Mangled hearts

      Теплый тонкий силуэт под одеялом сонно возился уже минут так пятнадцать… Снится может что? А нет, успокаивается: заворочалась, уткнулась лобиком мне в плечо, задрожала мелко-мелко, глубоко и резко вдохнула, вздрогнула еще пару раз, собрав в кулачок ткань моей ночной рубашки… Я улыбнулся, кинул взгляд на покрасневшую сквозь сон щечку и прошелся пальцами по шелковистым волосам цвета кофе с молоком. Наннали удовлетворенно укнула и затихла, спокойно и ровно дыша. Только длинные белые пальчики с безупречным френчем так и комкали пижаму на моем плече, царапая легонько через тонкую ткань кожу.       Это моя новая-старая жизнь. И моя ответственность. Я — Лелуш ви Британния, Лелуш Ламперуж, одиннадцатый принц Британской Империи. И я чувствую себя им: разум уже собрал себя по частям, склеился из цветных осколков в готическую розетту единого целого. Только Я-нынешний — это не выжженный ненавистью пустой сосуд, наполненный отзвуками чужих ощущений. Я чувствую ее руки, чувствую, как она жмется ко мне своим изящным тонким телом, и как ее тепло робко отзывается в моей груди. Чувствую мурашки по коже от колумбийского кофе. Чувствую каждый свой вдох, звон мыслей в голове… И вину за каждое свое глупое действие. Мне-нынешнему с более чем тридцатью лет памяти из жизни другого представителя богемы хочется блевать от себя-прошлого. Люди не фигуры на шахматной доске.       Ими можно играть, да, не спорю, но лишь тогда, когда они первые пытаются поиграть тобой. Тем более, куда приятнее переворачивать их жалкие схемы с ног на голову, возвращать должное, глядя в их ошалевшие от страха глаза, чем вот эти вот все терроризьмы-бомбизьмы уровня взорвать Кловиса, обвинить в этом Сузаку, вытащить его из тюрьмы с помощью графа Харди… «Стану щёголь из бомонда, куртуазен, ликом свеж, а потом сварганю боньбу и мятну иё в кортеж». Фу-бля, фу, фу таким быть. Глядя со стороны на то, как ведут себя подобные мне индивиды… Трон великий, как же мерзко-то, а? Это еще и кокаин прибивает самокритику, так бы уже головой бился о столешницу из венге в кабинете и орал сам на себя — прямо как кринжовый злодей картонный, право слово. А, особенно, когда тебя пьяный хер за жопу лапает, ты сидишь и вот это вот все про взрывы с ложными уликами и подкупом следователей думаешь с припиской: «Все ради великой цели, я должен это сделать ради добра и всеобщего счастья…» Пока у самого только что не капает с конца. Бля-я-я-я, нет, не лезем в эту банку с червями.       Раз я так хочу самоутверждаться, так желаю добиться чего-то большего для себя и Наннали, чем-то заполнить пустоту внутри, может, сначала и спрошу у нее, чего она сама хочет? Хотя, какая пустота? Ночью теплая и нежная ее улыбка всю пустоту вымела, как тьму ласковым, летним солнцем. Боже, экс-Лулу, ты кретин, официальный кретин. Хорошо, хоть сестренке таблетки еще не приехали с материка, а то бы замучались потом ее снимать с курса психотропов. «Съешь их, добавишь к серой рутине цветов, оттенков. Эксклюзивный реабилитационный центр…»       Тьфу, так, дышим ровно, ничего непоправимого не случилось. Завтра съезжу с Ривальзом, крайний раз, слава и Артуру, и Мерлину, таки действительно в шахматы играть: выиграю точно, нельзя проиграть, ставка — моя жопа. А сегодня… Да пошли они все и всё к чертям собачим, пока сакурайдат воровать средь бела дня не начнут или еще какой там апокалипсис, я под одеялком. Греюсь. И улыбкой этого теплого комочка тоже. Ладошки завозились чуть более осмысленно, кончики ноготков прошлись по моей шее, аж в дрожь бросило. Не по-сестрински как-то совсем прошлись. А другая ручка мне на грудь брошена: чувствует ведь все, как меня крючит.       