Цэвдэг

Двери в мужской туалет снова не было. Кто-то слишком буйный снёс её с петель, а новую привезти не успели. Ренат не удивился. Он вообще ничему не удивлялся в этой школе после того, как тщедушный третьеклассник вынес огромную дверь в кабинет. Тщедушный третьеклассник, фамилии которого уже никто не помнил, потому что он утонул год назад в гнилой деревенской речушке. Ушедший навсегда во тьму, он являлся в кошмарах своей бабке, отчего та обезумела и угодила в областную психушку, где быстро зачахла и сгнила… Здесь всё было гнилым. Стены, пол, потолок и даже сам Ренат со своим вечным голодом и бурлящим под крепко сжатой ладонью животом. Ему давно не хотелось жить, но жизнь почему-то продолжалась, оборачиваясь ситуациями всё более безумными и гротескными. Порой даже думалось, что он живёт в чьей-то страшной в своей извращённости фантазии, но так, верно, казалось всякому, кто хоть раз сталкивался с омерзительной стороной человеческой жизни. Всем хочется верить, что кошмары происходят только на экране телевизора и их самих точно уж никогда не коснутся, а потому с наступлением тяжёлых периодов жизни приходит отрицание, а вместе с ним и придумки на тему жизни в чьей-то злой симуляции… Впрочем, Ренат знал, что все события его жизни вполне реальны, и оттого страшнее в стократ становилось от галлюцинаций или искажений реальности — но разве в его власти контролировать хрупкие нити судеб, которыми пронизано мироздание? Знакомый шаман говорил, что от судьбы нельзя скрыться. Судьба — длань незримого бога, которому чужды представления о морали и нравственности. Нормы общественной жизни были выдуманы людьми лишь затем, чтобы после создания правил тут же начинать искать лазейки, эти правила позволяющие безболезненно нарушать. Божество видит всё и равнодушной рукой перемешивает судьбы подданых, не руководствуясь ничем, кроме собственного умысла. Безжалостные пальцы рвут нитки в самом неожиданном месте, сплетают две совершенно несовместимые нити воедино, топча в грязь крики о золотом правиле морали, сохранении доброго имени и гуманизме. Человеческая природа столь же порочна, сколь неумолима воля бога… Быть может, существовать в живом кошмаре и есть его судьба? «Прошёл год», — подумал он, заходя в туалет, — «Год назад я был обыкновенным хлюпиком, которого все пиздили. Классика жанра. Теперь я хтонь, которая ест людей. Или ебнутый маньячила, которому кажется, что он стал хтонью. На следующий год я превращусь в морщерогого кизляка?» Он хотел уже отойти от зеркала и зайти в кабинку, как вдруг зеркало, доселе гладкое, подёрнулось рябью и вскоре вернулось к первозданному виду с одним лишь маленьким изменением. Отражение лица Рената сменилось вдруг смуглым румяным лицом какого-то москвича. Они были, бесспорно, похожи, но расы их различались, как различается восток и запад. Европеец в зеркале был шатеном с узковатыми, но вполне русскими зелёными глазами. Кожа его имела розовый подтон, а на щеках не значились голодными провалами скулы. Туалет за его спиной был чистым, ухоженным, и, что самое главное, имел дверь… Непонятная злость пронзила Рената. Он никогда не был склонен к бытовому нацизму, но сейчас ему больше всего хотелось сжать руку в кулак и треснуть благополучного русского по откормленной ряшке, чтобы он понял наконец весь ужас сибирской глубинки, прочувствовал, какова быть жертвой, как это — не иметь права даже на приличный санузел в собственной школе, как тяжело и больно чувствовать себя раковой опухолью на теле матери, как ужасно ползать на четвереньках по кафельному полу и выблёвывать из себя желчь… Глухо зарычав, Ренат примерился и изо всей силы харкнул москвичу прямо в глаз. Тот испугался, пошатнулся, заорал дурным голосом: — Саня-я-я-я, в туалете какая-то хуйня!.. Ухая и дымя вейпом, в ухоженный туалет ворвался толстый дурак, по видимости, названный при рождении Александром, каркнул от испуга, оттащил москвича и, сверкая дорогими кедами, оба выбежали из помещения, после чего по зеркалу прошла та же рябь и всё вернулось к исходному состоянию. Ренат поглядел в зеркало и увидел только собственное лицо. Осознание пришло мгновенно. Закрыв лицо руками, он беззвучно захохотал. На глаза ему навернулись слёзы. «Точно, точно… Я сошёл с ума и теперь это окончательно подтвердило себя…» Кто- то тронул его за плечо. Он поднял голову. Над ним стоял худощавый юноша в чёрном свитере и смотрел на него непроницаемыми равнодушными чёрными глазами. Казалось, что в этих глазах заключена вся тьма вселенной, холодной и чуждой, не имеющей конца и начала… Бледные худые руки легли на пылающие щёки и Ренат с удивлением ощутил, что они холодные, как лёд. — Ренат, — прозвучало в голове мягким рокочущим эхом: юноша не размыкал налитых кровью уст, — Всё хорошо. Всё идёт так, как надо. И снова, как тогда, в машине, словно бы чужой голос Рената спросил: — Атке?.. — Сурла, — в точности, как в тот раз, в жаркой машине соседа, отозвался юноша, — Сурла… Оныр меткеш. Ледяной поцелуй опустился на лоб чёрным покрывалом забытья. Ренат ощутил, как тело его оказалось на полу, как отяжелело, словно все конечности его налились свинцом и как последний луч света окропил взгляд прежде, чем веки сомкнулись. Последним, что он услышал, были слова, сказанные тем же голосом: — Тебя не было, когда я звал. Я должен был уйти. Ты всё сказал, теперь я должен вернуться. Ты слышишь меня? Тебя не было. Мне не остаётся иного выхода, кроме как оставить тебя здесь. Но я вернусь, Ренат. Как обещал. Осталось немного. Помни: вселенная равнодушна к твоим терзаниям, но я — всё, что у тебя есть. Цени мою любовь и если я указываю тебе на свет, ползи к нему и не слушай своё людское нутро. Всё людское ложно и чуждо тебе. Ты не человек, как не человек и я. Ты проклят от рождения. Твоя душа черна. Дай ей почернеть, не рисуй на ней напрасно белых пятен: всё одно она обратится в чёрный ком злобы и зависти, а ты только краску переведёшь. Остановись и делай, что говорю я. Сквозь тягучую пелену дрёмы донеслись чьи-то булькающие голоса. Кто-то отчаянно звал его, пронизывая приятную тихую тьму его забытья, кто-то хохотал на заднем плане, каждым слогом глупого гогота ударяя по ушам, кто-то ныл и причитал… Ренат, едва