Цэвдэг

Ноябрь грозил близостью, тяжело ступая по замëрзшим лужам и опадая на чёрное тело земли, словно сгнившее от влаги и мороза, хлопьями снега. Серое безучастное небо затянули чёрные тучи, столь привычные региону и столь страшащие общественность за горными хребтами. Дышать становилось всё труднее, и холода, до этого едва заметные, наступали с удвоенной силой. Посёлок медленно пожирала зима, принося за собой неизбежное замирание всего живого. Едва ощущающийся пульс жизни и вовсе исчез на следующие пять месяцев. Последние листья догнивали на дорогах. Деревья, словно раздетые мученики, стояли, беспомощно размахивая чёрными ветвями. Вой ветра в проводах и трубах, острая снежная крошка, летящая в лицо и дубеющие на морозе руки — а там, на далёком западе, где люди живут без заборов и ходят в красивой одежде, тыквы, опавшая листва, пестрящая красками и смех детей, наряженных разными нелепыми чудищами… Ноябрь приносил с собой смерть и тоску. Мать сидела на кровати, пустым взглядом наблюдая, как первый снег укутывает голую землю за окном. — Я принёс тебе конфеты, — Ренат, чувствуя себя чужим в зелёных стенах и запахе лекарств, несмело протянул коробку, — Купил на остатки сбережений… Не нашёл фруктов. — Спасибо, — тихо, одними губами, проговорила Оюна, слабо приподняв уголки губ, — Но лучше… Не траться пока зря. Возможно, это… Затянется. Тебе самому придётся отвечать за расходы. В банке у меня осталась некоторая сумма, но вряд ли ты её получишь раньше, чем через полгода. Все наличные в шкафу. Ты знаешь, где. — Мам… — у Рената задрожала нижняя губа. Он сел на кровать, положив руку на её маленькую, словно бы желтушную, ладонь, — Я знаю, о чем ты… Я… Не знаю, как я буду… — Ты всё сможешь, — твёрдо сказала Оюна, глядя Ренату прямо в глаза, — Иначе бы ты не был моим сыном. Мы очень похожи. Я головой пробила себе путь наверх, ты пробьёшь его ещё и кулаками. Но помни: никогда не отдавай всего себя твоей любви. Я любила твоего отца, и он сожрал меня изнутри. Не позволяй никому точно так же мучить тебя. Ты не должен терпеть отношения, в которых тебя едят заживо. Тех денег, которые я тебе оставила, хватит на первое время. Покупай билет куда сможешь. Я в тебя верю. — А я верю, что ты будешь жить, — Ренат нервно улыбнулся, не волнуясь уже о том, что у него вышел оскал вместо улыбки, — Живут же люди как-то с этим… — Живут, — Оюна вздохнула, — Если у них есть силы… Она положила голову Ренату на плечо и затихла, прикрыв глаза. Её руки, всегда тёплые и чуть шершавые, теперь были холодными и гладкими. Она умирала, и это было совершенно очевидно, но очевидно было и то, что она уже приняла свою смерть и готова была уйти достойно, без слëз и ненужных истерик. В жизни Оюны и вправду больше не было иного смысла, кроме Рената — и кто бы знал, как это тяжело давалось ему самому. Он чувствовал, что неисправимо виноват перед Оюной, виноват лишь фактом своего рождения потому, что не позволил ей жить той жизнью, которую она и вправду заслужила… Когда она ощутила, как по его лицу стекают слëзы, она только погладила его по голове. — Когда-нибудь и у тебя всё будет хорошо. Не верь слезам и живи, никогда не привязываясь к людям. Только тогда ты станешь счастливым. Он уходил из палаты, а она оставалась здесь, в неровном свете жёлтых ламп и пустоте больничной койки… Слезы ещё текли по его лицу, когда он вышел на заснеженную улицу. Ренат остановился, взглянул на то, как снежинки опадают на растрескавшийся асфальт и выдохнул. «В этом году раньше обычного… » Холодный ветер обжëг щеки. Ренат вздохнул и надел маску, в которой тяжело было дышать, но лицо, по крайней мере, не горело… Небо перед ним серело свинцом. Вдали белели горы. Земля под ногами стыла, словно умирающее тело. Он шëл вперёд, не видя перспектив, и знал лишь одно: вскоре его жизнь тем или иным образом бесповоротно изменится. Возвращался домой он затемно. Снег под ногами хрустел, искрился под фонарями, и всё было окутано обманчивым спокойствием, каждую секунду готовым разорваться осколками хорошо спрятанной в глубине сознания истерики. Как жить дальше ему в его неполные шестнадцать, если он останется один? Как не сгинуть в алкоголизме или в пасти собственного отца, жадного до денег и боящегося бога смерти?.. «Но ведь… Если этот бог смерти хочет иметь со мной дело, значит, я в выигрыше?» Ренат остановился, пытаясь осознать, как траектория его мыслей резко сместилась в иное русло. Ещё минуту назад он, пребывая в потухшем отчаянии, не мог и подумать о том, как его значимость для таинственного божества может круто повернуть ситуацию, а теперь размышлял, как бы связаться с господином тьмы, надеясь на его помощь… «Ведь если я нужен ему для чего-то, верно, он не позволит мне умереть», — Ренат всмотрелся в темноту, и, оглядевшись по сторонам, громко и внятно сказал, словно стараясь чётче донести просьбу до бога: — Слушай. Я не знаю, как правильно к тебе обращаться, поэтому буду говорить с тобой, как говорил бы с отцом или другом. Я нужен тебе; ты сам говорил мне это, когда приходил ко мне в моменты моих галлюцинаций. Пожалуйста, помоги мне, если ты не изменил своего решения. Я буду служить тебе верой и правдой, если ты поможешь мне сейчас. Иначе я просто не выживу, и то, для чего я был тебе нужен, не произойдёт. Помоги, если слышишь и видишь меня. Помоги, если ты всё ещё милосерден ко мне. Фонари вокруг замигали и потухли. Некто незримый, сотканный из той же материи, из которой соткана пустота вселенной, коснулся ледяным дуновением щеки Рената, мгновения постоял рядом и пропал, обдав напоследок запахом