Фу, плохой Лулу, кыш такие мысли, это все виски и волшебный порошок в твоей голове, ты же знаешь: не первый день в «дороге»… Не первый год и даже десятилетие, если считать с «ТОЙ» памятью. Подушечки пальчиков опять порхнули по моей шее, а следом за ними острые ногтики: в этот раз вниз, к ключице. Меня затрясло и только что дугой не выгнуло… Так, вдох, выдох, собрались: на вилле Ариес мы даже в душе мылись вместе, дальше-то что? Ничего, только она такая теплая… И это мечтательно-счастливое личико с умиротворенно приподнятыми бровками-колосками, легкий румянец на щеках, сонный теплый, сладко-пряный запах…       — С добрым утром, принцесса.       Наннали расцвела улыбкой, покраснела как помидорка и отдернула мучающую мою шею руку, будто ее кипятком ошпарили.       — Л-лулу, ты уже не спишь? Давно проснулся? Я не разбудила тебя, братик?       Эх ты, чудо мое растерянное. Я и не спал, решая в очередной раз сам с собой судьбы мира, человечества и самого себя.       — Нет, все хорошо, я давно не сплю: еще рано утром проснулся, переделал все дела и вернулся к нам под одеяло. Ты же помнишь, что у нас сегодня целый день вдвоем в кроватном кинотеатре?       Сестра потянулась сонно, откинув одеяло в сторону, выгнувшись и вытянув ручки вверх, к резной деревянной спинке кровати. Краем глаза замечаю, что ночнушка собралась складками на животе и прикрываю ее одеялом до ямочки под ребрами.       — Ты правда-правда сегодня на весь день со мной, Лулу?       Улыбаюсь, поправляю свою пижаму после ее ручонок и встаю с кровати: труба зовет.       — Конечно, обещал ведь ночью, помнишь? Сегодня только ты, я и целый день отдыха. Уроки делать завтра вдвоем будем. Я сейчас отойду немного, приведу себя с утра в порядок, хочешь, Саёко позову, она тебе поможет?       Девушка поворачивается на звук, от имени горничной улыбка немного меркнет.       — Хорошо, братик, как тебе будет удобнее, я не хочу быть обузой… — и лежит такое погрустневшее солнце в ореоле русых волос, ручки к сердцу прижав. Ни да, ни нет не скажет, лишь бы мне хорошо было. А мне и хорошо. От улыбки.       — Тогда никакой горничной, потерпи, я мигом обернусь, — буквально усилием воли отдираю взгляд от ее лица и быстрым шагом в уборную, походя сорвав полотенце и первый попавшийся халат с полки шкафа-купе. Толкнуть тяжелую резную дверь из комнаты в гостиную, и еще три шага до двери совмещенной с санузлом ванной комнаты. Она встречает сдержанной выверенной роскошью дорогой итальянской керамической плитки и мебели, венецианскими зеркалами, и полированной бронзой сантехнической фурнитуры. Просто, функционально, красиво и со вкусом, в белых и темно-зеленых тонах. Так, не время любоваться, время облегчаться и мыться. И бросить на пейджер Саёко коротенькое сообщение, что баре изволят завтракать в постели. С кинцом вприкуску. Ну и чтобы отвар ромашки подогрела до тридцати пяти градусов.       Бегом оправившись, помывшись и наскоро вытершись, заматываюсь в халат и меховые тапочки и шлепаю обратно в комнату. Дверь чуть скрипнула, открываясь, и из одеялкового гнезда донесся робкий вопрос:       — Это ты, Лулу?       Не отвечаю, просто подхожу к постели, запускаю руки в пуховое тепло и выуживаю оттуда растерянно ойкнувшее и растрепанно-милое существо. Эх-х, нужно в качалку, а то я, конечно, красивый, такой весь из себя худой, килограммов так шестьдесят семь, но сил во мне — соплей перешибить. Спасает волшебный порошок, снявший ограничения с мышц, и то, что сама Наннали при росте метр шестьдесят весит, наверное, килограммов тридцать пять. Наверное. Если хорошо покушает. А кушает она мало… Ну вот, так, первую дверь преодолели, прохладный воздух коридора задул под тонкую ночнушку, и моя ноша завозилась, вжалась в меня сильнее и запустила ручки под халат.       — Лулу?! Ты куда меня несешь? Я думала сейчас Саёко прийдет…       Подошвы моих тапок шлепнули по кафельному полу ванной…       — Ты, ты… — сестра задрожала всем телом, покраснела как помидорка, вцепилась в меня ручками и что-то зашептала мне в грудь, неслышно, лишь шевеля губами. Хорошо, что я предусмотрительно оставил крышку унитаза поднятой, а седушку — опущенной. А еще хорошо, что Наннали под ночнушку не надела ничего. По всей видимости, по причине предусмотрительности: поднять подол всяко проще, чем лишний раз тревожить больные ноги. Наверное. Или она так любит просто потому что. Память меня-прошлого ничего о ее предпочтениях в этой области сказать не могла кроме того, что я ее в детстве дразнил голопопой Наной.       — Я сейчас выйду, ты делай свои дела, как нужно будет, ты позови меня, я тебя в ванную перенесу, усажу, душик положу и дам отвар ромашки.       Девушка угукнула, откинулась спиной на бачок, чуть закинув голову назад и подняв вверх раскрасневшееся растерянное личико, нервно теребя манжеты своей ночнушки… Я встал, чуть пригладил рукой русую гриву и вышел, притворив за собой дверь, оставив тонкую щель, чтобы Наннали могла докричаться до меня.       Саёко вошла все так же неслышно, приоткрыла дверь в ванную и поставила кастрюлю с отваром, после чего столь же бесшумно прикрыла резную створку обратно, кивнула мне и удалилась готовить поздний завтрак. А я стоял и ждал, пока меня позовут, старательно игнорируя все звуки. Сложно вообразить себе, каково это, жить во тьме и прикосновениях. Не видеть россыпь радужных капель на лепестках роз. Не видеть закатов и рассветов, танца снежинок в морозном воздухе… Не видеть в зеркале этих локонов на острых ключицах, не видеть, как меняется твое лицо, когда ты смущаешься… Не видеть своей же теплой улыбки.       — Лулу, все, можешь заходить!       Сделать три шага внутрь, аккуратным, мягким и плавным движением прижать это чудо к себе и опустить в ванную, прямо на силиконовый нескользящий коврик — специально для нее покупал… Принести столик для ванной, расположить на нем ее любимый шампунь с ароматом полевых цветов, гель для тела, парочку кремов, кастрюлю и вставить в специальный держак душевую головку с краном. Уже было разворачиваюсь уходить, как вдруг Наннали, наощупь сориентировавшись и убедившись, что все ее банные принадлежности готовы, схватила меня за руку:       — Лулу… Прости меня за все, ты лучший брат, которого я только могла представить. И… Я люблю тебя. Твой голос, твою заботу, то, что ты не бросил меня и не бросал никогда. И я завидую той девушке, которой выпадет счастье быть тобою любимой. Спасибо тебе за все. Иди, я позову, когда мне будет нужна помощь, — ее теплые нежные губы коснулись моей ладони лишь на мгновенье, но этого мгновенья было достаточно, чтобы это ощущение выжгло в моем мозгу каленым железом. «Девушке, которой выпадет счастье быть мною любимой». «Странное построение фразы…» — думал я, закрывая за собой дверь и весьма элегантно сползая по стенке, если сползать по стенке вообще можно элегантно. Остановился и уставился на незнакомо-знакомый потолок гостиной наших покоев в здании студсовета Академии Эшфорд. Интересно, а так вообще можно?       — Бра-атик, ты нагрел полотенечки? А то я уже все! — голос из ванной был бодрый, звонкий и игривый. Полотенечки я, к счастью, и правда нагрел. И с теплой тканью в одной руке и шелковым халатиком в другой, не мудрствуя лукаво, толкнул дверь и шагнул внутрь. Наннали полулежала в пустой ванной, откинувшись на теплую керамику бортика. Ее бледная до синевы кожа буквально искрилась от капель, медленно скатывающихся вниз по нежному белому мрамору, по ложбинке между маленьких аккуратных грудок, по мокрому мягкому животику… Я замер. Замер, не в силах смотреть и не в силах отвести взгляд от плавных линий, хрупких, тонких, женственных, нежных, родных… Желанных?..       — М-может мне лучше позвать Саёко, чтобы она помогла тебе вытерется? — уверенно расправленные плечики упали, мокрые прядки волос съехали толстыми жгутами на грудь вместе с поникшей разом головой… А потом она подняла на меня свои закрытые глаза и заговорила:       — Лулу, прости меня. Я эгоистка. Можно… Можно хоть один день ты будешь моим? Для меня? Со мной? Да, это неприлично, если брат и сестра после девяти лет голые вместе. Верно, если бы мое немощное, изуродованное, бесполезное тело хоть кто-нибудь мог бы счесть в такой форме неприличным. Оставь, прошу, свои тирады о неправильности. Хоть один день, хоть одно мгновение, в которое я могу… — она сбилась на полуслове и сжала кулачки, до боли, до побелевших костяшек, до стянутых в линию губ…       — Не могу, не могу, прости, Лулу, зови горничную, понимаю я все, ты прав.       