Делирий

      — Чем быстрее штрих, тем меньше вероятность поставить кляксу. И линия выйдет ровнее.       — Я так и делаю.       Бурча себе под нос, Эвтида сосредоточенно врезается взглядом в кривой след чернил. Гнутый иероглиф, раскачивающийся из стороны в сторону, точно деревенская пьянь, насмешливо гнётся то туда, то сюда. Вдвойне нелепым выведенное убожество делает то, что оно буквально читается как «стоять прямо»… Ха, какая ирония!       Эва слышит глухой смешок и тут же оборачивается.       Ей не показалось?..       Она косится на эпистата. Тот тих и безмятежен — его лицо, словно глиняная маска, остаётся холодным и безэмоциональным, безучастным. В глазах таится присущее ему безразличие, взор бдителен, а губ не касается ни тени едкого ехидства. Отчего-то, однако, Эвтида не сомневается: ей не померещилось. Он действительно смеялся над ней, хоть теперь и старается это скрыть.       Ну и позорище, морщится она. Она попадала в сотни неловких ситуаций и столько же раз выходила сухой из воды там, где иным было суждено потонуть, — судьба, божья воля, везение. Кто бы мог подумать, что встрянет она из-за какой-то ерунды, из-за лжи, неказистой и наивной: глупая, глупая Эва, угораздило же тебя назваться писарем, не умея при этом должным образом писать!.. Хорошо хоть, что этих потугов больше никто не увидит. А грубость эпистата она уж как-нибудь переживёт.       — Хочешь что-то сказать, господин? — негодует она. Унижение сквозит в её голосе, звенит как столкновение двух враждующих клинков. — Уж говори прямо — не обидишь. Обидеть ещё больше просто невозможно, — добавляет она и щурится, выжидает его ответ, будто зверь, замерший в засаде.       Их общение — всегда борьба. Её партия — всегда поражение. Эпистату не нужен хопеш, как не нужна и пролитая кровь для того, чтобы победить. Он в заведомо выигрышном положении. Она черномаг, а он — охотник.       Этого достаточно.       — Своим острым языком ты сама кличешь на себя несчастья, — Амен отчего-то отказывается продолжать перепалку и лишь хмыкает. Пальцем он указывает на противоположный край пергамента. — Начни отсюда. Так не завалишь линии направо. Поняла?       — Тогда я завалю их налево.       — Нет. Кисть не напрягай. И калам держи смелее, а не как на последнем издыхании. Куда делась твоя дерзость, Эвтида? Не позорься. Вложи её туда, куда надо.       Эва ёжится.       Вот же пристал! Ну несподручно ей пользоваться всеми этими штуками! В Гермополе она писала дай бог пяткой на песке, а тут ей ни с того ни с его всучили и калам, и подставку, и несколько красок для смешивания. С таким же успехом ей могли сунуть деревяшку и потребовать выточить из той статую фараона. Гадкий эпистат ещё и нос воротит от её стараний… Жужжит и жужжит над ухом, ровно надоедливый комар. Вот же мерзавец! Как будто это она просила везти её сюда. Как будто это она просила впутывать её в охотничьи дела и перекладывать на неё обязанности, которые она не в состоянии выполнить. Да будь её воля — она б вообще никуда не поехала! Не позарилась бы даже на звон золота — настолько ей были чужды эти проклятые Фивы!..       Хотя… Ради денег…       Она отмахивается.

Амен постоянно повторяет Эве: главная её проблема в отвратительном характере… Словно действительно не догадывается, что корень всех её бед на самом деле в нём.

