Делирий

      Белый, зелёный, красный… Нил бывает разным.       Нил — «багряная» река. Нил — река, что «побеждает даже солнце». Египтяне испокон веков придумывают ему имена, снова и снова обожествляют его, когда питательные соки насыщают его воды, как грех — человеческую душу. Оставаться неравнодушным к нему трудно: Нил дышит, как человек, Нил растёт, как человек, по жилам Нила течёт кровь, как у человека…       Для Эвтиды берег Нила всё равно что прибежище: он её защитник, он покровитель, он меценат. Здесь никогда не бегают дети, здесь не нудят надоедливые взрослые, здесь каждый ровня и каждый друг. Журчание притока, щебечущее, ровно птица, услащает сердце покоем, и если вдруг становится скучно, то нужно лишь поднять взгляд: на другом краю реки, не так уж далеко, можно рассмотреть кипящую жизнь средь базара. Там люд мешается, как краски художника, там люд сливается в пёстрые пятна. Те пятна, что поменьше, — дети, а те, что поярче, — богачи. Наблюдая за ними, Эве нравится фантазировать о том, как она важно прогуливается среди них, среди торговцев и покупателей, среди мириад оттенков и ароматов. В своих фантазиях она, однако, не ребёнок и не богачка, не торговец и не покупатель. Себя Эва видит таинственным магом, скрывающимся под тёмным плащом. Глаза её заговорщически сверкают из-под лощёной маски с вытянутой мордой, а дух направляет грозный Сет…       Он тоже тяготеет к Нилу.       Эвтида вбирает носом воздух. Специфический запах реки исподволь проникает в лёгкие, и его невозможно спутать ни с чем: он неброский, но вяжущий, волнообразный и травянистый, — у берега забивает собой всё вокруг. Эва никогда не сможет его забыть. Он её горе. Он её пытка. Он — головокружение.       Раньше отец часто приводил её сюда.       — Пап, а почему Нил красный? — расталкивая приводные заросли, спрашивала она его.       У неё в голове не укладывалось: как берег мог быть столь зелен, коли вода красна?..       — Нил не просто река, Эвтида. Он жив. Он божество, — отвечал отец и ласково трепал её по макушке — вот, дескать, несмышлёная. Тепло его ладони, большой и тяжёлой, отпечатывалось у неё на виске, портя причёску и заставляя потеть в два раза активнее.       Эва готова поклясться, что и сейчас ощущает это прикосновение с былой чёткостью.       Он продолжал:       — Зелёные волны — отходящие при родах воды, и алеют они от крови, проливаемой богиней-матерью. Ежегодно богиня дарует жизнь младенцу Хору, а он приносит нашему миру обновление… Потому-то туда и нельзя ходить. Запомни, Эва. Не тревожь чужой крови — не прольёшь собственной.       Эва слушала его с замиранием сердца. Слушала и, как он наказывал, ничьей крови не ворошила. Отец, казалось бы, тоже… Но свою кровь отчего-то всё же пролил.       Эвтида хмурится.       Не сбылись его наставления. И уже никогда не сбудутся.       Замахнувшись, она отводит локоть подальше — этому её тоже научил отец — и швыряет в реку камушек. Отскакивая от водной глади, тот пролетает не более четырёх ступней, пару раз шлёпает по поверхности и скоро пропадает из поля зрения. Карминные струи проглатывают его с плеском. Упал ли он, исчез — не узнать. Глубок ли Нил или уж иссох по велению богов — тоже. Кровавые пятна поглощают всё подчистую.       — Эме… — раздаётся позади.       Эвтида подпрыгивает. Мурашки рассыпаются у неё по спине, как рой изголодавшихся жуков.       — Ты чего подкрадываешься?       Она судорожно поворачивается всем корпусом, переключая внимание на говорящего.       Исман, сжавшийся в защитной стойке, глядит на неё недоуменно. Судя по выражению его лица, он нисколько не намеревался её пугать, и теперь сожалеет о своей оплошности.       — Еле нашёл тебя, — осторожно поясняет он. Кудри падают ему на лоб, и он отрешённо сдувает их снова и снова. — Пойдём домой, Эме. Скоро ужин. Отец овцу принёс, а матушка бобы поставила вариться в честь праздника. Сегодня новолуние, помнишь?       Эва жуёт губу. Вести беседы не хочется, браниться — тоже. Вообще ничего не хочется: ни обсуждать что-то, ни праздновать, ни даже ужинать. Оттого она долго держит паузу. Оттого отползает обратно.       — Я не люблю бобы, — подобрав колени, бормочет она, силясь заставить поверить в сказанное не только Исмана, но и саму себя.       Уж лучше она будет одинокой и голодной. Уж лучше проведёт весь вечер у Нила, разгоняя своим присутствием любопытную рыбу и уродуя кусты у воды, как малолетняя оборванка, коей она и является. Отмечать семейный праздник с чужой семьёй куда болезненнее, чем не отмечать его вовсе.       Исман молчит. Эвтида не видит его, но почему-то уверена: её слова определённо расстраивают его. Может, ей он и не брат… но она уж точно для него — сестра.       Он присаживается рядом. Когда трава умиротворённо шелестит, сминаясь под его весом, он отряхивается — нервное движение, которым он злоупотребляет с самого детства. Нил ныне неуёмен, и ветерок вовсю лохматит волосы Исмана.       — Я знаю, что ты на самом деле их любишь. А ещё фасоль и финики вприкуску. А если с ними подают ячменные лепёшки…       — Нет, — дуется Эва. — Не люблю.       Пусть Исман не старается — у него не выйдет убедить её в обратном. Ни у кого не выйдет.

