　— И скорбеть обо мне не смей. Никогда, — и звон ее голоса оглушил его навзничь и подкинул словно с земли до небес. Подняв глаза и увидев лицо, словно белое полотно, глаза – хрусталь разбитый и безжизненный, губы – поджатые, не желающие распинаться боле. Словно боялась она утащить очарованного юношу за собой — в свой мир; очаровать, пообещать больше, чем дать сможет. Акамацу лишь покорно отбивала такт, стараясь головой светлой спрятать за собой красным запачканным инструмент. 　— На свете и не такое есть. Оставь сожаления, Шуичи. Не смей обо мне здесь скорбеть, — проронила она. И слова ее, словно тяжелые капли свинца упали на землю – с чувством, с тактом и расстановкой – как и полагалось Абсолютной Пианистке. 　— Ты жива…? – с долей неверия произнес Сайхара, хватаясь за толику надежды дрожащими пальцами, вгрызаясь в нее, словно обезумевший – его тело бросало то в жар, то в холод. 　— И смерть может быть живой, — Акамацу вновь улыбнулась, светом одаривая — искусственным, казалось, и неживым. Но детектив все равно видел в нем неистлевшую надежду. И он застрял в этом бесконечном кружеве, сплетенном и из жизни, и из смерти. И в танце безумном эти две подруги насмехались словно бы только над ним одним. Стук каблуков дал о себе знать эхом, разнесшимся по всей комнате – Каэде грациозно направилась прочь – ее время истекло – долг зовет. Она лишь украдкой глянула на детектива – на белоснежном лице, как на полотне художника, вырисовывалась грусть и сожаления – серые-серые, почти черные. 　　　　　　　　　　Она немедленно вышла вон. 　— До встречи, до лучших времен, – и умчалась вперед, роняя на холодный кафель остатки невыплаканных при жизни слез. Детектив остался с пустыми руками – хватаясь за невидимый подол её платья. Но все тщетно. Каэде Акамацу вновь умчалась, не сказав напоследок ничего, что душу его залечило бы — раз и навсегда. Хоть и смерти она не боялась, и сама смертью при этом была – особенно своей и своего одноклассника в кепке, который закрылся от всего мира — ведь ему было страшнее вдвойне, чем ей самой. Дрожало тело от страха, скованное хладом немым, окутанное цепью по швам, которые морозом обжигают запястья. На прощанье лишь отголоски – не смей скорбеть, не смей лихом поминать. Последний стук резвых каблучков; бальное, пышное платье, рассекающее тяжелый воздух и эту повисшую тишину — и теплые слезы на полу – все, что оставила Каэде Акамацу после себя. И косу окровавленную за спиной, лезвие которой блестело и напоминало Сайхаре о несправедливости богов и судеб. 　И представить он не мог, что на мгновение смерть может быть живой. И что у смерти – лицо белоснежное с глазами цвета расцветшей сакуры – лишь полумертвый отблеск хрусталя выдавал нотки неживые, не звонкие совсем. И представить он не мог, что она была прекрасна, и что слов нужных у него так и не нашлось. 　— Я вернусь за тобой, — прошептала опечаленно Смерть, в противовес извне добавляя эти самые нужные для детектива слова.