приоткрыв глаза, тут же их закрыл. — Ренат, Ренат! Вставай! — пищит кто-то испуганно. «Надоело… Забиться бы куда-нибудь…» — Мягмаров, хорош притворяться! — дребезжит сзади, явно с легкой насмешкой. «Забиться бы куда-нибудь и первым делом выспаться…» — Ренат, поднимайся! — басят над самым ухом. «Надоели… Сожру их всех…» Толстые пальцы хватают за плечо, насильно подымают на ноги окоченевшее тело, кто-то светит в лицо телефонным фонариком и Ренат, испытав приступ страшной боли в висках, со стоном опускается на кафельный грязный пол. Внутренности пронизывает новый голодный спазм. Так проходит еще пара минут — Ренат то теряет сознание, то приходит в себя, присматриваясь к мельтешению света перед глазами, и постепенно понимает, что, видимо, его свалил припадок… Да и внутри, словно подтверждая эту догадку, явственно бухает содержимое кишечника, и гнилостный воздух вокруг становится ощутимым на вкус. Сквозь гул голосов прорывается один, знакомый до боли, и родные тёплые руки с огромной силой хватают его поперёк живота. Содержимое желудка — таблетки с примесью крови и мерзкой чужеродной зелени, — выплёскивается на пол. «Я чуть не сдох», — думает Ренат, «Я чуть не сдох…» А потом всё снова меркнет. Опять голоса, мельтешение света, рёв кота, испуганного чем-то запредельным и наконец-то благословенная тьма и тишина. Но он уже знает, что умирать не нужно. Совсем. Даже если тебе приходится хуже всех. Ведь господин ждёт его. Он сказал ползти на свет — так отчего бы, собственно, не проползти, если грязь вокруг так опостылела? Поток сознания обрывается. На смену ему приходит темнота. Всё в голове затухает и пропадает, оставляя тело и душу левитировать в вечности. Господин ждёт его там, за пределом страданий, и остаётся лишь пройти этот предел, чтобы получить новый шанс на жизнь… «Всё будет так, как нужно». Серый свет затянутого облаками неба из заплёванного окна внезапно пронзил морок Рената. На этот раз реальность вокруг не казалась иллюзорным топким болотом, в которое он проваливался несметное множество раз прежде, чем очнуться, и оттого на душе было чуть спокойнее. «Вырубился, потому что ночью не спал», — подумал Ренат, поднимаясь и отряхивая штаны, — «Приснилась хреновина. Меньше надо думать о всякой херне. Шисюнь я и шисюнь, чё бубнить-то? Съем в конце месяца какого-нибудь кончалыгу, и дело с концом…» До конца учебного дня тревоги самосознания его не посещали. Он даже смог съесть яблоко, не выбросив его тут же обратно в мир. Насте он соврал, будто у него скрутило живот и он засел в толчке до конца урока, а до правды докапываться ей то ли не хотелось, то ли Ренат убедительно врал… В любом случае, сортирные дела Мягмарова были вряд ли интересны кому-то, кроме него самого. Одноклассники гудели невыносимым мушиным роем, по коридорам носились младшеклассники, сшибая редкие цветы в горшках и друг друга, и всё вокруг было до тошноты обыденным. Уроки, тянущиеся серой грязью с восьми до трёх, наконец-то были окончены. В гардеробной снова стояла эта невыносимая, воняющая грязными носками и неподтёртыми задницами давка, и Ренату пришлось даже оттолкнуть ломящегося за каким-то хреном в помещение девятого «В» семиклассника. — Опять куртку наебнули, — Ренат раздражённо сплюнул в угол и, опершись спиной о стену, начал переобуваться, — Розовая шуба твоя, Насть? — Моя, — Настя гордо улыбнулась, — А что, тебе нравится? — Не, мне похрен, — Ренат, забрав сменку в пакет, закинул на плечо ремень сумки и пошёл вперёд, не дожидаясь спутницы, — Просто здесь такое особо не носят… «Снимут в первую же ночь, если не в тот район сунешься». — Зато теперь, может, начнут! Не совсем же вы здесь отсталые, — Настя торопливо посеменила следом и уже у самого выхода, явно стесняясь своей просьбы, тихо спросила, застенчиво глядя в пол: — Может, проведёшь меня до дома?.. Не подумай, я не заигрываю, — спохватилась она тут же, — Просто… Я тут ничего не знаю, а папа говорит, что тут бывает опасно… «Если бы твой папа знал, что ты идёшь домой с таким, как я, он насрал бы себе в штаны и уехал бы отсюда к чёрту на куличики», — удручённо подумал Ренат, снова ощущая пустоту в желудке, а вслух сказал, стараясь не смотреть новой знакомой в глаза, чтобы не выдать вдруг ненароком жажды крови взглядом: — Бывает, да. Я проведу тебя. Где ты живёшь? Настя радостно защебетала, назвала зачем-то даже номер квартиры, извинилась, засмеялась, снова извинилась… Она была похожа на девочек из аниме, только была более настоящей, менее настроенной на продолжение в виде романтики или секса — и оттого нравилась Ренату всё больше и больше. Не как девушка, нет: Настя являла собой полную противоположность его типажу. Рената всегда привлекали фигуристые, возможно, даже полные дамы, наделённые крупными чертами лица, тяжёлыми бёдрами и непременно — тёмными, как солёные озёра в степи, большими глазами с длинными чёрными ресницами… Привлекали ли теперь, когда человеческая сущность сменилась демонической? Привлекали ли вообще или были навязаны трусливой юношеской душонкой, боящейся прослыть «пидором»? Ему снились острые кадыки и грубые переплетения вен на мускулистых руках, но он старательно пытался убедить себя в том, что такой же, как и все… — Ты точно не хочешь? — Настя с надеждой смотрела в полуприкрытые глаза Рената, держа в руках булку с маком, — Смотри, мне не жалко… «А взгляд говорит другое». — Я не люблю мак, — Ренат с деланным равнодушием цыкнул и убрал прилипший к плечу лист осины, думая, как бы ему не сорваться прямо сейчас, — И вообще не люблю булки. Ешь. Где ты живёшь, кстати? Мне же тебя нужно проводить. — Вон в том доме, — Настя махнула рукой на трёхэтажную развалину вдалеке, которая выглядела ещё хуже, чем Ренатова пятиэтажная халупа, — Понимаю, выглядит… Плоховато, но это не я выбирала, а папа… — она потупила взгляд, откусила кусок булки и виновато уставилась на Рената, — Не обижайся, но у вас все дома плохо выглядят. — Тьфу ты, а что мне обижаться? — Ренат передёрнул плечами и направился к трёхэтажке, махнув Насте рукой, чтобы та шла за ним, — Я знаю. У нас по Росстату самый нищий регион в России. Многие из наших спорят, говорят, что у нас всё не так и плохо — но тебе ли об этом врать? Ты жила