      Эвтида зябко ведёт плечами. Затёкшее тело ноет, шея болезненно хрустит от долгого пребывания в неудобной позе. Упражняться в письме оказывается гораздо изнурительнее, чем она полагала. Она напряжённо прикусывает щёки изнутри.       Что ж, она готова пробовать снова. Раньше начнёт — раньше закончит.       Наполнив лёгкие, Эва обмакивает палочку в раствор. Кончик тотчас окрашивается, и она ставит его обратно на папирус, рядом с предыдущей чёрточкой, поломанной и изуродованной. На этот раз движения выходят увереннее — резче и ловчее, такими, какими они и должны быть. Первый иероглиф шустро вырисовывается на поверхности, не размазываясь и даже не подтекая. Второй складывается по его образу и подобию.       Эвтида окрылённо ахает.       Ого, что же это? Получается? У неё и впрямь получается! Ура! Вот теперь-то она точно преуспеет!..       Воодушевлённая, она ведёт остриё калама вниз, завершая третий иероглиф, конец фразы. Остаётся совсем чуть-чуть, самая малость до заключения. Нужно поднажать, велит себе она… а потом, побоявшись ошибиться, внезапно замедляется.       Чернила пузырятся, как булькающая гладь болота. Папирус вмиг окрашивает мглистой прорехой.       Очередная попытка оборачивается неудачей.       Удивляет ли это Эву? Нет, нисколько. Разочаровывает ли?.. О да! Ещё как.       Возмущённая своим бессилием, она вздыхает:       — У меня никогда не получится, — и в чувствах отбрасывает палочку.       Продолжать не хочется. Это несправедливо, мрачнеет она. Несправедливо и нечестно. Нечестно до того, что от досады опускаются руки.       Если бы она была младше, то, может быть, даже всплакнула бы, скуксившись и сунув нос в локоток: неужели она и правда безнадёжна? Неужели глупа?.. Но она уже не ребёнок — она не маленькая девочка, которой дозволено распускать сопли. Она должна быть крепкой, должна достойно сносить все невзгоды. В этом и заключается суть самостоятельности.       Даже если это ломает изнутри. Даже если гнетёт страшнее любой эпидемии.       Амен словно читает её мысли.       — Не ной, — он опирается на стол. Тот жалобно трещит, накренившись под его весом. — Не взяли бы тебя на обучение, коль не разглядели потенциала. Смотри внимательно.       Он возвращает ей калам и, не церемонясь, ладонью накрывает её дрожащий кулачок. Сжимая пальцы и удобнее перехватывая инструмент, явно выточенный специально под его гигантскую кисть, он надавливает на основание палочки и рефлекторно выворачивает её надёжным образом — так, как её будет трудно уронить. Нет, даже не трудно, а невозможно.       Эвтида немедленно вскидывает брови.       — Вот оно как… — преисполняется осознанием она. Всё встаёт на свои места. — Так намного легче.       Амен не отвечает. Молча он направляет её, и они вместе выписывают два коротеньких предложения:

«Боги ценят усердие. Боги да подадут трудящимся».

      На душе становится теплее. Эва бодрится: она вовсе не безнадёжна! Лишь капельку недообразована… По крайней мере, в той стезе, к которой её слишком часто приноровились приплетать. В прочих же — тут уж как сказать. В онейромантии ей нет равных среди друзей. Может, такими темпами она и в письме их превзойдёт, кто знает.       Улыбающаяся, она оборачивается к Амену. Он смотрит на неё с некой гордостью — вот, дескать, не учитель, но дурную обучить смог получше настоящих учителей. Слава. Почёт.       Эвтида искренне недоумевает. Он так спокоен, так сдержан с ней… Так терпелив. Гневливый и властный, он обычно позволяет себе больше — как и положено по титулу, командует, приказывает, ерепенится. Он может оскорбить, может покарать — в этом весь он, Амен, охотник, верховный эпистат. Что же приключилось с ним? Что заставило переменить гнев на милость?       Эва клонит голову набок.       — Почему ты помогаешь мне, господин? — немного скованно спрашивает она.       Вряд ли он так просто признается ей в своих истинных намерениях… Но и не попытаться вызнать правды она не может — замучается, съест себя изнутри. Всё-таки не тот жалок, кто не снискал успеха, а тот, кто не сделал и первого шага.       Амен отдаляется. Его дыханье тяжелеет, а взор яснеет, как если бы он заставил себя опомниться.       — Должен же кто-то тебя научить. Стыдно состоять при храме Тота и не знать божьего языка.       — Я только недавно начала учиться, — дуется Эвтида, и он тут же трепет её по макушке — снисходительно, уничижительно… успокаивающе.

Или же Эва сходит с ума?