Пока она не признает правду сама…

Правдой это не станет.

      Урчащий живот перебивает её — язвительно, презрительно, уничижительно.       Щёки начинает щипать, а челюсти непроизвольно стискиваются. Эвтида осознает, что она краснеет.       Все её отговорки бесхитростно вылезают наружу, как рогатая гадюка вылезает из-под песка, когда готовится к атаке. Эву тут же одолевают странные чувства: будто бы её прилюдно раздевают, будто бы вот-вот будут пороть. Почему же так? Исман ведь мальчик беззлобный: он каждый день встречает её с первым лучиком солнца и провожает с отблеском луны. Он знает о самых худших сторонах её души, но никогда не упрекает её, Эву, не позорит и не отрекается. Даже если он когда-то и разочаровывался в ней, то не говорил ей о том напрямую — предупреждал, беспокоился, отговаривал… Но не судил. Жаль лишь, что он и не бог, эфемерный и всепрощающий, и временами улыбка уголками вниз, искажающая его светлое, вечно воодушевлённое лицо, неизменно выдаёт его искреннюю досаду.       Это ранит сильнее любого злополучия.       Эвтида постоянно мучает себя: может, она здесь лишняя? Может, было бы лучше, отправься она под суд Осириса вместе с родителями? Семья у Исмана приличная — небогатая, зато порядочная и трудолюбивая. Эва же не такая. Исман — да, бесспорно. Он добрейший парнишка, умный и перспективный. А она недотёпа и растеряха. Она не заслуживает его доброты. Она не заслуживает доброты его родителей! Она не заслуживает ничьей доброты… И не заслуживает Исмана — как друга, как брата, как поддержку.       Она рассеянно жмёт подбородок в плечи, а друг весело смеётся.       — Как же плохо ты лжёшь, Эме! Но хорошо, что твой живот честнее языка, — он на мгновение шутливо оскаливается, а потом вновь просит её: — Хватит дурачиться, а то дурно будет потом уже нам. Пойдём, родители волнуются. Им и так не нравится, что мы играем у Нила: опасно, говорят, — он ёжится. — И, думаю, говорят не зря.       — А ты спрашивал их, почему Нил красный? — внезапно переводит тему Эва.       Она вновь оборачивается к нему и резко вперяет в него взор. Исман от неожиданности теряется и удивлённо вскидывает брови. Тёмный завиток задорно пружинит у его виска, подчёркивая нескрытое замешательство.       — Нет… — он смущённо почёсывает затылок, словно это может помочь ему быстрее сообразить. Всклоченный бок, обрамлённый наспех заплетённой косичкой, топорщится, как после схватки с хищником. — Но помнишь лекаря Яхья? Я у него учился прошлом сезоне. Так вот он как-то рассказывал, что это из-за водорослей… А он муж мудрый, ведающий.       — Вздор! — разгорячённая, Эва поднимается на ноги. Песок, отваливаясь, сыпется с её лодыжек под подошвы и хрустит, когда она наступает на него.       — Почему? Я верю учителю.       — На том берегу есть базар. Видишь его? — Исман отрицательно машет головой. — А ты посмотри повнимательнее! Да-да, там, где навесы торчат. Вот пойдём туда и поспрашиваем народ! Любой тебе скажет, что Нил краснеет не от каких-то там водорослей, а от божьего рождения!       Эвтида мрачнеет. Почему-то в ней разрастается необъяснимая несправедливость, колкая и мерзкая, — такая несправедливость, какую, вероятно, ребёнку просто невозможно утихомирить без чужой помощи. Она свистит, пыхтит, как разогретый котелок, внутри которого всё постепенно разваривается и разбухает. Разбухает до тех пор, пока он не покроется трещинами и не лопнет, разлетевшись на сотни осколков. Впрочем, может, это и хорошо? Если это произойдёт, тогда ничего не останется: ни сосуда, ни преющей в нём ненависти.       Исман, всегда смиренный, всегда безмятежный, лишь пожимает плечами.       — Ладно. Как скажешь.       Он не согласен, но не желает браниться: дружба ему дороже правоты. Эву это ужасно раздражает.       Больше этого её раздражает только то, что она сама не в состоянии поступать так же.       — Нет, не ладно! — угрюмится она. Её голос срывается. — Ты мне не веришь? Пойдём на базар и сам всё услышишь. Ну пойдём!       Она хватает его за локоть, но друг рефлекторно упирается пятками в землю, так и не вставая с травы. Песок под ним скрипит, продавливаясь и покрываясь выемками.       — Эме, до моста далеко… — вразумляет её он. — Пока мы доберемся туда, уже стемнеет.       Но вразумляет безуспешно.       Эва тычет пальцем в сторону противоположного берега.       — Да тут до базара — рукой подать! Зачем нам мост? Ну намочим ноги в реке, больно уж страшно!       Исман всё-таки выпрямляется. Ожерелье из крокодильих клыков, которое ему подарил отец в честь принятия в школу, раскачивается; белеющие зубы клацают друг об друга и дребезжат. В его каштановых глазах вяжется страх — скользкий, липкий, как пот, и холодный, как ночь в пустыне. Повисает тишина.       Эвтида догадывается, что на этот раз Исман по-настоящему сомневается в её душевном состоянии.       Она отрешённо принимается теребить неровный срез юбки.       Пусть сомневается, рассуждает она. Так будет лучше.       — Ты чего, нельзя в Нил лезть! — ахает он. — Там же повсюду хищные рыбы! Или даже крокодилы… Съедят и не подавятся.       Эва отдаёт себе отчёт: он прав.       Однако зов Апопа в её черепушке отчаянно требует быть обличённой.       Прошло несколько лет с тех пор. Кажется, в тот вечер она много верещала, топала и ругалась, но всё это осталось в прошлом. С Исманом они оба выросли, пошли разными дорогами, стали реже общаться, однако связь их, рождённая детством, не разорвалась — лишь окрепла. Эвтида с годами набрались ума, Исман — храбрости. Эве приятно думать о том, что это именно она была тем человеком, который проложил его путь к взрослению: она до сих пор помнит, как он, её непритязательный, но крайне заботливый друг, умудрился тогда успешно уговорить её вернуться домой без единого грубого слова, без криков и оскорблений.       — Эме,— сдержанный и смышлёный, он по-взрослому важно задрал нос и, когда ему наконец-то удалось заинтересовать её, продолжил: — Если поторопимся домой сейчас, то застанем отца за освежеванием овцы. Он, конечно, не будет рад, но, наверное, позволит нам помочь. Разве ты не хотела посмотреть, как это делается?       Эвтида, услышав его предложение, опешила. Такого она не ожидала и ожидать не могла.       По какой-то причине Исман убедил себя, что ей будет очень интересно наблюдать за тем, как несчастное животное лишается божьей милости… И Эва действительно сдалась — подыграла ему, угомонилась, уступила. На самом деле интересно ей вовсе не было, но про себя она, поостыв, умозаключила, что уж лучше она укоренится в глазах Исмана как живодёрка, нежели как бестолковая дура. Даже если после этого ей будут месяц сниться кошмары с отрубленной овечьей головой.       Эву прорывает на смешок. Она переводит взгляд на друга.       Высокий он теперь стал, статный. Подработка, выпавшая ему как перспективному студенту, быстро начала приносить какой-никакой заработок, и теперь Исман позволяет себе чаще обновлять одежду, постоянно пачкающуюся при смешивании травяных настоек. Наряды, украшения, масла для волос… Жизнь отныне полнится красками. Не золотом, нет. Но бедность забыта, с позором брошена в дальний ящик. Неизменно одно: Исман и Эвтида, многозначительно зыркая друг на друга, всё так же бродят по базару, шарахаясь от торговцев и безмолвно оценивая их продукцию.       — Повернись, — пихает она его локтем. — Но осторожно: я только что пялилась. Лицо у торгаша какое-то недоброе.       — А что там у него в ассортименте? Браслет иль серьги какие?       — Если бы! Глаза вон сушёные на прилавке — видел где такое? Да под солнцем палящим лежат, ровно рыба вяленая.       — Ого, вот тебе и сила славных Фив! — Исман восхищённо раскрывает рот. — Соколиные глаза, стало быть! Дар от детей Гора, счастье берегущий. Где мы ещё такое найдём? Хочешь взять?       Эва кривится. Линия губ ломается против её воли, искажаясь в приступе отвращения.       — Пожалуй, обойдусь, — она вздрагивает и, проморгавшись, бессознательно поправляет замнувшиеся складочки подола. Концы одежд цепляются к её бёдрам, взмокшим от долгой прогулки. — На кой мне чьи-то глаза? Свои имеются. Если хочешь деньги потратить, то лучше уж пива выпить. Духота сегодня особенно ужасна, — она оттягивает ворот платья. — Ох…       Редкий ветер дуновениями прокрадывается к её шее и, облизывая кожу, облитую брызгами пота, чуточку охлаждает пыл. Жара нынче столь беспощадна, что иной раз даже у крепких мужчин с ресниц сыплются искры от удушья, а гулять с непокрытой макушкой становится и вовсе опасно для здоровья. Эва вздыхает про себя — зря она отказалась от платка, который Дия предложила ей перед выходом. Почему-то рискнуть своим состоянием для неё было не так страшно, как лишиться свежей укладки.       