в других городах, — едва не наступив на сломанную ураганом ветку, он чертыхнулся и пошёл дальше, — Ты можешь судить о том, как выглядит жизнь в тех регионах, которым больше повезло с географией и руководством. — Прости, — Настя, неловко семеня следом и стараясь не наступать на вездесущие лужи, с комичной скоростью доедала булку, — Просто у вас так много патриотов… Думала, что ты тоже такой. — Не патриотов, а нацистов, — сухо поправил Ренат, не оборачиваясь, — Нациков и правда развелось больше обычного. Но знаешь, что? Патриотизм и нацизм не равны. Грань между ними тонкая, перейдешь и не заметишь, но патриотизм это скорее про любовь к родине и культуре, а нацизм — про идею превосходства одного народа над другим и ненависть к представителям других наций. Если ты хоть немного учила историю, ты помнишь, к чему в своё время привёл немецкий нацизм. Ненависть — путь в никуда. Патриот должен любить свою родину и видеть её недостатки, а не возводить нацию в культ и не жить идеями ненависти. — Да ты прямо философ, — Настя очарованно посмотрела на Рената, забыв даже выкинуть пакет из-под булки, — Редко такие умные парни в твоём возрасте бывают… — Ты просто не видела тех, кто по-настоящему умён, — Ренат тяжело вздохнул, в глубине души всё же довольный комплиментом, — Я не идеален. У меня тоже бывает агрессия к богатым русским и москвичам в особенности, но я понимаю, что это не из-за того, что они русские, а из-за того, что они живут лучше. Завидовать плохо, но трудно не злиться, когда они на мерсах катаются, а ты хрен без соли доедаешь. У всех есть недостатки. Я не ангел и не бес, — задумавшись на минуту, он решил нелепо разрядить обстановку и произнёс, — Просто какать хожу в лес. Свой эффект шутка, как ни странно, возымела. Настя прыснула в кулак и с искоркой в глазах взглянула на Рената: — Задницу отморозишь в следующий раз… В подъезде Насти было тепло. Сопроводив её до квартиры, Ренат постоял ещё какое-то время у выхода, согревая у батареи окоченевшие пальцы, а затем нехотя побрёл к себе, чувствуя странное тепло в груди от родных растрескавшихся стен и серых улиц. Здесь он вырос. Этот пригород Кызыла — грязный, безобразный, с обилием алкоголиков и бродяг, — был одновременно тихим, уютным и родным, когда из подворотни не щирились рожи местных забулдыг, а в спину не летели камни школьных оскорблений… Почему же тогда Ренат хотел отсюда уехать? Неужели он не мог остаться, наладить быт, переехать в новострой в Кызыле и пойти учиться в местный университет? Он многократно задавал себе эти вопросы, и со стыдом понимал: перспективное будущее для него ценнее родной земли. Для себя Ренат решил, что всё же будет посещать Тыву, но лишь тогда, когда повзрослеет и обзаведётся стабильной работой и деньгами… Слишком много дурных воспоминаний и слишком мало тепла подарила ему степная земля его стылой родины. Ренат любил её горы, покрытые лесом, любил сухую бескрайнюю степь и глубокие синие небеса над нею, любил свой край всем сердцем, но отчего-то не мог быть с ним, мучаясь в ожидании новых ударов от жизни. Ему казалось, в большом городе всё непременно наладится и у него не было повода в этом сомневаться: так говорили все. «Мне нет места на этой земле», — думал Ренат, идя домой по старым улочкам и чувствуя нарастающую пустоту в желудке, — «Здесь нужны люди со стальной волей. Таких, как я, в Тыве хватает. К тому же, в каменных джунглях легче быть хищником. Больше пищи, бессмысленно бродящей по улицам, больше темноты и людского страха… Там, где человеческая жизнь дешевле валюты, нет места столь острому чувству вины, что возникает здесь во время охоты. Там больше света, больше злости и больше возможностей. Здесь слишком тесно. Все знают всё друг о друге, и укрыться можно только в бескрайней степи или в вечном забвении смерти». Можно, конечно, остаться здесь, смириться с реальностью, пойти на загнивающее предприятие или уйти в армию, как Ескаир, жениться на большегрудой дебелой дочке кочевника и уехать в степь, чтобы заниматься скотоводством до конца жизни. Можно остаться здесь, взять в жëны (непременно, иначе засмеют и не дадут прохода) какую-нибудь тихую девушку и попытаться построить семью, попутно работая на стройке или ещё где-то, где требуется ручной труд и физическая сила. Можно прожить остаток жизни в одиночестве и либо спиться, либо уйти в шаманство, чтобы не сойти с ума от тоски окончательно. Можно, в конце концов, залезть в петлю и закончить всё, оборвав свою нить повествования раз и навсегда, и этот вариант, пожалуй, самый действенный. «Не создан я для жизни здесь… Я чужой этой земле, вот она меня и выталкивает», — подумалось Ренату. Он болезненно скривился и уставился на растрескавшийся асфальт. Если бы не отец, всё было бы по-другому… Ренат почти не думал о нём. Этот надменный красивый мужчина, из-за своих голубых глаз больше напоминающий русского, чем тувинца, бросил жену с сыном на руках, как только Оюна выписалась из роддома. Он не хотел брать ответственность за маленького мальчика с синюшными губами, слабо пищащего в одеяльце и грозящегося в любую минуту умереть — или, может быть, ему просто хотелось размножиться и уйти, заставив человека воспитывать чужеродное дитя?.. Ренат не знал и не желал знать. Ему достаточно было того факта, что Балчыр оставил их здесь, в нищем Каа-Хеме, а сам уехал в богатую столицу, где наверняка сколотил состояние и теперь важничал в компании райских гурий из ближайших подворотен. Впрочем, благодаря жизни впроголодь Ренат стал сильнее и злее. Он проломил неподъемный потолок депрессии и непременно пробьётся наверх. Никто больше не сможет встать на его пути. Дома Ренат, наполнив саднящий от голода желудок бурым рисом, свалился на кровать и уткнулся лицом в подушку. Его мутило. Пора было уже отправляться на охоту, но ему не хотелось. Перед глазами стояло испуганное лицо Насти, на которую сегодня напирал Ооржак, и Ренату думалось, что так на него будет смотреть жертва… «Я ведь думал, что больше не чувствую к ним жалости», — Ренат сцепил зубы, перевернувшись на бок, — «Они отщепенцы, отрыжка божества, управляющего миром. Если их не сожру я, то они налетят на нож в подворотне или сгниют в больнице в агонии белой