      Эпистат замирает, будто бы подбирая слова. Он не зол, но угрюмится. Не лукавит, но по-лисьи кривит уголок рта.       Плут.       — Я знаю, Эвтида. Не обвиняю тебя. Помогаю.       Он красиво хмурится и не менее красиво щерится — зверь, хищник, палач. Его зрачки, чётко выделяющиеся на фоне серебряной радужки, расширены от темноты. Он привлекательнее, чем когда-либо, и добрее, чем кто-либо. Таков ли он в сущности, этот эпистат Амен?..       На некоторое время Эва теряется, лишившись дара речи. А потом одёргивает себя.       Что на неё нашло? Сумасшедшая. Разве не ей всё опостылело, не ей всё допекло? По дороге в столицу она обещала себе, что обязательно отстранится от страшного эпистата и приблизится к денежкам, сладко напевающим из мешочков заказчиков. Но у богов, верно, имеются на неё иные планы. На неё — и на Амена, который прежде был с ней столь жесток и который теперь жалеет её, как дитя. На Амена, от лап которого она боялась погибнуть и который теперь дарит ей необъяснимое чувство защищённости. На Амена, который откровенно ей надоел и которого она теперь отчего-то не может отпустить…       Это ненормально.       И всё же, когда он зовёт её по имени, у Эвы невольно перехватывает дух.       Она набирает воздух. Грудь распирает. Вопрос, который не даёт ей покоя, жжётся под рёбрами, вязнет у гланд, стискивает обручем виски. Она смыкает челюсти в последний раз, распрямляется и задирает подбородок, чтобы в следующее мгновение озвучить то, что давно должно было быть озвучено:       — Господин… — начинает она. И тотчас прерывается.       Неподалёку падают тарелки. Звон золота, кусающего пол в беспорядке, разливается по помещению, обгладывая углы и отёсывая каждую неровность. Эвтида подскакивает.       — Кто там? — шепчет она.       Эпистат бессознательно закрывает её собой, но она, любопытная, не прячется, а, наоборот, выглядывает из-за его плеча.       Сбоку — там, где миг назад никого не было, — на неё взирает ошарашенная Дия. Ошарашенная, белеющая, холодеющая…       Дия, которая, кажется, вот-вот расстанется с сознанием.       Эва недоуменно моргает, не сводя с неё глаз. Она никогда не видела подругу такой и не предполагала, что однажды увидит. Дия — баловень судьбы, вкрадчивая, точно кошка, любимица богов и мечта всех юношей в округе Гермополя — вечно делает всё скрытно, с присущей ей элегантностью. Она не отличается ярким проявлением эмоций и редко делится переживаниями. Как-то раз она, выпив лишнего, упомянула, что надеется закрутить роман с неким амбициозным студентом… а потом внезапно замолкла. На том информация о её личной жизни и оборвалась. С Эвой они знакомы уж несколько лет, но до сих пор так и не могут похвастать тем, что знают друг друга по-настоящему. Впрочем, чему тут дивиться? В черномаговском обществе иначе ведь и не принято. Там тот друг, кто сам за себя, но тот враг, кто против других.       Эвтида широко распахивает веки.       Сообразить никак не удаётся: откуда взялась Дия? Как она тут очутилась? Кто впустил её в обитель верховного эпистата? Днём в жилом районе всяко снуют зеваки: проходимцы и местные, стражники и охотники; те, кого стоит опасаться, и те, кто не страшнее ребёнка. Однако каждый, кто наделён зрением и слухом, — свидетель. Оттого-то Эвтида пробиралась к Амену ночью; оттого-то позже он и сам приноровился звать её к себе лишь после восхода луны. Ныне же за окном — ясность, ныне — солнце, пускай совсем ещё тусклое, пускай будто бы пьяное…       Калам выскальзывает из хватки Эвы и с глухим стуком бьётся о стол. В помещении вдруг становится ужасно душно. Душно, дурно и блёкло.       Она сжимает ладони в кулаки.       Точно. Дия здесь не потому, что Ра держит над небом солнце.       Дия здесь потому, что это грёзы.       Эвтида неожиданно ловит себя на осознании: она во сне. Всё это неправда. Ей всё привиделось. Ей и Дии, что по наказу Реммао вторглась во время урока в её сон. В сон, что явен, как быль, и крепок, как глоток дорогого алкоголя… Но всё же это обычный сон. Не реальность.       У Дии во взгляде — страх вперемешку с сожалением. Неоднозначные чувства питают её, и она долго размышляет, прежде чем сделать несколько неуклюжих движений. Все всегда роптали на Эву: она будет той, кто попадётся первой, она будет той, кто подведёт не только себя, но и остальных…       Дия сглатывает. Она облажалась.       