крови и мороза… Это был Он, и Он его вновь услышал. Дома его ждала извечная пыль, пустота полок холодильника и грязный, воняющий рыбьим жиром кот, умудрившийся разбить бутылёк этой мерзкой субстанции и шляющийся теперь без дела в обличии совершенно отвратительном. Швырнув в угол рюкзак, Ренат картинно ударил себя руками по бёдрам и процедил: — Ах ты пидор шерстяной… Впрочем, нельзя сказать, будто внезапно свалившиеся на голову хлопоты с уборкой и мытьём кота его в глубине души не радовали. Ему нужно было чем-то заняться, чтобы отвлечь себя от мрачных мыслей, и потому отлов Дурака по всей квартире показался ему занятием весьма забавным. Он бегал за котом, кот, пачкая всё большее пространство измазанными в жире лапами, убегал от него, и всё это кончилось бы тем, что Дурак залез бы на шкаф, если бы Ренат не схватил кота в последний момент приготовленным заранее полотенцем. Под истеричный кошачий вой он невозмутимо двинулся к ванной, держа голову так, чтобы когтистая грязная лапа не угодила ему по лицу. — Попался, скотина? Ренат, не скупясь, вылил на спину Дурака собственный шампунь и начал растирать одной рукой, второй удерживая его за холку в ванной. Кот издавал звуки фрустрации, норовя время от времени вырваться из рук, но Ренат был сильнее — и вскоре Дурак обмяк, лишь изредка возмущённо вякая. Струи воды довольно быстро смыли с кошачьей шерсти рыбий жир. Счетя, что на этом его работа окончена, Ренат вынул кота полотенцем из ванной и, проследив за тем, как тот скрылся в недрах квартиры, вымыл руки, повесил полотенце сушиться на бельевую верёвку и ушёл в свою комнату. За окном было темно; темно настолько, что даже если кто-то обладал бы стопроцентным зрением, непременно потерялся бы в этой чернильной всепоглощающей тьме… Теперь она стала Ренату почти что родной. Он более не боялся силуэтов, в ней маячащих, и знал: тьма всегда скроет его от посторонних глаз. Он — её порождение, и она всегда поможет ему скрыть следы своих преступлений… Тот, чьи персты испачканы в крови, не должен бояться тьмы, ибо тьма в нём, и тьма — основа души его. Сон спрятал его мысли за пеленой сладкой дрëмы, и более до утра он не думал ни о чем, пребывая в лживых объятиях Морфея. Бдение во тьме прервал около семи утра писк будильника. Ренат встал, потирая виски — со сна у него часто болела голова, — безошибочно обнаружил ранее потерянные тапки, хотя те и были ему ни к чему: в последнее время он почти не чувствовал холода. Впрочем, надобность рождает привычку — и Ренат, усмехнувшись своей странности, рутинно начал собираться в школу. Кабинет физики, полупустой и тёмный, ещё не проснувшийся, полнился запахом старой бумаги и безмолвием. Пальцы слегка подрагивали, но Ренат твёрдо знал: все формулы были записаны в его конспектах ещё три дня назад. На тройку рассчитывать можно и нужно. За окном снег падал в синей мгле, и нельзя было различить, день сейчас или ночь, однако фары автомобилей уже мигали вдалеке, и от этого ощущения слабого пульса жизни, всё же пробившегося сквозь мертвенную белизну подступающих холодов, делалось немного уютнее. Свет, даже исходящий от фар или из окон, несёт в себе правду, из темноты же несёт гнилью. Гниль не испугает порождение тьмы, засевшее в глубоко в душе Рената, но отравит рудиментарную человечность, осевшую на стенках его сознания… «Но почему мне страшно потерять человечность, когда я смирился с тьмой в моей душе?» — О, Мягмаров, — Далия Захаровна, столичная еврейка, некогда переехавшая сюда то ли из-за грозных кредиторов, то ли из-за философского желания достигнуть просветления в глубине Сибири, хмыкнула и поправила очки, съехавшие на кончик носа, — Уже явился? А я думала, опять убегать будешь или опоздаешь на урок. Исправляешься? — Исправляюсь… Далия Захаровна, — Ренат, потеряв стеснение, поднял взгляд и спросил, словно в ответе пожилой преподавательницы хранился бы истинный смысл метаморфоз его сущности, — А какая она, эта Москва?.. — Москва? — женщина, опешив от вопроса ученика, задумчиво повела взглядом по полупустому классу и произнесла, чуть погодя, на минуту словно утратив всю свою сварливость и раздражительность, — Огромная, красивая и многолюдная… Всегда шумная, только на выселках бывает тихо. Машины не прекращают ездить даже ночью. Люди редко обращают внимание друг на друга. Все всегда заняты своими делами. — Правда? А там можно… Потеряться? — Ренат, не отрывая взгляда от учительницы, незаметно облизнул пересохшие губы, — Жить так, чтобы никто тебя не замечал и никогда не нашёл… Далия Захаровна побледнела, будто что-то вспомнив. В отражении линз её очков отчётливо блеснули алые огоньки. «Теперь она знает». — Ой, Мягмаров, не глупи! Конечно, можно, потеряться и в трёх соснах можно! Всё, давай лучше вон, к контрольной готовься! — женщина поспешно метнулась к выключателю и, не желая признавать увиденное, включила свет, чтобы не видеть алых огней в глазах Рената. Недвижимый, омрачённый и удовлетворённый ответом в одночасье, он сидел и неотрывно смотрел в тёмную зелень доски. Снегопад за окном усилился. Фары больше не мигали в белой пелене, будто бы потерявшись среди снега и льда… Метель быстро заметала следы от колёс, возвращая дорогу к исходному состоянию. «Быть может, я осознаю себя, когда уеду?» Солнце едва коснулось заснеженных крыш, когда контрольная завершилась. Ренат первым сдал работу, и, специально задев плечом попавшегося под руку Эмира, вышел из класса. Он был почему-то необъяснимо доволен, хотя знал, что за контрольную ему влепят трояк, мать лежит в больнице, а дома его опять будут ждать