горячки. Я ведь даже никого не мучил… Таких, как я, сотни, если не миллионы, и жрут же они как-то людей — а я?.. » Живот снова скрутило судорогой. Ренат едва не зарыдал, бессмысленно кусая углы подушки, свернулся клубком на кровати, жмурясь от света лампы на столе. Он не хотел тревожить мать своим состоянием. Они недавно поругались из-за того, что Ренат испортил в комнате обои, но он знал, что Оюна отбросит обиду, будет кружить вокруг него испуганной птицей, если поймёт вдруг, что ему дурно, и оттого злился на себя ещё сильнее… «Слабый идиот», — Ренат сел на диване, борясь с приступами дурноты, и властным движением заставил себя подняться на ноги, — «Не расстраивай хотя бы мать. Провались всё к Эрлику в пропасть… » Снова куртка, снова грязные ботинки с протоптанной подошвой, снова пакет в руке, будто бы собрался в супермаркет за картошкой и мукой, но на лице шарф, повязанный на манер балаклавы. Финский нож, блеснув сталью, скрылся в чехле. В пакете были перчатки и чистящее средство для одежды. Ренат подготовился к этому этапу охоты, зная, что в посёлке городского типа сложнее замести следы. Ему никогда не хотелось становиться таким, но жизнь прижала его к полу — и, чувствуя себя омерзительным подонком, он вышел из квартиры, борясь с приступами выкручивающей боли в рёбрах и желудке. «Они отщепенцы», — повторял он, бредя по тёмным узким переулкам в поисках того, чья плоть сегодня должна была наполнить его желудок, — «Они и так умерли бы… » Мантра не помогала. Ренат знал, что за каждым из тех, кого он съел, стояла семья. У кого-то была мать, у кого-то — жена, кто-то успел обзавестись детьми, а кого-то ждали дома младшие братья или сестры. Пусть звезда их разума горела грязно и порой коптила, каждый из них был ею наделён, а он, Ренат, голодная ночная тварь, уничтожил их самым грубым способом, что только можно было себе вообразить. Точнее, собирался уничтожить — но если уж это было неизбежно, отчего бы не говорить об этом в прошедшем времени, будто это уже случилось?.. Неизбежность, в конечном итоге, фатальна. Реальность неопровержима. Голова пуста, а руки дрожат, словно уже обагрены кровью. Сил думать больше нет. Желудок стонет под рёбрами, выпрашивая благословенную порцию крови — и он наполнит его, зная, что иначе никак. Вечной мерзлотой выпаена в сердце его роль, написанная безумным режиссёром мироздания. Он — убийца, никогда не найдущий искупления. Ведь он уже перешёл рубикон. В подворотне ему посчастливилось: под ноги попался заблудший пьяница. Голодные глаза вспыхнули двумя яркими огнями. Одним метким ударом в живот Ренат выбил землю у него из-под ног, а затем поволок тело в открытый подвал, где было темно, до одури разило кошачьей мочой и сыростью… Пасть замкнулась на тощей шее капканом тьмы прежде, чем крик успел вырваться из хлипкой груди. «Ты получил то, чего хотел?» Вдруг наверху замигали фары. Ренат замер над горячим ещё трупом, уставился на свет, как олень и только едва приоткрыл рот, умом, впрочем, понимая, что необходимо бежать. Ноги его не слушались, и он хотел кричать, но не мог, а только открывал и закрывал окровавленную пасть, глядя, как наверху мечутся фигуры. Грубый бас со слишком знакомым подвыванием проорал, эхом отлетя от стен спящих домов: — Бату, где этот придурок?! Ему нервно отозвались ломанным тенором, кажется, по-калмыцки. Тот же голос рявкнул в темноту, зовя кого-то по имени Хасар. Послышались быстрые шаги, и вскоре в тот угол, где минуту назад ещё сидел, скорчившись, как гаргулья, Ренат, упал луч света от фонаря. — Нет тут его, — наконец сказал, кажется, Хасар, с явным трудом выговаривая русские слова, — Я говорил Бату, нет, вы два не слушать! Всё здесь искать парня надо, говорил, нет? Ну и где найдешь его, а? Говорил, что дома с мама сидит! Зачем он по улицам шататься? Тут опасно, у меня штана в Элиста с верёвка вор украл, а тут ещё хуже! Тёмный, страшный! Даже шисьянг страшно! — Довольно, — нервный тенор резко прервал причитания Хасара, — Во всём происходящем здесь я не вижу смысла. Я вызвался тебе помогать лишь потому, что в этих трущобах живёт мой сын. Если мы не найдём твоего ребёнка во втором районе, я тотчас же сяду в машину и прикажу Хасару ехать до аэропорта в Кызыле. — Ничего ты не понимаешь, Бату, — рыкнул обладатель первого голоса, — Я боюсь, что он начнёт требовать наследство. К тому же, ты знаешь, что он… — Не болтай, — сухо одëрнул говорящего Бату, — Знаю. Но мне нет дела до всей твоей истории с богом смерти. Я ищу здесь прежде всего моё дитя, оставленное мною здесь по воле судьбы много лет назад, а уж найдешь ли ты своего сына, меня не касается. К тому же, если ты так стремишься к смерти, отчего бы тебе просто не выпить со мной чаю? Ты получишь вечный покой, а я не должен буду с больными ногами прочёсывать кварталы трущоб и искать подростков по подвалам, попусту тратя на это силы прислужников. — Кто я, по-твоему, чтобы умирать от яда?! — взревел неназванный доселе мужчина, — Напои ядовитым улуном своего мёртвого отца, травник! — А не боишься ли ты, что однажды такие слова я скажу твоему сыну, Балчыр-боол? — в тон протянул с деланным благоговением Бату, явно издеваясь над собеседником, — Не забывай: твой господин сказал мне, что твой сын — желтолицый дурак, которому суждено пожрать труп собственного отца. Нить судьбы не разорвать. То, что ты отрёкся от твоего же повелителя и сбежал от него в столицу, не означает того, что ты свободен от его злой воли. Впрочем… Мои колени болят ещё сильнее от сырости. Я поручу моим людям сыскать моего сына. Может, и твоего найдут. Хасар, я разрешаю тебе здесь охотиться до первого моего зова. Не успеешь — останешься с пустым желудком. — Черт с тобой, Эрендженов, — выплюнул Балчыр, — Поищу и без твоего магического ощущения чужой ауры. Я своего добьюсь, ты это знаешь. Они говорили что-то ещё, постепенно удаляясь во тьму, а Ренат сидел на коленях, не чувствуя жизни в обессилевшем разом теле. «Балчыр… Балчыр Мягмаров», — донеслась в голове отчётливая догадка, — «Нет другого Балчыра, у которого сын в Каа-Хеме, а он сам живёт в Москве… Это мой отец… Но почему он хочет убить меня? В чëм я перед ним провинился? Старому уроду стоило надевать гондон и думать, чтобы