Обмахиваясь, она проходит вглубь рядов.       Еда, напитки, сырьё — одна за другой стойки ломятся от всевозможной продукции. Полотна, спасающие лавочников от бескрайней дурноты, колосятся и трепещут, как гладь воды в жерле лунного отражения, и всё вокруг застилает их белой рябью. Всюду бродят покупатели. Всюду гремят плетёные корзины, ломящиеся от добра, набранного в них хозяевами. Всюду громогласно торгуются, порой срываясь на спор…       Такой уж он, рынок.       Эвтида дышит. Дышит жадно и ненасытно, дышит, поглощая кислые запахи цитрусов и травянистые ноты благовоний. Она посещает местную площадь всего-то в третий раз, но замечает, что из-за своего любопытства уже успела изучить практически каждую развилку: здесь найдётся всё, о чем она мечтала в детстве. Голодный? Пред тобой сотни яств — перекуси, утоли жажду. Валяется лишний утен? Потрать на украшения или прикупи мешок фруктов к столу, ведь имеется выбор. А раз имеется выбор, значит, выбирать надо — таков уж закон торговли. Гермопольский базар, крохотный, лишённый столичного разнообразия, всегда был для маленькой Эвы любимым местом в городе… Тогда она и предположить не могла, что однажды очутится здесь. И не только очутится, но и даже позволит себе без стыда покрасоваться пред прилавком.       Она вдруг останавливается.       Деревенская и городская, земледельческая и фараоновская, ярмарочная снедь в Фивах выше всяких похвал. Мимо неё тяжело пройти — тяжело сдержаться, чтобы не отстегнуть пекарю звонкую монету за старания и за любовь, которую он вложил в свои труды. Лепёшки, румяные и пышущие дымком, влекут, щекочут теплом кончик носа, подталкивают нарушить запреты…       А запреты, которые Эва устанавливает не сама, обычно имеют для неё мало значения.       Она наклоняется над выпечкой и принюхивается.       — Приглянулись лепёшки? Правильно! Они на вас, госпожа, как раз и смотрят, — хитренько ухмыляется продавец, престарелый дяденька, увидав её интерес. Он показательно радушно придвигается и, сверкая золотым зубом, скрежещет: — Отведайте. Только-только с камней сняли.       Его фартук, грязный от груди до самых ног, задирается, оголяя золистые локти. Из-под десятого слоя чёрных клякс торчат то ли синяки, то ли кровоподтёки, то ли даже язвы, врезавшиеся в плоть от страшного недуга.       Эвтида, ещё миг назад готовая выложить плату, внезапно начинает колебаться. Не очень-то безопасно, теряется она. В разгар эпидемии-то…       Исман, словно прочитав её мысли, заговорщически бормочет у неё над ухом:       — Не стоит, Эме. верховный эпистат велел не принимать еду и воду из непроверенных рук. Не будем его гневить лишний раз…. Узнает — горло рассечёт.       Отчего-то он дёргается с таким усилием, что ожерелье, раскинутое поверх его ключиц, едва ли не сминается пополам, оборачиваясь перемешанной кашицей. Поражённая, Эва недоумевает от подобной реакции: что это с ним такое? Как будто бы охота идёт на лекарей, а не на черномагов…       И всё же он прав. Он всегда прав — ничего необычного.       Эвтида прислушивается к нему. Проглотив слюну, собравшуюся на дёснах, она с большим трудом удаляется от манящей лепёшки. Удаляется как можно быстрее — бегом, бегом, прочь оттуда, пока не иссякла решительность. Долой искушение, долой наваждение! И пусть завывания пустого желудка не туманят её рассудка.       Подхватив друга за плечо, она настойчиво ведёт его в нейтральное место, чтобы поскорее отвлечься и забить физический голод пищей разума. Это можно сделать лишь одним способом.       Эва старательно переключается на чужие проблемы:       — Эй! — она клонится к Исману.       Он хмурится и подставляет ухо — не разобрал. Там, куда они отходят, слишком шумно для того, чтобы общаться спокойно, не на повышенных тонах. То справа, то слева раздаются крики искреннего возмущения: несправедливо высокая цена! Некачественный товар! Торговец — шарлатан!.. Незримого тревожат всё чаще, а честные переговоры помогают всё реже.       Эвтида почти что орёт:       — Что ты хотел купить? Мы столько шатались по рынку, но ничего полезного так и не сделали.       Исман задумчиво поднимает взор к небу, ровно вспоминая что-то конкретное. Его длинные чёрные ресницы застилают веки, и он всего на одно короткое мгновение превращается в того милого и наивного ребёнка, каким Эва его когда-то встретила.       — У здешнего травника должны быть приправы, — он кивает. — А у нас почти иссякли запасы. Лучше докупить, раз уж мы тут.       — Приправы?..       — Да, порошковые. Некоторые из них мы используем для снадобий. Перемалываем и смешиваем… — заметив растерянность подруги, он круговыми движениями показывает, как правильно растирать компоненты. — А из других делаем мази: заживляющие, увлажняющие, защищающие.       Эву против воли пробирает дрожь. Снадобья, мази?       Похоже на то, чем пользуется эпистат. Наверное, эти запасы на него и тратятся — вон он какой большой, высокий…       Она смущённо откашливается.       — Кажется, я встречала здесь травника… — гланды саднят, когда Эва пытается выговорить предложение, и она прерывается, не способная закончить начатое. Она инстинктивно поглаживает шею, пока не станет лучше. — Если не ошибаюсь, то нечто подобное продавали правее. Посмотрим там?       Друг соглашается.       Когда она смело отправляется в уже известном направлении, сливаясь с оравой оголтелых искателей выгоды, тот доверительно следует за ней, как меджай за собакой, взявшей верный след. Исман давно её знает; из «собачьего» у неё не только чёрная маска с ликом Анубиса, но и настырность — да сродни ищейке. Так что если ему нужно добраться до сути, то на помощь он позовёт именно Эву: никто не преследует цель с тем же усердием, что и она.       — А ты недурно ориентируешься, — улыбается он, еле поспевая за ней и уворачиваясь от чьего-то локтя — умение, которое передаётся из поколение в поколение ребёнку каждого земледельца. — Впрочем, другого я и не ожидал.       — Ты веришь в меня больше, чем я сама, — уголок её губ ползёт вверх, и она усмехается. — Но дело не во мне. Просто мы с Дией буквально вчера перерыли все лавки, пока она себе сандалии выбирала. Видел бы ты, как она торгаша шпыняла: эти ей давят, те глупо шлёпают при ходьбе… Вот она, детская избалованность, — словно бы сам фараон почтил своим присутствием базар. Мы с ней обошли, должно быть, каждый угол. Как раз в той области, где она довела продавца до беспамятна, торгуют всяким, что может пригодиться в быту. И приправы тоже там. Наверное…       Протискиваясь сквозь толпу, она намеревается сказать кое-что ещё, но вмиг замолкает. Как назло, следующий локоть летит уже не в проходимца и даже не в Исмана, а прямо в неё — да не куда попало, а точно бы целится ей под дых! Кошмар, надо скорее ускользать!..       Эва, напрягая всё тело, выкручивается. Мешочек с деньгами, привязанный к её поясу, болезненно позвякивает, моля о пощаде, и она машинально хватает его, придерживает — жест привычки, который приобретается каждым, кто добывает себе на пропитание трудясь. Кражи, говорят, — частое дело в Фивах, хоть и наказуемое. Жаль, что наказания не заставляют исчезнуть болезни и неурожай, а раз цела причина, то не избежать и следствия.       Стиснув узелок до боли в костяшках, Эвтида последнюю секунду увиливает от удара. Спрятавшись за одной из лавок, она трясущимися руками перепроверяет сохранность своих сбережений. Так, дыр в кошелёчке нет, петелька не распуталась…       Она свевает грудь. Обошлось: рёбра не биты, деньги тоже на месте.       Исман, перепуганный не меньше её самой, машинально кидается к ней.       — Ты в порядке? Не ушиблась? Нигде не болит? — Эва безмолвно отнекивается, и лишь тогда он тоже позволяет себе с облегчением выдохнуть. — Слава богам! Это не рынок, а битва при Пелусии какая-то: забьют, затопчут и не заметят.       Он фыркает.       Прийти на рынок ранним утром — самая большая ошибка, какую только можно совершить, будучи египтянином. Особенно если ты не местный нахал, привыкший к таким же местным нахалам, а простодушный приезжий, не умеющий мастерски толкаться и огрызаться, как животное. К обеду Ра поднимает солнце высоко-высоко в зенит, и находиться вне тени становится совсем уж не выносимо, поэтому весь люд стекается на базар до того, как на мир обрушится пекло.       Эва отряхивается — видать, в прыжке она и сама кого-то задела. Да так задела, что аж перепачкалась в чужих покупках: не то масло, не то ещё мерзость какая…       — Повезло хоть, что мы уже почти пришли, — размазывая жидкость неясного происхождения, она косится по сторонам. — Гляди. Это та самая стойка с сандалиями, у которой вчера распиналась Дия.       — И впрямь, — веселеет Исман. — Неужто добрались!       — Получается, и травник где-то неподалёку…       Взор наконец-то цепляется не за фрукты или выпечку, а за более домашние предметы. Эва успокаивается — тут и людей меньше, и шум слабее, и пахнет приятнее: нет жуткой помеси сладкого с острым, солёного с горьким. Проходя мимо лавок с ткацкими принадлежностями и коврами из верблюжьей шерсти, можно встретить отцов, тщательно подбирающих вместе с детьми подарок матери на праздник. Мимо же, у золотой посуды с замысловатыми узорами, поблёскивающей на свету, разгуливают чьи-то понуренные слуги: знать брезгует ходить на рынок лично, а потому сваливает это занятие на кого-то, кого не так жаль, как себя.       Расслабленная, Эвтида с удовольствием замедляет шаг. Обстановка, пропитанная домашними вялостью и истомой, практически сразу дарует некую лёгкость, и былые скитания по рынку уже не чудятся настолько выматывающими, как прежде. Человеческий гам постепенно забивает пение ручейка, журчащего неподалёку, а настроение улучшается.       Разморенная, Эва поддаётся всеобщей безмятежности. Совсем скоро она и сама притормаживает, пока окончательно не замирает у одного из стендов.       «Разве это не тот самый?» — спрашивает она себя. Коли память не подводит её, то здесь она вчера подметила один платок. Добротный платок, изящный и очень умело пошитый. Грех такой не приобрести — потом ведь жалеть будет.       — Исман, — окликает она друга. Когда тот поворачивается к ней, она указывает в противоположную сторону. — Вон он, твой травник. Иди пока без меня, ладно? Я посмотрю кое-что здесь и присоединюсь к тебе. Нагоню быстро, не переживай.       Тот не спорит:       — Давай, Эме, — и, отправляясь за покупками, желает ей удачи. Конечно же, как всегда, он бросает напоследок: — Буду тебя ждать! Не задерживайся.       А Эва тихонечко посмеивается над ним — знает, что ждать он её ничуть не станет: соблазнится очередными зеленушками с невыговариваемыми названиями и будет ковыряться в них, пока его старенькая корзинка не лопнет от тяжести.       Кому-то призвания достаются при рождении… Исман как раз такой. Обычно первым словом для ребёнка становятся «мама» иль «папа» — нечто несложное, неоднократно звучащее в доме и ложащееся на уста младенца скорее как данность, нежели из успеха. Родители в такие моменты радуются, гордятся собой: их дитя растёт, делает первый шаг на тропинку взросления!.. Исман же вместо «мамок», «папок» или даже своего имени каким-то образом ухитрился выдать название лечебной травы, которой в то время его отпаивала мать, и так всех ошарашил, что о том событии снова и снова поминала чуть ли не вся улица до следующего новолуния. Учёный муж будет, судачили отовсюду зеваки. И, вероятно, не прогадали.       Согретая милыми сердцу мыслями о прошлым, Эвтида сдвигает полотно шатра. Торговец, который ей приглянулся, явно не страдает от нужды, раз может позволить себе не жариться под солнцем, как рабы на царской стройке, а спрятаться под плотным навесом. Внутри у него тоже уютно: у тканевых стен витает дымок, — курильница, поддатая блаженной прохладой от крыши, плюётся мутными серыми облачками. Пар стелется всё ниже и ниже, к земле, обволакивает собой стол с вещами, и сквозь него таинственно просвечиваются украшения. Алые, как кровь, девственно-голубые, как небеса, откуда за миром следят мудрые боги, или зелёные, как шапки пальм, драгоценные каменья мерцают, поражая своей величественностью. От их разнообразия разбегаются глаза. А от цен тлеет благоразумие.       Эва, не здороваясь и не отсвечивая, аккуратно осматривается. У прилавка, нескромно восхищаясь чем-то очень золотым и, несомненно, очень дорогим, жмутся две женщины. Судя по их внешнему виду, они потенциальные покупательницы — статные, не знающие ни голода, ни работы, обильно накрашенные… Неудивительно, что торгаш так увлечён ими.       Но он Эвтиде и не нужен.       То, за чем она явилась, громоздится выше, в ряду с крючками.       Не справляясь о разрешении, она осторожно, чтобы не повредить и не заляпать, дотрагивается ноготками до платка. Мягонький. Мягонький настолько, что едва не выскальзывает прочь из хватки. Шёлк, скорее всего, — иной материал подобного эффекта дать не сумеет, сколько ни пытайся его усовершенствовать.       