одиночество и тишина… Перспектива уехать в большой город и стать незаметнее тени? Принятие своей судьбы? Ренат не знал. Он знал лишь одно: сегодня он не ощущает боли. Надолго ли хватит его спокойствия, ему было неизвестно. Главное, впрочем, что хотя бы сегодня не так отчётливо хотелось влезть в петлю. На третьем уроке пришла она. Рыжие волосы заколоты наверх, выглаженный воротничок пестрит принтом с клубникой, на шее повязан бант, а щёки смешно перемазаны персиковыми румянами… Так странно, но так приятно. Он никогда раньше не видел таких, как она, и только её глуповатая улыбка могла пробудить в его душе что-то, похожее на… Тепло? «Не влюбился ли я?..» Ренат опустил взгляд, когда она села рядом и тихо, одними губами, боясь издать лишний звук, произнёс: — Привет… Настя широко улыбнулась и протянула Ренату руку: — Привет! Тебя давно не видно… Что-то случилось у тебя? Ты заболел? — Живой пока… Тренировки, да и мама, к тому же, заболела, — Ренат, ощущая тремор в пальцах, пожал её ладонь и быстро убрал руки, боясь передержать касание и сделать всё неловким, — Я… Скучал. — Я тоже по тебе скучала, — она села рядом, убрала прядь за ухо и начала раскладывать тетради по парте, — Мне тут не с кем общаться. Ты интересный и очень добрый! — Добрый, добрый… — фыркнул Ренат, ощущая, как щеки делаются чуть краснее, — Такой добрый, что от меня собаки воют, а птицы на лету дохнут. Но спасибо. — Ренат, я тебе по жопе дам, — Настя шутливо нахмурилась, — Не говори о себе так, слышишь? Ты очень хороший, просто тебе говорят, что это не так, вот ты и веришь. Ты лучше к себе прислушайся. «Знала бы ты, что я такое…» День прошёл точно так же, как проходили другие, но с одной лишь разницей: сегодня Ренат был не один. Ему было, у кого попросить учебник, кому показать видео на перемене, и он с удивлением обнаружил, что даже не ощущал себя отринутым обществом ничтожеством, коим видел себя обыкновенно. Всё это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, и потому он пытался морально себя подготовить к потере Насти, но всякий раз останавливал себя, не желая думать о плохом. «Привязался, как больная собака. Самому противно». — Ренат, ты чего загрустил? — Настя осторожно прикоснулась к его плечу, когда они уже стояли в раздевалке, и гомон голосов одноклассников постепенно утихал, совершенно исчезая на потемневшей улице, где веселье постепенно проходило и каждый уходил домой, — Тебя дноклы достали? — Да нет, — Ренат вздохнул, наклоняясь за курткой, которую кто-то опять уронил, — Так просто… Грущу. У меня мама в больнице. Сердечный приступ. Волнуюсь. Дома снова никого, кроме кота… Мне тоскливо как-то. — Ох… Здоровья твоей маме, — Настя опустила взгляд, боясь будто, что задела в Ренате что-то очень важное и болезненное, — Ты бы не хотел тогда посидеть у меня? Домашку сделаем… Да и папа тобой интересуется. Ты дома говоришь на тувинском?* — Да, говорю. У меня русский не родной. Я его выучил, когда общался с детьми во дворе, но первое слово сказал на тувинском. А что? — Ренат, надев куртку, закинул на плечо ремень сумки и двинулся к выходу, увлекая за собой Настю в её смешной шубе, которую, к его облегчению, с неё ещё не сняли в подворотне, — У тебя батя, вроде, интересуется этнографией. Я в этом не знаток. Какие-то филологические штуки вряд ли смогу пояснить, но чисто пару слов подкинуть могу. — Да ему и не надо на научном уровне, — Настя, пристроившись рядом, посеменила по замёрзшим лужам осторожной мелкой поступью, чтобы не упасть, — Просто немного расскажешь про то, что знаешь сам. Ты не против? — Нет, я за, — Ренат неумело улыбнулся и ухватил подругу за руку, чтобы та не упала в грязь, — Осторожнее… И извини, что так схватил, — он убрал руку, засунул её в карман и нервно хихикнул, — Я знаю, что мои прикосновения не всем приятны, но… — Ренат, — она, поправив съехавшие на кончик носа очки, посмотрела на него, и Ренату показалось, что этот взгляд пронзил его насквозь, как шприц пронзает кожу, и наполнил его теплом… Неожиданно Настя всем своим хрупким телом прижалась к нему, словно пытаясь слиться с ним воедино. Так Рената не обнимали ни до, ни после. Он всем телом ощущал тепло, и сердце его билось, словно отогретое после долгого обморожения… Он ощутил себя живым, когда эта рыжая девчонка прижалась к его груди. Они стояли так, окутанные чёрнильной мглой в тусклом свете фонаря, и Ренат ощущал, как сердце колотится под рёбрами в миллиард раз быстрее, как это описывается в паршивых книжонках про чистую и вечную первую любовь… Наконец Настя отстранилась от него, поднялась на носочки и жарко прошептала: — Ты мне нравишься… — И ты мне… — ответил Ренат тем же шёпотом и отвернулся, чтобы Настя не видела, как на его глаза навернулись слёзы. Он и сам не смог бы объяснить, отчего он прослезился — быть может, от осознания обречённости их влюблённости, а быть может, от непонятного горько-сладкого привкуса, разливающегося по утробе, незнакомого, но отдающегося ностальгией в мозгу… Любовь? Влюблённость? Привязанность? «Если бы я только знал». Они стояли так, держась за руки, и казалось, будто весь мир замер в ожидании слов, которые слетят с губ возлюбленных… Возлюбленных? «С каких пор ты решил, что вы возлюбленные? Разве ты не помнишь, кто ты такой?» Тепло ушло. Ренат вздрогнул, вновь возвращаясь к привычному для него холоду, сжал зубы и отстранился, чувствуя растущую неловкость. Наверное, что-то нужно было сказать, но слова застряли в горле парализованным комом дурацких оправданий и нелепых шуток. Ренат спрятал руки в карманы, прикусил губу и сказал, отступив на