потом не ссаться за свои деньги… Да, он говорил, будто бы из-за наследства, но было ещё что-то… Вывода два: он вскоре умирает и он знает что-то о моём рождении и связи с этим… Богом смерти. К тому же, здесь как-то замешан отец Цогтгэрэла, который его перебил… Что теперь делать? У них деньги и сила, а у меня нищета и жалкое существование на дне… » Ренат поднялся с большим усилием на ноги, оттащил труп в угол, снова натянул на лицо шарф и, подумав немного, начал выбираться в узкое подвальное окно. Его слегка потряхивало. Он готов был прямо сейчас расплакаться от боли и обиды, но знал, что если проявит сейчас слабость, может расплатиться за неё жизнью — и потому оставался спокойным хотя бы снаружи. Когда внутри всё дрожало, а вокруг творился сущий хаос, его лицо имело свойство странным образом деревенеть, выражая вместо панического ужаса или горькой обиды полное равнодушие ко всему происходящему. Порой это его спасало в школе от лишней порции насмешек, порой приносило ещё больше проблем, но сейчас хранить внешнюю пустоту в глазах было жизненно необходимо. Где-то всё ещё бродил этот таинственный слуга травника Бату, Хасар, и он наверняка смог бы догадаться, что нервно озирающийся высокий юноша и есть сын Балчыра… Сделалось тошно. Ренат сунул руки в карманы и быстро, не озираясь, пошёл вперёд. «Надо зайти в круглосуточный, дворами пройти к дому… А если он что-то сделает с мамой? Я не могу потерять её так просто… » Темнота вокруг сгущалась. Вокруг было тихо, и лишь изредка под ногами похрустывали заледенелые лужи. Ренат шёл обходным путём, рискуя нарваться на нож — но не страшнее ли было дать понять людям отца, где он живёт? «Он всё равно всё выяснит», — думал Ренат, и нервный озноб пробирал его, смешивая жар и холод в мерзкий коктейль тревоги, — «Чëрт, мать этого не заслуживает… Она просто жила, тратила силы на меня, а тут этот урод припëрся… Нахер мне не нужно его наследство. Сам себе заработаю. Нет того, чего я не смогу… Нет, нет», — он оскалился на своё отражение, слизнул под шарфом слюну с губ, — «Не только же из-за наследства… Выходит, всё правда. Выяснить бы, что от меня хочет этот бог смерти». — Сме-е-рть, смертушка! — взревел противным старческим воем кто-то под ухом. Ренат от неожиданности подпрыгнул, ухватился за грудь и кулаком двинул орущего в челюсть. Рука ударилась обо что-то отвратительно мягкое. Существо, напоминающее обыкновенного поселкового алкаша, но бурое и разбухшее — гнилое, — взвыло и отшатнулось, болтыхнувшись всем студенистым телом назад, скорчилось, уперлось ладонями в колени и изрыгнуло из себя длительный поток коричневой рвоты. Видно было, что существу больно — и оно, словно стремясь заразить Рената неведомой болезнью, тянуло к нему лапы, подступало все ближе… От запаха гнили он едва не блеванул сам. — Приди-и-и же, смертушка-а-а!.. Красивый мальчик пусть придёт, хороший мальчик, беленький и черноглазый, пусть душу мою съе-е-ест! Не могу так жить, Ванька-мерзавец изъел, душу пожра-а-ал, переварил наполовину, а я такой потому, что в мир меня обратно выбросил, не по вкусу пришёлся! Ванька, Ванька Вогу-у-у-улка!.. — стонало, булькало чем-то в глотке создание, протягивая к Ренату руки и всё ближе подступая, припирая тем самым его к стене, — Ты добрый, ты смертушке служишь, любит тебя смертушка! Сделай одолжение, побери меня, съешь меня!.. — Пошёл вон, — прорычал сквозь зубы Ренат, решив, что перед ним сумасшедший наркоман, — Вали отсюда и не возвращайся. Я дерьмо жрать не стану. И блевотину тоже. Не отвалишь — убью. — Так убе-е-ей, — провыл огрызок человека, свалившись на асфальт в собственные нечистоты, — Не понимаешь ничего ты… — жёлтые глаза его, подернутые какой-то пеленой с алыми прожилками, остановились на Ренате, не моргая, — Измучил меня Ванька, бестия белокурая… Убей, убей меня! — заорал он вдруг, слюной забрызгивая лицо Рената и разбухшими руками цепляясь за его бёдра, — Красивый парень, хороший парень, убей меня! Хочу, чтобы меня красивый парень убил, такой, как ты!.. Отвращение накатило тлетворной волной. Ренат пнул создание в челюсть и, пока то отскребало себя от растрескавшегося асфальта, метнулся к соседнему дому, притаившись за углом. Его мутило от запаха. Влажные следы на штанах казались мокнущими ранами. Желудок пульсировал в омерзении, грозясь выбросить наполнение. Глаз в приступе нервного тика подëргивался вместе со скулой. «Урод», — Ренат сжал зубы и ударил кулаком стену, тяжело дыша, — «Объебался, заболел каким-то говном, а потом к людям полез… Не будь я таким брезгливым, сожрал бы, но кажется, я потом умру от отравления». Обрубок человека, истекая слизью, поднялся на мягкие, словно бы разваренные ноги, сделал пару нетвердых шагов в сторону Рената, но вдруг чёрная тень, молниеносно метнувшаяся словно из ниоткуда, одним движением холодной стали перерубила шею живого трупа напополам. Голова, непонимающе открыв рот с распухшими губами, отвалилась, чёрной сукровицей обагрив асфальт. Незнакомец с клинком убрал его в ножны, брезгливо пнул обезглавленное тело в сторону от себя и щëлкнул пальцами, кого-то, по видимости, подзывая. Подошёл крепкий толстоватый парень монгольской наружности в замызганной зелёной куртке, ухмыльнулся чему-то и начал собирать остатки тела в мешок, то и дело косясь на своего господина. Тот был худ, невысок и обладал смутно знакомыми тонкими чертами лица. Кажется, это и был травник Бату, ставший когда-то биологическим отцом Цогтгэрэла. Они были будто похожи, а будто и нет: строгое, резко очерченное, словно высеченное умелыми руками на дереве, лицо Бату смутно напоминало о ханском происхождении его имени, а тонкое личико Цогтгэрэла говорило лишь о его болезненной худобе и детской натуре. Волосы травника были убраны в косу. Растительность на лице то ли отсутствовала, то ли начисто выбривалась. Он был одет в длинное пальто кирпичного оттенка, широкие брюки и рубашку с мандаринским воротником. На ногах блестели натуральной кожей сапоги с небольшим каблуком и скруглённым носом. Ножны клинка были закреплены на ремне, пересекавшем узкую талию. Казалось, будто он со всем своим надменным спокойствием последний представитель калмыцкой аристократии, которого не взял ни мороз