Ё-ё-ё-ё… А в моей голове веселая обезьянка стучала кимвалами. В пустоте… Ни одной мысли. Ни одного слова. Ни одной фразы. 214, мать его, IQ… Так, фразы не помогут… Она красивая… От холода сжались в рубиновые вишенки соски. Еще один взгляд на воплощение женственности передо мною. Нет, не от холода сжались. И не от плохого сна она тряслась в мое плечо. Так, стоп, Лулу, в эту банку с червями тоже не стоит лезть. А тем более, что Наннали не глупее тебя. Неопытнее, эмоциональнее, добрее, чище, но ни на йоту не глупее. Шаг, левой, правой, набросить теплое полотенечко на плечики и головушку, подхватить под поясничку и на ручки, в теплую комнату… Она плачет… Плачет, так же вжавшись в мое плечо. Даже не прикрываясь руками, не пряча шрамы на бедрах, голенях и один в паху, чуть выше и правее ее «центра». Тот самый, из-за которого она никогда не сможет полноценно ходить. Или ходить в туалет без боли. Или иметь детей. Один выцвевший, белый след от мелкокалиберной пули… Точка в ее жизни, крест на ее полезности для Престола. Крест на ее наследовании. Крест на ее личной жизни: в социал-дарвинизме Британской Империи не место бесплодным женщинам.       — Солнышко ты мокрое, не нужно слез. Прошу, не нужно, ты слышишь ведь мой голос… Чувствуешь мои руки, меня, знаешь ведь, что я буду рядом. Как тогда, пока не начал заниматься глупостями, как на вилле, когда мы целыми днями валялись в траве, обнявшись, катаясь в цветах и пачкая соком наши шелковые халаты под Калифорнийским солнцем… — но споткнулся о кровать, вывернулся в воздухе, упав так, что ее крошечное высочество с тонким писком грохнулось на самую мягкую часть перины… Мокрые волосы хлестнули по подушкам и по моему лицу, бросив брызги капель на простыни, одеяло и меня… Ее слезы боли высохли, алый румянец расползся с личика и шейки аж до бедер, до самого ее «центра». Она твоя сестра, помни об этом, чего бы ты ни желал сейчас. Соберись, Лулу, потом разберись, сам в себе, никаких резких необдуманных порывов, а сейчас — только топить ее в нежности и тепле. В тепле махровых полотенец, собирающих капли с ее тела, в тепле рук, втирающих кремы во все ее шрамы. Все, даже тот. Аккуратно, стараясь не зацепить дрожащие от моих прикосновений, раскрывающиеся навстречу массирующим ее ножки пальцам, лепестки ее цветка. В тепле ее прикушенной нижней губки, пойманной, между белоснежных жемчужин ее ровных зубок. В тепле ее пальцев, комкающих одеяло…       — Л-лулу… М-м-м-ф, это пытка, пытка и самый сладкий сон… Так сладко, так тепло, так искренне… Я… Спасибо, спасибо, спасибо…       Закончив с последним шрамиком, прикрываю это чудо одеялком и ставлю поверх бедер заботливо принесенный незамеченной по очевидным причинам горничной столик с ее завтраком:       — Принцесса Наннали, ваш чай с пудингом и пара блинчиков с кленовым сиропом и сливочным маслом, все, как вы любите, — и целую растерянные пальчики, вложив в них чайную ложку, пока моя левая рука помогает ее правой поудобнее ухватить чашку с чаем…       — Лулу, — легкое придыхание в голосе, он стал чуть другим, изменился, но мне это нравилось. Дрожь ее горлышка отзывается теплом в груди, — а можно ты почитаешь мне книжку? Помнишь, ты читал нам с Юфи «Кармиллу» Ле Фаню?..       — Помню… Ты потом Корнелию еще три недели дразнила Кармиллой и просила меня спрятаться с мечом в шкафу в спальне Юфи!       Наннали рассмеялась, расслабленно откинулась на подушки и тихонько прошептала мое имя… Интересно, это она на меня теперь будет обрушивать загадки, которые я буду решать, пока она спит?