Она не готова оказаться на том же месте, что и Эва.       Грёзы вездесущи. Грёзы нетленны. Грёзы переплетены меж собой, как тенёта мечт. Это отдельный мир, сродни Иалу или Дуату. Здесь что снится одному — в закате некогда почудится другому. Наутро сновидец былого не упомнит: фантасмагория образов сольётся в водоворот, и тот, плеская красками, унесёт на своих волнах каждый лоскуток пережитого. Символы и их значения возымеет разве что шезму, узревший чужой мир…       А вместе с шезму — и охотник, что поймает того при деле.       В Гермополе охотники не водятся. Черномаги, в принципе, тоже, что упрощает и одновременно усложняет задачу: меньше конкуренции — больше опыта. Однако раздолье дарует не только песнь злата, но и полное отсутствие чувства страха. Реммао делал всё, что было в его власти, чтобы донести до учеников об охотниках: об их могуществе, о деятельности, о том, как обезопасить себя от них… Вняли ли те ему? Судя по выражению лица Дии… вполне. Но пред ней предстал не охотник, не дурак, что не способен отличить онейроманта от некроманта, а сам эпистат — лучший из лучших, душегуб среди душегубов, головорез и каратель, которому, как шепчут в ночи, боги ниспослали нюх на врага. Тут и сам Сет не спасёт, если он учует черномага.       Эва подступает.       Она не даст этому случиться.       Сет, может, и не подсобит её бедной подруге, а вот она сама — очень даже. В конце концов, чего ей терять? По всему селению и так уже летают слухи: от правдивых до лживых, от самых тупых до практически гениальных… в своей тупости. Да и сам Амен видел Эву в таких ракурсах, о каких и помыслить стыдно, — и речь идёт вовсе не о постели. Хуже уже точно не будет. Раз уж она решилась играть в полоумную, то нет ничего зазорного в том, чтобы позориться до конца, — всё-таки ни один позор не утяжелит её пера на суде мёртвых больше, чем чья-то загубленная жизнь.       Собравшись с духом, Эвтида восклицает раньше, чем эпистат, мрачный и грозный, успевает раскрыть рот:       — Ах! Так это ты, какое счастье! — она выдаёт первое, что приходит на ум. — Чего молчишь-то? Я уж испугалась, что ты передумала.       Дия включается не сразу.       — Передумала? — обескураженно бормочет она.       Она врёт часто, но плохо: с зажимом горла, с дрожью в интонации, с беспорядочным зырканьем из бока в бок. Пышные смоляные ресницы подчёркивают панику, застывшую в её взоре, и Эве становится совсем уж её жаль.       Не подыграет, понимает она. Растеряется — и пропадёт.       Этого нельзя допустить. Быть может, Дия и потеряна для себя, но для Эвы — нет.       — Я знала, что ты не бросишь меня! — наигранно хихикая, Эвтида подбегает к опешившей подруге и, схватив ту за запястье, тащит в центр дома. — Проходи, проходи.       Она намеренно суетится, отвлекает внимание эпистата на себя, доводит происходящее до абсурда. Она приволакивает Дию к нему с безумной улыбкой, не забывая при этом по-детски непринуждённо шлёпать голыми ступнями по полу. Пусть бугай и дальше считает её идиоткой. Чем бестолковее и проще она для него, тем выше вероятность остаться в живых для неё.       Она откидывает волосы. Капля пота скатывается по её шее, юркнув по позвоночнику и впитавшись в ткань платья.       Эва не знает, от волнения она потеет или от предвкушения.       — Объяснись, — скалится эпистат.       Когда он обращается к ней, кажется, он совершенно не смотрит на Дию — не подозревает, не обвиняет, не угрожает. Та, однако, робеет пред ним пуще прежнего.       У Амена низкий голос — раскатистый, глубокий, зловещий. В этом нет ничего удивительного: человек, привыкший повелевать, не отказывается от приказного тона и в стенах своего дома. Его обязанность — заставлять слуг дрожать, его призвание — вынуждать всех вокруг стучать зубами от одного его резкого слова и, опасаясь за свою жизнь, гнуть колени в поклоне. Для того, чтобы это работало, притворство не подходит. Для того, чтобы это работало, люд должен чувствовать пожирающий страх каждой клеточкой их тел, каждым клочком души. И они чувствуют. Они чувствует — они боятся.       Не боится разве что Эва. Амен знает это.       И Амена это ужасно злит.