шаг: — Как подруга. — Хе-хе, конечно! — Настя ласково улыбнулась, и Ренату показалось, что некая тяжесть отлегла от её сердца, — Мы же друзья, да? — Д… Друзья, — криво улыбнулся Ренат, — Так… Быстро осознали это… Мне непривычно, но у меня не было друзей, поэтому я… Быстро привязываюсь к людям. «Вот так просто решил подставить под удар самые слабые места. Что ты будешь делать, когда тебя отвергнут?» — саркастически спросил внутренний голос, и Ренат, тяжело вздохнув, опустил глаза. Он создавал напряжение, явственно ощущаемое в воздухе, и более всего ему хотелось провалиться под разбитый асфальт. Он снова показал себя несведущим в человеческих взаимоотношениях, глупым, нервным и неловким — таким, каким он был на самом деле… Даже терпеливому и доброму человеку вряд ли захочется быть другом такого, как он. Никто добровольно не взвалит на себя ношу в виде неадаптированного к социуму человека с комплексами, никто не захочет терпеть неловкость в разговоре и неумение держать себя в руках. Нет смысла взваливать на её плечи такую тяжёлую ношу. Ему лучше уйти. — Ничего страшного, Рен, — Настя поправила очки и снова улыбнулась, — Я тоже такая, только стараюсь не скрывать чувства. Всё равно не получается. Рен… Мне же можно тебя так называть? Сердце застучало так сильно, что Ренат вздрогнул. Щеки его чуть покраснели. Он был готов благословить небеса за жёлтый свет фонаря, в котором не было видно его красных щёк. Его назвали сокращённо, не трясясь при этом от щенячьей мелкой злобы и не давясь презрением? Его… Приняли за своего? — Конечно… — Ренат попытался улыбнуться в ответ, но вышло наверняка лишь оскалиться. — Ладно, как-то холодно, — Настя поëжилась, — Пойдём ко мне? Папа уже знает, что ты придёшь!.. Квартира Насти с отцом, пусть и была местом временного проживания, казалась по-домашнему уютной и тёплой. Старые, пожелтевшие от времени обои с розами, ковёр в прихожей и советский телефон с круглым наборным диском вселяли неясную ностальгию по времени, когда Ренат ещё не родился. Отец Насти — приземистый, лысеющий мужчина в роговых очках, одетый в тёмно-зелёный свитер, пижамные штаны и тапки, вышел из коридора и стоял теперь рядом со стойкой для обуви. Он был рыж, бледен и чертами лица обладал совершенно заурядными для среднерусского интеллигента. Лишь глаза его, зелёные и яркие, как огоньки на новогодней ёлке, выделяли его из толпы почти идентичных ему мужчин среднего возраста… На Рената он смотрел с уважением и любопытством. Казалось, в острых чертах лица тувинского юноши он искал смысл, суть самой Тывы, скрытую, как ему казалось, в тёмном мрачном взгляде этого кочевника, запертого в оседлой жизни. — Надеюсь, я не доставлю много неудобств, — произнёс Ренат, разуваясь и сходу подмечая необычно приятный запах одеколона, — Меня зовут Ренат. Ренат Мягмаров. — Рад знакомству, Ренат, — мужчина улыбнулся и протянул руку, когда Ренат снял ботинки, — Меня зовут Фëдор Алексеевич Шульгин. Настя мне про вас уже сообщила. Я всё думал, как выглядит тот красивый парень, о котором она говорила… — Ну па-а-ап! — донеслось с кухни. Фëдор Алексеевич добродушно усмехнулся и подмигнул Ренату: — А вы и вправду такой… Мужественный. Недурно выглядите. — Спасибо, — Ренат кивнул, ощущая себя немного неловко, — Я тоже рад знакомству. Тёплый свет лампы создавал в кухне совершенно особую атмосферу простого семейного чаепития, такую отдалённо знакомую и в одночасье чуждую для Рената. Разумеется, несколько раз он пил чай вместе с матерью, и лампа точно так же светила, наполняя крошечную кухню тёплым жёлтым светом, но это было так давно, что воспоминания о тех вечерах смазались, как размытое фото на старом телефоне. Ренат с трудом вспоминал лицо матери, её слова и запах чая, и потому, оказавшись на кухне Шульгиных, он ощущал, как постепенно оживают в памяти эпизоды детства. Вот он на руках матери, совсем ещё маленький, и свет на кухне горит тускло, серовато, оттеняемый двумя свечками на дешёвом торте… Кажется, у него день рождения. Ренат видит в отражении на оконном стекле, как мать улыбается и как вместе с ним задувает свечи; и тут же он вновь, но чуть повзрослевший — кажется, ему пять. Мать гладит его по голове и просит загадать желание перед тем, как задуть свечи, и он со всей своей детской искренностью загадывает, чтобы зима никогда не приходила, мама была здорова, а он бы вырос большим и сильным, совсем как мужчины из телевизора… Ему почти шестнадцать. Лампочка на кухне перегорает. Всё вокруг наполняется тьмой. «Нужно было загадать… Одно желание». — Ах, Ренат, ну что вы за шутник!.. — смеётся Фёдор Алексеевич, чуть запрокидывая голову, — Никогда не думал, что молодые люди бывают такими искромëтными! Да вам бы в КВН! — Ага, — Ренат улыбается, хочет рассказать ещё что-то, но вдруг желудок сжимает спазм. В тот раз труп остался недоеденным. Природа вновь пришла требовать своё, и на сей раз она уже не отступит… Слюна наполняет рот, стоит ему взглянуть на бьющуюся у Насти на виске венку. Ренат болезненно сглатывает, и, допив кружку чая, встаёт из-за стола. «Мне всё же стоило уйти». — Может, останешься на ночь? — Настя встревоженно положила ему руку на плечо, видя, что за окном сделалось совершенно темно, — Там может быть опасно… Гопники всякие, сам понимаешь. — Да, кстати, — Фёдор Алексеевич показался из спальни со съехавшими на нос очками и толстой книгой в руках, — Вы собой не рискуйте, молодой человек. Вас и прибить могут, а это, знаете ли, ни мне, ни вам не нужно. Я вам раскладушку в кухне поставлю… — Спасибо, но я откажусь. Дома кот, я ему корм утром не