тундры, ни минувшая незаслуженная кара властей. Смертельная опасность исходила от него, словно от ядовитой змеи. Так отсечь голову мог только тот, кто с юности владел холодным оружием. Его чёрные миндалевидные глаза горели в темноте двумя яркими огнями, и в этих красных сполохах читалась затаëнная злоба опытного и брезгливого хищника-апекса, не нашедшего подходящей добычи. Он был словно из другого мира, и эта инаковость в нём то ли манила, то ли отталкивала… Дождавшись, пока прислужник уберёт тело в чёрный мусорный мешок, Бату произнёс быстро и зло: — Пошли, Хасар. Это снова проделки Вогулкина? — Его самого. Опять отрыгивает души и выбрасывает в подпространства, а они материализуются и вылезают эти… Какого-то молоденького шисьянга чуть не облапал, — деловито отозвался Хасар, взваливая мешок на плечо, — Эх, чë ж они все такие паскудники… Противные очень, хорошо хоть безвредные. — Если бы живот Ивана оказался от меня в шаговой доступности, я бы удостоил его знакомства с моим клинком, — Бату потëр переносицу и поморщился, — Не люблю это выражение, однако он являет собой олицетворение той самой «мути болотной». Он безумно надоедает. Хуже теней и эфирников. — Есть же ещё Иван в Москве, — протянул Хасар, — Оружие тайной полиции. Страшная, говорят, тварь, хоть с виду и красивый… — Не болтай, — одëрнул Бату, — Зачем ты, к слову, снова притворялся перед Балчыром, будто не говоришь на русском? — Господин, он мне не нравится. Так легче сделать вид, будто ты его не понимаешь и не подчиняться его окрикам, — Хасар развёл руками и глуповато улыбнулся, — Вы же знаете, насколько он противный мужик… И почему ему вдруг вздумалось убивать своего сына? Парня и так жизнь побила, насколько я понял из рассказов. Эта дыра будто жизнь высасывает. Как он вообще до сих пор не покончил с собой? — Балчыр хочет избежать своей судьбы. Я знаю, он не сможет, — Бату выдохнул, верно, глубоко задумавшись и протянул спустя некоторое время, — Но знать о том наверняка, что из этого будет, может лишь бог смерти… Они говорили о чём-то ещё, но, словно заподозрив присутствие незнакомца, Бату быстро перешёл на калмыцкий. Впрочем, слушать дальнейшую их беседу не имело смысла: главное Ренат уже услышал. Мысли жарко заплясали в голове, окрашивая чёрные тона октябрьского вечера в бордовый цвет неумолимой тревоги. «Надо домой… Сказать матери и бежать отсюда, пока он нас не нашёл… » Дышать стало тяжело. Не в силах более соображать, Ренат ринулся вперёд, но движения его были смехотворно медленны, и всё, о чëм он мог думать, было скорейшее спасение отсюда, из этого переулка, из этого города, из этого региона… Фигура отца мерещилась чудовищным нагромождением плоти. Ренат знал: он везде. В подворотне, на стене, на потолке, под диваном, в шкафу… Балчыр достанет его из-под земли, если захочет. И всё, что он может делать — бежать, пока не станет поздно. Пока тень из ночных кошмаров не оживёт, сверкнув голубыми глазами, и не поглотит жалкие остатки привычного мира вместе с ним и его новообретëнной свободой… — Где ты был? Мать, необычайно бледная, с восковой трупной кожей, то ли взаправду принявшей такой оттенок, то ли кажущейся таковой в неровном подъездном свете, стояла в дверном проёме, держась за грудь. Такой Ренат видел её дважды: в момент, когда он в тринадцать лет нажрался таблеток и лежал на заблёванном кафеле и тогда, когда он годом позже напился палёной водки и пришёл домой под утро, напугав мать до первых седых волос. Но что же сейчас могло спровоцировать её страх? Она и вовсе должна была быть в это время на работе. — Гулял… — пытаясь скрыть тревогу, пробубнил Ренат, неловко ступив за порог. Сухие губы Оюны дрогнули. Она медленно опустилась на табуретку у входа и вдруг крепко ухватила Рената за запястье, бешено глядя на него взглядом испуганной, загнанной в угол собаки: — Ты хоть понимаешь, где ты живёшь и кто твой отец? — она говорила хрипло, негромко, но с интонацией, полной отчаяния и неуёмного страха, — Только что под окном я видела Балчыра… Он не понял, что мы живём здесь, но скоро он догадается, — пальцы Оюны ощутимо задрожали, — Он убил мальчика, похожего на тебя, Аяса Шооран-оол, который покурить вышел! Я его своими глазами видела, пыталась спасти — и всё без толку, он мёртв, мёртв, как камень, словно никогда и не жил!.. Ты хоть понимаешь, что тебя сейчас чуть не убили?! Почему ты никогда не думаешь головой?! Почему ты ищешь смерти, когда я с таким трудом дала тебе жизнь, Ренат?! — она вдруг осеклась, отпустила Рената и опустила голову, словно в один миг постарела на десять лет, — Я делала… Всё, что в моих силах, чтобы оградить тебя от самого страшного… Но сейчас это выше моих сил. Если вдруг найдёшь меня мёртвой, вернувшись домой, то тут же хватай вещи и беги, пока он тебя не нашёл. Он страшный человек. Наш регион большой. Беги в Кызыл или в Аксы-Барлык. Не заезжай к бабушке, он знает, где она живёт. Теперь у тебя будет страшная жизнь. Он тебе её обеспечит. — Скажи… Он человек? — Ренат снял шапку и прислонился спиной к стене, чтобы не свалиться с ног от накатившей волны слабости, — Или…? — Он шисюнь. И ты шисюнь, — Оюна отпустила наконец его руку и горько уставилась в пол, — Мне жаль… Он очень хорошо прятался. Я узнала, что он шисюнь только тогда, когда была на восьмом месяце… Но я не жалею, что родила тебя. Ты единственная моя радость на этом свете. Может, я была бы, как оруски, — она одёрнула себя, — Русские, да. Русские… Русские женщины, которые занимаются собой и не видят смысл только в детях… Но у меня нет мужа, за спину которого я могу спрятаться, нет любимого занятия и денег тоже нет. А зарабатывать их трудно. Я хотела получить поддержку от семьи и вернуться в Красноярск, как только встану на ноги, но на ноги я не встала. Прости меня. Это всё моя вина. Я старалась быть тебе не просто матерью, но и подругой… Плохой из меня друг. Но я дала тебе всё, что могла, — она, сделавшись ещё бледнее, хотела подняться, и не смогла: ноги её подвели, и Оюна тряпичной куклой упала на колени, держась за сердце. — Мама! — Ренат подбежал, попытался её поднять, но та, сжимая зубы и держась за его шею, смогла лишь произнести: — Скорую… Сердце… Болит…