Эва воодушевляется. Да, это он, тот самый платочек! Всё-таки она не ошиблась: как не смогла пройти мимо него вчера, так не пропустила и сегодня. Судьба ли это?       С последней вылазки ей привалила приличная сумма. Дурная заказчица оказалась не только дурной, но и великодушной… Ну, как минимум, в денежном плане. Эвтида хоть и не хотела сначала браться за тот заказ — опасно, да и учитель не одобрил бы, — но в итоге поступила по-своему и теперь имеет полное право считать миссию успешной: благодаря безумице Феоное ей удалось отложить аж несколько монет на всякую бесполезную ерунду, которая в целом не является необходимой, зато может подарить чувство торжества и вдоволь напоить уставший дух отрадой. А обновки, например, вполне себе отрада…       Одухотворённая скорым приобретением, Эва оживляется.       Всё верно! Пришла пора потратить нажитое!       Она ухмыляется. Самодовольствие распирает её подчистую, и она неосознанно поддевает кошелёчек на поясе, заставляя деньги запальчиво петь. На славу ли она потрудилась она в ту ночь? «На славу!» — звенят они А значит, на славу престало и вознаградить себя.       Неожиданно продавец обращает внимание и на неё:       — Красавица, не желаешь примерить?.       Эва подпрыгивает.       — Вы это мне? — она тотчас бросает щупать платок и, на миг потеряв уверенность, пятится от прилавка. — Извините. Не дождалась.       Торговец качает головой и по-старчески миролюбиво хихикает. Две женщины, увлечённые бусами, о чём-то взбудоражденно шепчутся, пока он не с ними, — верно, совещаются, стоит ли брать понравившееся.       — Не извиняйся, Неферут. Мои товары создаются для того, чтобы делать красавиц счастливыми. Сегодня день жаркий, без платочка девице не обойтись. Примерь, коли льнёт он к тебе, — старик протягивает ей зеркало, и Эва неохотно его принимает. Признаться, она уже позабыла, каково это, когда люди относятся друг к другу с лаской, пусть и напускной. Зато без подозрений. — Держи. Полюбуйся собой, не смущайся.       Стынь металла обжигает ладони. Зеркало, вычурное, нескладное, умощённое камушками средь орнамента, тянет вниз, но Эвтида успевает среагировать и не роняет его. Свободной рукой она неторопливо примеряет платок и, отставив локоть, направляет отражающую поверхность на себя. Когда рыжеватый блеск обдаёт её лоб солнечным зноем, все её потаённые желания вырываются наружу, склонённые пред божьим оком, и румянец тут же въедается в яблочки её щёк. Отрешённая, Эва благоговеет.       Глазомер не подводит — платок действительно идёт ей и, едва накрыв затылок, сразу же садится красиво… Очень красиво, даже слишком. Оттенок выгодно подчёркивает тепло её волос, благородный узор, вышитый с особой тщательностью, оттеняет изумрудную радужку, а тон кожи по-непривычному мило розовеет. Эвтида любуется собой, как и было наказано… И тает от упоения.       Снимая платок, она с болью, завязывающейся под рёбрами, словно хворь, закрывает веки, чтобы навсегда стереть увиденное из памяти.       Ей не идёт такое. Не идёт, сироте и бедолаге. Ей, девушке, выросшей в доме, в котором не лежало пола, в котором кусок лепёшки на ужин был великой радостью… Сколько бы лун ни минуло, Эва вряд ли когда-то перестанет чувствовать землю, забивавшуюся меж пальцев ног по утрам. Когда после сна она, замёрзшая и с быстро стучащим сердцем, точно после побега, спускала пятки с ложа, прохладная почва морозила стопы до тех пор, пока не выдавалось выбраться на улицу. Там холод резко сменялся жаром, и грудь тотчас прошибало потом.       Эвтида отдаёт платок, в последний раз мазнув костяшками по нежной ткани.       Тяжело. Но так надо.       Таким, как она, нельзя привыкать к роскоши достатка. Жизнь черномага — вечная ложь, вечный риск, вечная борьба. Шезму, блуждающему во мгле, нужно оставаться сильным не только телом бренным, но и духом. Если из еды перепадут лишь бобы и похлёбка, то придётся довольствоваться бобами и похлёбкой. Если случится спать на земле, то придётся спать на земле — и не пикнуть, не высказать слова против. Грубый заказчик — так надо. Побег от охотника — так надо. Конкуренция за право дышать и молиться — так надо.       Так надо. И спор неуместен.       — Благодарю, — Эва с уважением кивает. — Товар ваш и вправду чудесен. Но этот платок совсем мне не впору.       Торговец ломает бровь в недоумении.       — Не нравится? — дивится отказу он и, переменившись в лице, осуждающе цокает языком. — Зря, зря. Особенный платок для особенной девушки.       Эвтида на то мерно хмыкает:       — Нравится. Но я не особенная.       А в уме добавляет: «По крайней мере, никто не должен так думать».       Не молоть языком, не перечить вышестоящим, не выделяться — так звучит негласное правило трёх Н, обозначенное учителем Реммао перед отъездом из безопасного Гермополя. За недолгое пребывание в Фивах, в логове охотников, два пункта Эвтида уже благополучно нарушила. Не хватает ещё и с третьим пролететь…       Лавку она покидает в тишине. Ей везёт — продавец не пристаёт к ней сверх меры, а быстро переключается на нового покупателя, на девушку побогаче, поухоженней и явно пощедрее. Эва же спокойно ускользает.       Пусть соблазн, которого в её жизни стало слишком много, поутихнет вместе с этим платком. Может, его даже заберёт та девушка. А Эву пока куда больше очаровывает звон непотраченных денежек, что однажды обязательно дождутся своего часа.       В толпе она высматривает спину Исмана — вздымающуюся, напряжённую, активно гнущуюся и распрямляющуяся у разных сортов трав. Как Эвтида и предполагала ранее, её друг с головой погрузился в ассортимент лавки и до сих пор о чём-то разгорячённо беседует с владельцем.       — Единственное спасенье от головной боли! — Слышит она, когда присоединяется к ним. Продавец в смешной шапочке эмоционально жестикулирует. — Сколько с женой живём, она на головные боли жалуется. Я ей растолку два стебля — и в снадобье. Всё перемешать — готово! Вздремнёт немного, а потом просыпается абсолютно здоровой. Берите, не пожалеете!       Исман сосредоточенно всматривается в веточку.       — Звучит разумно, — делает вывод он. — При совмещении с соком алоэ эффект может быть впечатляющим… — молча поприветствовав Эву, он всё-таки отмахивается и вздыхает: — Ладно, уговорили. Лишним не будет.       — Всё так, господин. Не пожалеете!       Эвтида невзначай окидывает взором продукцию. Перед ней, разбитые по кучкам, пахнут неизвестные растения всех цветов радуги — сухие и свежие, пышущие влагой и совершенно жухлые. Ещё немного Исман разговаривает с торговцем о них, упоминая то одно странное название, то другое, и тот бегло поддерживает диалог. Эва с трудом понимает, о чём вообще идет речь, и скоро перестаёт вникать вовсе.       К счастью, Исман быстро заканчивает.       — Я всё, — оповещает её он, отводя от навеса. В его хватке покоятся несколько маленьких мешочков, и он бережно укладывает их в корзинку. — Эти единственное место, где нам разрешили закупаться травами, так что мне больше смотреть нечего. Тебе ещё нужно что-нибудь?       — Нет.       — Просто погуляем?       Эва устало морщится. Отстранённо она ощущает, как над бровью у неё дёргается жилка, а живот неприятно сводит.       — Хватит на сегодня, — отнекивается она. — И так уже все ноги отдавили. Давай лучше возвращаться к селению, там хоть перекусить можно.       Исман, перекошенный от веса купленного, соглашается с особой радостью.       — Хорошая идея, — он встряхивает набранное добро, разворачиваясь в сторону их временного дома. — Если поспешим, то можем даже успеть на бесплатную раздачу. Еда там, конечно, не фараоновская, но пиво очень даже достойное.       — Пиво ничем не испортишь.       Хикикая, Эва ускоряет шаг… Пока в глаза ей не бросается знакомый силуэт — высокий, ровно кипарис, величественный, с широкими плечами, с золотыми браслетами, пестреющими из-под мантии… Пусть стоит он и боком, пусть белый капюшон и закрывает его лицо, но Эвтида сразу же обо всём догадывается.       Амен. Это он — не перепутать.       Исман вздрагивает.       — Помянешь зверя — вот он зубы скалит. Пойдём-ка отсюда, пока эпистат нас не увидел… — он замолкает, но, заговорив снова, шепчет: — Тебя. Не увидел тебя       Эва осознаёт, что до него тоже уже дошли слухи. Но, судя по тому, как тактично Исман беседует с ней об этом, возможно, он просто ни во что не поверил. Или не захотел верить.       У главного поворота, который выведет их с Исманом на путь назад, Эвтида, не контролируя себя, в последний раз оборачивается, чтобы мельком посмотреть на Амена. Она и сама не знает, зачем это делает…

Быть может, надеется хоть разок поймать его взгляд?..

      Эпистат, так и не заметив её, пригибается, чтобы посетить тот же шатёр, в котором она недавно вертелась.