насыпал, — Ренат виновато улыбнулся, надевая куртку, — Приду, а он уже все обои сожрал, скотина полосатая. «Как бы мне здесь никого не сожрать». — Ох, тогда идите! — Фёдор Алексеевич глуповато усмехнулся и поправил очки, стараясь выглядеть чуть более солидно, — Всего вам хорошего, Ренат! — И вам. Насть, пока, — Ренат махнул рукой, и, выйдя в коридор, очень скоро исчез в тёмном подъезде. Улица встретила холодом, тьмой и отчуждëнностью. Янтарный свет окон, словно ехидничая над долей Рената, сообщал о том, что в домах живут люди. Они пьют чай или водку, они ссорятся, обсуждают, что опять учудило неугомонное правительство, спорят о взглядах на мир, любят друг друга, ненавидят, дерутся… Они живут человеческой жизнью. И Ренату нет среди них места. Стылую тишину подъезда разорвал крик. Ренат на секунду замер, напрягся всем телом, вслушиваясь, сжал кулаки и рванулся вверх. С непривычки дышать было тяжело. Спину сжала нервная судорога. Голос наверху оказался слишком знакомым, чтобы спокойно подыматься по лестнице в прежнем темпе. «Только бы не она… » Когда крик повторился, Ренат, уже не думая, рванулся на этаж, перепрыгнул одним махом сложенные кем-то доски и отчаянно забарабанил в дверь дяди кулаками. Сомнений не осталось: голос, отчаянно зовущий на помощь, принадлежал Сулушаш. — Открывай, мудак! Сученыш, открывай сейчас же, я тебе шею сломаю! Хрипом покинутого эфира в голове донёсся голос Санжара. «Он… Пристаёт к ней… » Глаза налились кровью. Ренат, задыхаясь от ярости, дрожащими руками вынул из сумки шпильку и несколько раз провернул в дверном замке. «Если не сработает, буду выбивать». Однако хлипкий дверной замок поддался, и Ренат, едва увидев, что дверь открылась, рванулся внутрь, разорвав резким порывом ветра затхлую вонь квартиры. Увидев за приоткрытой дверью ванны разбитое лицо Айны, он, ещё сильнее разозлившись, рявкнул: — Где этот обмудок?! — В кухне… Ой, Натка, помоги, — застонала женщина, силясь подняться, — Он совсем охерел… Под её ногами медленно растекалась тёмная лужа крови. У Айны, видимо, не было сил кричать, и она только сидела на полу, жалкая, как избитая собака, исторгая обратно в мир нерождённого ребёнка… Ярость, до этого с трудом, но поддающаяся контролю, выплеснулась раскалённым потоком лавы. Ренат ощутил, как задушенный голод воспрял с новой силой, как он, смешавшись с ненавистью, породил жажду крови. Ему хотелось избить Баттала, заставить его истекать кровью, задыхаться, захлëбываться в собственной лимфе… Нет, не так: ему хотелось убить его. Втоптать в грязный кухонный кафель, пробить череп и сожрать, чтобы такие, как он, никогда больше не рождались. Под ноги затекла кровь. Ренат посмотрел вниз, на подсыхающие лужицы, перевёл взгляд — и столкнулся с чёрными дырами глаз Айны, умоляющими привести приговор в исполнение. Эта жалкая женщина, всё же достойная лучшего, эта паршивая квартирëнка, этот мерзкий посёлок… Дыра. Позорная, гадкая, как ворох чужого тряпья, демонстрируемый на телевидении под видом общественного достояния, тошнотная дыра. Здесь нельзя жить, а можно выживать, стоя по горло в ледяной болотной воде и простирая руки к далёкому свету. Половина уже утонула, треть выплыла и убежала, словно от ожившего кошмара, в созвездия крупных городов и чистых посёлков, а остаток всё так же тянется к свету, глотая грязную воду, подселяя паразитов нищеты в кишечник и неизменно умирая на торфяном дне… Ренат взглянул на силящуюся встать Айну и вдруг понял: она когда-то тоже тянулась к свету. Девушка с фотографий из маминого альбома тоже мечтала о любви и красоте, тоже хотела лучшей жизни, тоже… Тоже. Она была такой же, как он, а теперь её истощенное тело исторгало из матки ошмётки алкогольного плода и продолжало ползти к свету. — Вызовите скорую. Вот вам телефон, — Ренат, не боясь за сохранность гаджета, вручил тëтке мобильник и, осторожно приподняв её, тощую и лёгкую, как пожухлая листва, усадил на кровать в бывшей спальне Санжара, — Я скоро вернусь. Не торопитесь. — Не вызову я никого... Ренатка… — на мутных глазах женщины выступили слëзы. Усохшей рукой, похожей на обезьянью лапку, она ухватила Рената за запястье и подобострастно прошептала, — Избавь нас от него, избавь… Он сейчас Шашку убьёт… Он… — и она заплакала, не в силах договорить. «Сулушаш… » Слова Айны обрушились на мозг, словно электрический разряд. Ренат рванулся в кухню. Медлить сейчас было нельзя. — Что, сука, нравится тебе блядовать?! Нравится или нет, спрашиваю?! — пьяной отрыжкой ревел Баттал, всё крепче сжимая пальцы на горле дочери. Сулушаш уже не кричала, а только хрипела, барахтаясь на полу в разорванной футболке. Её бледные ноги подрагивали, как у эпилептика в припадке, а лицо являло собой сплошной синяк, багровый от крови. Потемневший взгляд заплывших от синяков глаз остановился на Ренате. Сулушаш приподняла дрожащую руку и просипела из последних сил: — Брат, спаси… Родившись в сердце глубокой яростью, жажда крови разошлась по венам, воплотившись в мозгу чудовищным призывом. «Убей его», — приказал ледяной голос в голове, и Ренат, повторяя приказ вслух, заорал так, что все этажи должны были услышать этот полный ненависти рык: — Убью суку!.. Схватив Баттала промеж брюха, Ренат одним резким движением оторвал его от Сулушаш и, свалив на пол, начал бить. Он не мог думать, не мог трезво оценивать ситуацию, а мог лишь с дикой позиции хищного животного мстить за каждую рану на теле семьи, с каждым ударом выплескивая всё больше ненависти… Сулушаш, дрожа всем телом, отползла куда-то в коридор, где и затихла, изредка