***

— Да вы хоть понимаете, что она сейчас умереть может?! — нервно заорал Ренат на неторопливо входящую в квартиру русскую тётку за пятьдесят, врачом именовавшуюся, видимо, только для пущей важности её толстого красного лица, — Какого хера вы ехали сорок минут?! — А ты тут слюной не брызгай, — деловито отозвалась тётка, — С вами, ебланами узкоглазыми, хер разберёшься. Перепила, небось… — Моя мать не пьёт, — Ренат закусил губу и указал на недвижимое тело Оюны, лежащее на диване, — Она работала в вашей больнице. — Оюнка Мягмарова, что ли? А, так это ты её сын-суицидник… Хуевая из неё мать получается, раз ты такой, — тётка хохотнула и прошла в гостиную, — Н-да, ситуация поганая получается…. Ну, давай думать, что будем делать. Мамашку твою госпитализировать придётся. Сделаем всё, что сможем, чтобы не померла, но сердце у неё с тридцати лет шалит, так что если помрет — звиняй, хоронить сам будешь. — Уж похороню, не сомневайтесь, — зло ответил Ренат и сел на табуретку, закрыв лицо руками. Он не испытывал ничего, ему было тошно и хотелось спать, но ещё больше хотелось, чтобы всё это оказалось сном и мать разбудила бы его к утру, здоровая и полная сил… Из гостиной вынесли Оюну на носилках. Её жёлтое лицо с заострившимися скулами казалось столь нереальным и гротексным, что Ренат сначала согрешил на плохой свет, но когда прозвучал диагноз, оборвалась нить бестолково утешающих его мыслей. — Кажется, инфаркт миокарда. Реальность неподъемным камнем обрушилась на грудь. Дыхание прервалось на секунду, и весь мир вокруг осыпался мелкой мозаикой, став вдруг бесполезной декорацией к страшной в своей бессмысленной нелепице пьесе. «Это из-за меня». Губы задрожали. Ренат коснулся материнской руки, судорожно осознавая, что это, быть может, последний раз, когда он прикасается к ней, и отпустил, не глядя на носилки. Второй врач — худой пропитый старик с печальным водянистым взглядом, — вздохнул и произнёс: — Бывает такое, парень… — Я знаю, — поджав губы, ответил Ренат, — Всё бывает. Помогите ей. Если сможете. Ответом стала тишина. Мать увезли, и Ренат остался в квартире один. Стены давили, как никогда. В пустую комнату Оюны соваться не хотелось. Чернильная темнота за окнами сгустилась, словно пытаясь разглядеть, что происходит в маленькой квартирёнке на отшибе мироздания… Потолок давил белизной. Чей-то ковёр болтался на периллах балкона, грозясь упасть вниз в любую секунду. Блеснули и тут же пропали красные огоньки у ликёро-водочного. По улицам тянулась гнилостным следом депрессии тягучая, вязкая, как смола, тоска. Смог подёрнул небеса вместо облаков. «Здесь нет жизни». «Здесь нет меня». Тишина давила на уши. Застыла на коже бледными пупырышками дрожь. Непрерывно ползли часы, отмеряя паузы между биением его сердца. По соседнему дому поползло что-то чёрное, многоглазое, длинными руками добралось до ковра — и унесло его, скрывшись во тьме столь же быстро, сколь же появилось. «Какая-то мразь спидорасила ковёр…» Абсурд происходящего дошёл до омраченного сознания Рената через минуту усиленных размышлений над увиденным. «Показалось, наверное…» Он не испытал особого страха даже тогда, когда хтоническая дрянь показала уже ему свою многоглазую морду, на которой, казалось, кроме глаз ничего и не было. Абсолютно чёрное, сливающееся со тьмой, напоминающее огурец по форме, оно смотрело на Рената, не моргая и упираясь комично тонкими руками в стекло. — Ты что такое? — Прислужник господина, — тихо сообщило создание хриплым мужским басом, доносящимся словно из могилы, — Подарок… Передать… Чтобы ты не грустил… — Так ты для этого ковёр спиздил? Спасибо, что ли, но лучше верни на место, — рассеянно попросил Ренат, совершенно не понимая, что происходит, — Ты почему так выглядишь? Что ты такое? — Не помня себя, служу повелителю, — ответило существо, — Тьма во мне, тьма — я… Он поглотит меня, как ненужный придаток, поглотит… Ох… Словно бы что-то огромное сжало существо до предела, вспучив многочисленные глаза в своём стальном захвате. Казалось, будто слуга сейчас лопнет, забрызгав окно липкой кровью, и Ренат даже зажмурился в ожидании взрыва, но когда через секунду открыл глаза, ничего уже не было и лишь свисающий с форточки ковёр был подтверждением того, что всё увиденное не было галлюцинацией. «Подарок… От господина… Стало быть, от Алэлэке? Нихрена не понятно. Зачем всё это? Почему именно я?..» Сил думать не осталось. Как сказало его туалетное видение, всё будет так, как должно быть. Будь это последняя пляска отправляющегося в небытие больного рассудка или действительность, слова эти совершенно справедливы. При всём желании он не смог бы что-то изменить. — Если я тебе нужен, — сказал вслух Ренат, не надеясь, впрочем, что бог смерти услышит его слова, — Приходи и забирай меня. Если не нужен, то прекрати травить мне душу и пугать. Я хочу просто жить, понимаешь? Мне не нужны твои демоны, ковры и всё материальное, что ты можешь предложить, мне тоже не нужно. Мне нужно, чтобы меня любили. Вот и всё. Меня только мать любила, да и та скорее из чувства долга, чем из искренности. Если ты можешь дать мне того, кто меня полюбит, то дай. Я буду служить тебе. Если не можешь или не хочешь, не давай. Только оставь меня в покое. Не хочу я разбираться, какой Иван кого отрыгнул, кто где пернул и в какой жопе побывал мой уебанский папаша. Надеюсь, ты меня понял. Тьма за окном словно сгустилась. Кто-то неуловимо коснулся плеча. До ушей донëсся шелестящий шёпот, похожий на шум отдалённого арктического вихря, и всё стихло, вернув в квартиру могильную тишину. Едва слышно на улице заорали какие-то алкоголики, хлюпнуло под рёбрами, прокатилось до ступней и осело в голове лёгким флëром недосказанности прикосновение бога смерти. Он был здесь. И он его услышал. Ковёр, свёрнутый и завязанный куском бичевки, чтобы не размотался вдруг среди ночи, стоял, припëртый к притолоке. Благовоние догорало на верхней полке шкафа, наполняя комнату дурманящими ароматами. Ренат никогда раньше не разжигал благовония, а теперь вдруг решился, веря подсознательно, что так он сможет сжечь негативную энергию, переполняющую квартиру. Он не умел правильно обращаться к Будде и не доверял буддизму вовсе, хотя Оюна и пыталась привить ему такое