всхлипывая. — Стой, сученыш! Стой, мудак, — хрипел Баттал, силясь встать, — Я… Тебя… И твою мамашу… Пи… Пидор гнойный… В раскалённом бреду ярости Ренат боковым зрением заметил молоток, лежащий на столе. «Убей», — повторил голос, и Ренат, чуть промедлив, взялся за рукоять. Настала тишина. Затихли стоны Айны, замолк Баттал, в немом ужасе глядя на оружие в руках племянника, и даже Сулушаш, кажется, перестала тяжело дышать и плакать за стеной. Мир будто давал Ренату шанс подумать перед тем, как окончательно перешагнуть черту. «Имею ли я право?.. » — спросил неуверенно внутренний голос. Спросил только для того, чтобы получить ответ: «Имеешь.» — А-а-а-а-а!.. Вслед за криком донëсся влажный звук удара молотка об голову. Тишина разорвалась. Баттал заверещал, попытался вырваться, больно ударив Рената в челюсть, Айна за стеной зашлась в надсадном крике, Сулушаш, явно пребывая в ужасе, кинулась, судя по звукам, в ванную, а Ренат, потеряв всякую адекватность восприятия, вбивал молоток в череп до тех пор, пока иссушенное спиртом тело не перестало дëргаться. Кровь забрызгала его водолазку, присохла к рукам и лицу, чавкали под ботинками ошмëтки мозга, а Ренат в отупении стоял, чувствуя, что окончательно перешёл грань. Теперь пути назад не было. Он стал убийцей. «Не в первый раз», — злорадно прошептал внутренний голос, — «Заметь, Ренат, это уже третья жертва… » — Заткнись, — сказал Ренат самому себе вслух и, сев на пол, закурил сигарету, в оцепенении глядя на изуродованное тело дяди. В голове ревела сотня мыслей, перегружая сознание, как тысячи ненужных передач перегружают телеэфир. Он чувствовал себя в одночасье и героем-избавителем из сказок, и психопатом-убийцей из американского ужастика, и оттого готов был сунуть голову в духовку, лишь бы не слышать одновременно похвал и оскорблений собственного подсознания… Сердце бешено колотилось в груди, норовя пробить рёбра. Желудок сводило голодом. Во рту скопилась слюна и текла теперь по подбородку, напоминая о том, кем он являлся. «Нет… Нельзя», — Ренат сдвинул брови и тяжело вздохнул, прикрыв глаза. Это убийство не будет единственным. Он должен будет убивать людей для пропитания, для выживания, для того, чтобы пойти по их телам наверх, к чистому небу свободы… Кислой слюной вновь наполнился рот. К глазам подступили слëзы, но не потекли по щекам, а лишь намочили веки. Руки мелко подрагивали. «Что же… Теперь я убийца», — Ренат сплюнул на пол и поджал губы, — «Не по нужде, как раньше, а по собственной воле. Я бы мог всё это замять, мог бы просто надавать ему по морде, угрозами заставить подписать бумаги на развод… А сработало ли бы? А хрен его знает. В любом из возможных вариантов я не видел смысла и выбрал тот, который оказался самым ужасным. Кто я после этого?» «Шисюнь», — сказал чужой монотонный голос, и от этого внезапно наступило лёгкое облегчение, — «Ты не человек. Для тебя более не актуальна человеческая мораль. Ты зло в чистом виде. Было бы глупо отрицать, что чёрное черно, а белое бело. Прими себя и ситуацию, в которой оказался». Ренат встал на ноги, мелко подрагивая. Губы, всё ещё сжатые в тонкую струну, скривились, как у ребёнка, собирающегося заплакать. «Другие в пятнадцать лет гуляют с друзьями и веселятся, а я, как объебос маргинальный, кровищу с пола вытираю», — думал он, корячась на полу с тряпкой и стараясь не смотреть на изуродованное тело где-то под столом, — «И за что мне всё это? Чем я заслужил такую жизнь? Родился на этот свет не от той женщины, не в то время и не в том месте? Почему я? Почему этот ублюдок из зеркала всё имеет, а я прозябаю в нищете и гнили? Почему именно это моя судьба?..» В кухню заглянула Сулушаш, завопила, но крик её тут же потонул в рыдании. Она — худая, как палка, маленькая, с отросшими чёрными лохмами короткой стрижки, совсем ещё девчонка, но уже познавшая весь ужас грязной стороны жизни… Ренат виновато прикусил губу. — Папа… Папа умер?.. — тихонько спросила Сулушаш, не осмеливаясь наступить в невытертую лужу крови, — Умер же?.. — Он мёртв, — мрачно подтвердил Ренат, перебросив себе на плечо тряпку, — Мне жаль. Иначе нельзя. Он… Не сделал… Этого? — Нет… Но ты знаешь сам, хотел… Ты… Прав, — дрожа и всхлипывая, она переступила лужу крови и села на кухонную табуретку, поджав ноги, — Конечно, ты… Прав… Он совсем сошёл с ума, маму убить хотел… Брата в угол загнал и бил, пока Цогт не вырвался… Меня… Чуть не убил… Зачем, зачем я ему про Аммалана рассказала… — и Сулушаш зарыдала, уткнувшись лицом в колени. Ренат молча опустился на пол и продолжил вытирать пол, стараясь не смотреть на сестру. «Ты убил её отца». Пол вскоре оказался идеально чистым. Ренат выпрямился, покосился на скрючившуюся на стуле Сулушаш и тихо произнёс, стараясь не сталкиваться с ней взглядами напрямую: — Пожалуйста, принеси мне таз, мусорные пакеты, топор для мяса и большую коробку из-под холодильника. Сейчас мы будем избавляться от тела. Мне… Пиздец, как жаль, что мне приходится тебя об этом просить, — он больно, до крови, укусил себя за губу и вцепился в край столешницы, — Но я уже его убил. Изменить ничего нельзя. Ты можешь после этого со мной не общаться, можешь даже полиции меня сдать, если тебе от этого легче будет… Я сделал это потому, что я моральный урод. Такие, как я, должны избавлять общество от других моральных уродов, потому что хорошие люди за такое не возьмутся. — Я всё принесу, — тихо отозвалась Сулушаш, медленно вставая с табуретки, — Знаешь, я же всё понимаю… Типа, он был мудаком и всё такое… Но я так не могу, — она заревела снова, шмыгая носом и размазывая слезы по щекам, — Не могу, не могу… Он и хорошим был иногда, когда я была мелкой… Если бы он не пил, всё было бы хорошо… — Но он пил. И допился, — Ренат засунул руки в карманы и устремил взгляд в окно, — Ладно, не время для разговоров. Помоги мне. Цогт не дома, а тëтя Айна… — Я знаю, — Сулушаш вздохнула сквозь слезы, — Всё я знаю… Подожди, сейчас принесу… Ренат остановился в проходе, достал из кармана пачку сигарет. Чиркнула о коробок спичка и он закурил, прикрыв глаза. Душа его рвалась на части, и он, совершенно не понимая, куда себя деть, прижался к притолоке, про себя считая от одного до ста и наоборот, чтобы волнение утихло. Он не имел права убивать Баттала. Нужно было обратиться в полицию, добиться правосудия, дождаться, чтобы его посадили в колонию, а не набрасываться с молотком, потакая жажде крови… Но разве стали бы рассматривать это дело? Ренат не знал наверняка, но был уверен: не стали бы. Снятие побоев в прошлый раз не дало ничего: полицейский пожал плечами и пробурчал нечто вроде «займёмся», но ничем, кроме распития пива после работы, так и не занялся. Может, в этот раз его бы повязали, может, даже удалось бы дойти до суда, но теперь об этом рассуждать было всё одно, что пытаться изменить ход истории: убийство уже произошло и его совершил пятнадцатилетний Ренат Мягмаров, пытаясь защитить своих родственников… «Чëрт, зачем я вообще в это влез?» Руки задрожали вновь и Ренат, внешне стараясь хранить хладнокровие, притушил сигарету. Он стал убийцей окончательно, бесповоротно, и правосудие стало бы для него высшей мерой справедливости — но никто из родни не подал бы на него в суд. Он просто знал это, как и знал, что никто, кроме них, ничего не узнает. Эта тайна останется в стенах подъезда, и если он хорошо постарается, не узнает даже старуха Куаныш… Возможно, они начнут его презирать. Обходить стороной, косить взгляд, шептаться и закономерно ненавидеть. Конечно же, Ренату будет больно, но в этом доме никто больше не ударит больного Цогтгэрэла и не попытается убить одиннадцатилетнюю Сулушаш… «Я убил мудака», — подумал Ренат, борясь с нападками совести, у которой, кажется, началось осеннее обострение справедливости, — «И пусть они меня хоть живьём сожгут, но они знают, за что я ему пробил башку. Пусть не жмутся по углам, пусть не делают вид, что не знают, за что я так с ним… » Тело Баттала было убрано в три чёрных пакета, пакеты уложены в сумку, а сумка взвалена на плечо Рената. Теперь все они — вернувшийся домой Цогтгэрэл с подбитым глазом, мрачно взирающий на двоюродного брата, заплаканная Сулушаш и притихшая, будто уничтоженная изнутри Айна, — были соучастниками его преступления. — Я поеду за город, — бросил Ренат, стараясь не сталкиваться взглядом с Айной, — Прикопаю так, что не найдут. Хотите полиции жаловаться, жалуйтесь. Мне всё равно. — Не буду я… — пробубнила Айна, болезненно пошатываясь в попытке добраться до входной двери, — Что ж я, нелюдь? Оно больно, конечно, ну да хер с ним… Всё равно уже не тот он был, сумасшедший стал… Да и Оюну жалко мне. — Ваше право, — Ренат, стараясь сдержать эмоции, сжал ремень сумки, — Всё. Вызовите наконец себе скорую, теперь уже точно можно. Если спросят про меня, говорите, что ушёл за пивом и не вернулся, или ещё чего-то такое придумайте. Я пошёл. И ради нашей же безопасности, не давайте повод для лишних разговоров. Особенно этим поганым татарам с третьего этажа, которым Баттал задолжал три тысячи. Да не оглядывайся же ты на меня, чёрт тебя задери! — вырвалось у него, когда Цогтгэрэл вперился в него взглядом, повернув голову на входе в кухню, — И без твоих гляделок мне вот этого вот всего уже с головой хватает! Гхм… Прости, я злой сейчас. — Ничего страшного, — Цогтгэрэл, обиженно шмыгнув носом, ушёл в кухню. Последовала короткая пауза, затем послышался стук открываемой банки, бульканье и невнятное ворчание. Ренат тяжело вздохнул, в последний раз смерил взглядом Айну и Сулушаш, и, удостоверившись, что им более ничто не угрожает, покинул квартиру. В подъезде царила мутная зеленоватая тишина. Соседи затихли, ожидая, когда слухи из двадцать пятой поползут по посёлку, как черви после дождя по загородному шоссе, с нетерпением выжидали, когда можно будет обсудить чужое грязное бельё и с наслаждением выдумать очередной омерзительный сценарий… Поймав взгляд соседского мальчишки в щели между входной дверью и стеной, Ренат оскалился, и, с мрачным удовлетворением проследив, как любопытный гадёныш с визгом захлопывает дверь, пошёл вниз по лестнице. Ему казалось, что все, начиная от малолетнего зеваки и заканчивая Настей в её трёхэтажке, знают, что он убил Баттала и несёт его разделанную тушу на себе, чтобы закопать за городом… Даже спящая на лестнице кошка приоткрыла жёлтый глаз, посмотрела Ренату в спину, презрительно мяукнула и вновь задремала, поджав куцый хвост под лапы. «Знали бы они, что он был за человек…» На улице сделалось невыносимо. Что-то в душе надрывалось, отказываясь верить в реальность происходящего, однако тяжёлый железный запах уже заполнил ноздри и Ренату не оставалось ничего, кроме как поджать губы и идти быстрее с твёрдой уверенностью, что все знают, что у него в сумке. Прохожий — то ли пьянь, то ли возвращающийся домой рабочий, — уставился ему вслед. Наверное, он подумал о чём-то своём или не подумал ничего вовсе — но вдруг он догадывался, что в сумке нервного высокого парня в чёрной куртке? Вдруг он расскажет кому-то, кто имеет связи, и вся будущая жизнь Рената, все его мечты и стремления, окажутся перечёркнуты?.. Ренат зажмурился, крепко, до боли в висках, стиснул зубы, отсчитал до