мировоззрение — а потому ограничился благовониями, справедливо считая, что не сумеет прибегнуть к иным ритуалам. Он сидел в темноте, поджав ноги и глядя на догорающие ароматические палочки. «Это ни к чему не приведёт», — подумалось ему, и он, тягостно вздохнув, дождался, пока прогорит огонь, затушил остатки палочек и, опустошённый сегодняшним днём, лёг на диван. За закрытыми веками мельтешели образы высокого мужчины с длинными волосами, похожего на Будду, и кого-то ещё, худого и невысокого, как подростка, но ему уже не было дела. День словно высосал из него душу. Накрывшись с головой одеялом, чтобы не видеть, как кто-то мотается по комнате, Ренат вскоре задремал. Ему снилось, как его, в концы обезумевшего, ведут в камеру, и как мать смеётся над ним из гроба. Все вокруг белое, и только её жёлтое лицо смотрит на него из стены, безудержно, беспрерывно смеясь, пока не начинает трескаться на части и не рассыпается в прах. Он всё это время был сумасшедшим, ведь так говорят ему все, кого он встречает во сне — и он соглашается с ними. Ему так легче. Реальность так страшна, что хочется укутаться в мнимое безумие, как в одеяло — но она такова, какой и рисуется, и потому голод проникает даже сквозь сон… Ему снилось, как он заживо жрёт толстую врачиху со скорой и как она барахтается в глотке, как противная… Муха? Он проснулся от жужжания над головой. Муха, серая, унылая, как само бытие, моталась над головой и гудела чëрт знает зачем и почему. Ренат, улучив момент, прихлопнул её, смахнул со стены налипший трупик и вспомнил удручающее заявление Куаныш: «Муха в доме зимой к покойнику…» — Но сейчас осень, — задумчиво произнёс Ренат и снова лёг в постель. Оставалось два часа до школы, и, вроде бы, надо было вставать, но делать это не хотелось совершенно… Поглубже зарывшись лицом в подушки, он понимал, что ему, в сущности, стоит переживать в данный момент о своей судьбе и о судьбе матери, но он попросту больше не мог. За вчерашний день он испытал столько чувств разом, что теперь мог только лежать и смотреть на облезлые обои. Ему не хотелось думать, что, возможно, придётся продавать квартиру и бежать в сущие дебри его несчастной родины, не хотелось понимать, что он живёт в мире, где ещё недавно были только люди, а теперь есть шисюни, гнилые трупы, отрыгнутые в мир каким-то демоном, бог смерти, почему-то в нём заинтересованный и неведомые твари (Ренат счёл, что они очень похожи на странного вида чертей), которые воруют ковры… Последнее могло бы быть даже забавным, если бы Ренат не осознавал, что явись к нему такая тварь, когда он был бы в состоянии испытывать эмоции, и он бы, верно, умер от страха. Он не знал, что ещё ждёт его, и не верил уже, что его будущее может быть светлым… Живот требовательно урчал, требуя вернуться к трупу забулдыги в подвале, телефон под боком разрывался от уведомлений, но Ренат лишь прикрыл глаза и глубже зарылся в подушки. Пронзительно зазвонил телефон. Тускло вспыхнуло раздражение. Ренат, пересилив себя, сел и разблокировал ослепляющий в темноте экран с пропущенным вызовом от какого-то заблудшего рекламщика. «Представляешь, у меня теперь есть друг-парень Его зовут Аммалан Никогда не было друзей-парней… Но не думай, я ничего не собираюсь делать, так что пока не убивай его, ахах» — Если и соберётесь, я Аммалана найду и в рожу ему плюну, — буркнул Ренат, радуясь, что Сулушаш его не слышит, — Даже если по согласию… Нельзя же, мелкие ещё. «погуляем сегодня, когда у меня кончатся уроки? я свободна, домашку всю сделала, а дома сидеть скучно» Сердце забилось чуть быстрее. Ренат прикусил губу, не зная, что отвечать на предложение. Его никогда в жизни не звали на прогулки. «Настя… » Пытаясь подавить улыбку, растягивающуюся на всё лицо, Ренат вошёл в приложение и начал печатать. «Привет. Да, с радость… » Кислой слюной к глотке поднялась тошнота. Желудок сжало голодом. Стиснув зубы и прижимая свободную руку к животу, он стёр и напечатал заново, едва не забыв нажать кнопку «отправить»: «Привет. Прости, нет. Буду занят.» На душе сделалось серо. Ренат снова забился под одеяло, отложив телефон, и погрузился в тяжёлый сон, не желая выходить на охоту и искать жертву. В оконное стекло колотился порывистый ледяной ветер. Над соседним домом стлался плотными клочьями туман. Всё вокруг замерло в суеверном страхе, ожидая прихода новой ночи, и лишь просветленные утомленным светилом равнодушные небеса стояли меж людьми и первородной тьмой. Подступал ноябрь, предпоследний из двенадцати и самый мерзкий из существующих. Земля замерзала, отдаваясь неспешной поступи зимы, и снег опадал на неё, хороня жухлую траву и опавшую листву в вечном забвении холода… Дыхание севера превратило лужи в уродливые мутные замёрзшие зеркала. Дети радовались приходу зимы, ловили языком снежинки, грезили, как будут лепить снежных баб и швырять после школы в друг друга снежками. Чем ближе к ноябрьским морозам, тем сильнее бог смерти и демон подпространств. Смерть милостива, а значит, милостив и бог, её дарующий; но смерть в одночасье жестока, а значит, жесток и он, собирающий свою жатву… Он не помешает проклятым от рождения утащить в подвал загулявшегося ребёнка и не поможет спастись от лютого мороза; он придёт, когда всё закончится, укроет полами шубы и отведёт к грани миров. Демон, владеющий пространственными аномалиями, то ли от молодости, то ли от детской жестокости, застрявшей в его взрослом рассудке со времён далёкой человечности, иной: он запутает, напугает, уведёт туда, откуда нет выхода, а вход завален, сожрет, выплюнет и пустит гулять в реальный мир, порождая новых эфирников, которым неизменно предстоит сгинуть в пасти апексов… Эфирники — души тех, кому после смерти довелось вернуться. Апексы — те, кто явились в этом мир с небес. Так устроен мир и его переустройство подвластно лишь холодному Создателю — но отчего в глазах у сына первородной тьмы пылает огонь? Отчего он, бог смерти, ответственный за равновесие и сбор душ, отошёл от обязанностей и берёт на себя то, что не имеет право взваливать на свои плечи?.. Что ж, огонь в его глазах и вправду запылал. Но даже богу следует знать одну непоколебимую истину: на всё воля Создателя. Всё будет так, как должно.