пяти и вновь пошёл вперёд, в черноту осеннего вечера. Его спасало лишь осознание своего происхождения. Он не человек. Уже не человек. Лампа взорвалась, сожранная немым ужасом ноябрьской ночи. Ночную тьму, тяжело дыша, раздавило нечто грузное, перевалившееся через больничный подоконник. Глаза, узкие, как прорези на японской театральной маске, вспыхнули во тьме алыми тлеющими углями. — Я здесь, Оюна, — прорычал он, подступая к ней со спины медленно, тяжеловесно, как крупное хищное животное, — Ждала меня? — Уходи туда, откуда пришёл, — холодно отозвалась она, не оборачивая головы, — Никто тебя не ждал. — Даже сейчас говоришь за свою родню? — перегар обдал ухо жаром. Она поджала губы, не желая слышать этот хриплый, треснувший давно бас, когда-то пробуждающий в груди фейерверки, а теперь отвращающий до боли в скулах, — А ты-то сама скучала? Думала обо мне? Или вся в заботах о своём сынишке? — Он и твой сын тоже, — она дёрнула плечом, сгоняя с себя тяжесть потных толстых пальцев, — Ты хотел его завести, а теперь хочешь убить… Какая мерзость. — Ошибки молодости нужно уметь прощать и устранять, Оюна, — теперь он вплотную прижимался к ней со спины. Всё ещё крепкий, мускулистый, но уже поддавшийся возрасту — Оюна и твёрдь мышц, и мягкость жира на животе… Захват на глотке перекрыл воздух, — А теперь скажи-ка мне, милая, где ты его прячешь? — Пшёл вон, — презрительно прохрипела Оюна, с трудом высвободившись из железных объятий бывшего супруга, — Хоть убей меня здесь, но я тебе ничерта не скажу. Теперь она видела Балчыра в полный рост. Громадный в сравнении с ней, заслоняющий собой слабый проблеск света из коридора, он вырисовывался во тьме исполинским силуэтом с горящими глазами. В нём совершенно не было изящества того юноши, которым он был в университете, как не было и гордой стати мужчины, за которого она выходила замуж солнечным январским днём — в нём остались только грубые мазки истинной его природы, ярость и тщеславие хищного зверя, неаккуратно воплощённые в человеческом теле… Жар окутал её с ног до головы, когда он обнял её, прижимая к взмокшей груди. Обнял так крепко, что она не смогла дышать. Он почти что вдавливал её в себя, окружал своей горячей плотью, словно желая таким образом поглотить её тело… Слабо дёрнувшись, Оюна с трудом подняла голову. Он улыбался. Без злобы, без жажды крови во взгляде. Он просто улыбался так, как делал это раньше, когда смотрел на неё с искренней любовью во взгляде, и это было страшнее любого из его безумных оскалов. — Бал… Чыр… — Даже если ты по мне не скучала, я скучал, — тихо произнёс он. По щеке его, блекло сверкнув в отблесках фонарей с улицы, скатилась одинокая слеза. Оюна, давясь тяжёлым ароматом фужерного одеколона, попыталась отвернуться, высвободится, но он крепко прижимал её к себе… Вспомнилась их свадьба. Он тогда был ещё строен, и оттого адмиралтейским шпилем высился над ней, маленькой и полноватой. На нём был чёрный костюм со смокингом, на ней — белое платье с пышной юбкой и длинная, достающая почти до пола фата. Они решили жениться в европейском стиле, отбросив традиции, и это было инициативой Балчыра, выросшего в семье, где не ценилась родная тувинцам культура. Его же инициативой восемь лет спустя было стремление завести ребёнка. Он страстно желал завести сына или дочь, и Оюна, привыкшая подчиняться, подчинилась и на сей раз… А затем он ушёл. Оставил её с новорождённым больным Ренатом на руках и растворился в ноябрьской ночи, отделавшись сухими извинениями и общими словами, которые мужчины обыкновенно говорят при расставании. У них был счастливый, полный впечатлений и совместных достижений брак, и потому Оюна долго не могла понять, что стало отправной точкой к расставанию. Быть может, она просто наскучила? Перестала быть востребованной внешне и внутренне? В любом случае, он исчез из её жизни, и всё, что у неё осталось — малыш на руках, который со взрослением всё сильнее напоминал отца. Сможет ли он, уже повзрослевший, выжить без неё?.. Кости в рёбрах захрустели. — Я обещаю тебе, что всё не то, чем кажется, — Балчыр, давя на хрупкое тело всё сильнее, сквозь слёзы, уже беспрестанно текущие по щекам, улыбался, — Реальность иллюзорна, и всё, что подвластно осознать слабому человеческому сознанию, ограничено цензурой мысли. Мы несовершенны в этом мире, и оттого обещания не имеют смысла, но когда нам придёт пора поквитаться в новом цикле перерождения, ты убедишься в том, что это обещание я смог сдержать. — Ре… Нат… Не смей прикасаться к Ренату, — из последних сил выговорила Оюна, тщетно отнимая пальцы Балчыра от горла, — Иначе я достану тебя и на том, и на этом свете… — Ты всё ещё не поняла меня? — Балчыр, чуть ослабив хватку, наклонился и прошептал что-то на ухо Оюны. Складки на лбу её вдруг в одночасье исчезли и вся она, повиснув на вытянутых руках Балчыра, как ветошь, обмякла. Стержень, державший её неполных шестнадцать лет, накренился и сломался. Младенец на руках обратился в уходящий к свету высокий силуэт юноши, а она осталась стоять в больничном коридоре, наполовину спрятанная тьмой того, что пряталось позади, и махала рукой до тех пор, пока силуэт, обернувшись напоследок, не исчез в сияющем дверном проёме. Звон стекла разорвал ночную тьму на тысячи ошметков зыбкого спокойствия. В воздух вздыбились капли крови. Перед глазами в последний раз мелькнуло чёрное ночное небо, смазанным сполохом в глазах отразились огни верхних этажей больницы и бело-чëрно-алой массой пролетел мимо силуэт Балчыра. «Если нам суждено встретиться в другой жизни, я предпочту никогда не знать тебя».