А может, не злит — подстрекает?..

      Раздосадованная ступором Дии, Эва распаляет кострище беспорядка в своей голове до самого настоящего пожара, мощного, неуловимого и уничтожающего. Да здравствует хаос, не сопротивляется она. Да прибудет с ней пьянящий зов Хатор.       Позволив себе отдаться сумасшествию, она задирает нос:       — Это подарок тебе, господин. От меня.       — Подарок, — чеканит он.       Это не вопрос. Это требование остановиться.       Но Эвтиду уже не остановить.       — Не примешь господин?.. — она вглядывается в его профиль, озарённый жёлтым уличным светом, и туповато моргает. — Ты, наверное, не привык принимать чужую помощь… но я хочу отплатить тебе за всё то, что ты делаешь для меня. Позволь мне сделать это.       Терпение у эпистата заканчивается быстрее, чем пиво в жаркий день. Он не ругается, он больше не приказывает сознаться — верно, наконец-то догадывается, что из Эвы не выудить честности, пока она сама не созреет для этого. Такие, как она, — отчаянные, дикие и бесшабашные — не выдерживают вмешательства в собственные беды, не выносят делиться своими проблемами, а чью-то попытку помочь и вовсе считают за крайнее хамство, за глубокое оскорбление. Сколько Амен ни лез в её душу, она кусалась и огрызалась… А потом прикинулась, будто сдалась. Чтобы он искренне верил: она у него как на ладони. Чтобы привык к её реакции на болезненные вопросы и сделал выводы, выгодные для неё, для Эвтиды.       Молчание становится ей ответом. Оно громче любого крика, оно бьёт по барабанным перепонкам, как по дарбуке, оно долго звенит в ушах.       Ну вот, вздыхает про себя Эва. Теперь эпистат точно думает, что она бестолковое бревно. Она и прежде доверия мало у кого вызывала: как-то не научилась располагать к себе людей, — а оттого теперь вечно мерещится им то грубиянкой, то оголтелой дурой. Какая уж тут конкуренция? Она нарушает все правила для того, чтобы спасти другого черномага, который в подобной ситуации бросил бы её при первой же возможности… Стало быть, она и впрямь бестолковая.       Ну и поделом ей.       В глазах Амена колосится ядовитая смесь: то спесь от фараона белеет, то гнев от Незримого испещряется алыми кляксами. Его переполняет смятение — борьба разума с сердцем, состязание чувств и долга, благоразумия с безумием.       Эва раскачивает лодку, в которой они с ним сидят, и они оба вот-вот потеряют равновесие.       — Что ты опять выдумала, Эвтида? — холодеет эпистат.       Происходящее ему не нравится. Но ещё сильнее ему не нравится то, что происходящего он нисколько не понимает.       Эва сжимает руки в кулаки, впиваясь ногтями в кожу.       Самое время — добить его.       Самое время — добить себя.       Раскачивая бёдрами, она приближается. Юбки струятся по её ногам, облизывая обнажённые колени, как язычки пламени облизывают жертвенный хворост. Огонь самоуверенности поглощает её без остатка, упиваясь её отвагой и обгладывая плоть, дымящуюся поверх её костей.       Она подкрадывается.       — В последнее время ты постоянно хмур, господин. Хмур, зажат, измотан. Эпидемия утомляет тебя, черномаги не дают покоя — кишат, подонки, бесчинствуют, идут против богов…       Эва жмурится, прогоняя из головы то, что она говорит вообще-то о себе; смелости причислить себя к подонкам и идущим против богов не хватает. Ощущая исходящую от Амена властность и строгость, она торопеет, но, прокручивая в памяти тепло его рук и по-мальчишески непосредственные смешки над её кривым почерком, силится не поддаваться беспокойству. Он не навредит ей. Не навредит. Гнуть заданную линию — вот её удел. Этим она и занимается.       — Твоя доля тяжела, господин, но ты справляешься. Лучше, чем кто и когда-либо, справляешься… И всё же тебе стоит отдохнуть.       — Не тебе решать, когда мне отдыхать и с кем.       Она приподнимается на носочки.       — Я не решаю, — Эва льнёт к нему. Отстранённо она замечает странное: физический контакт с эпистатом становится для неё обычным делом. Он уже не пугает её, не настораживает, не отталкивает. Манит. — Я забочусь.       Неужели теперь так будет всегда? Эта боль под ключицами, инородная и жуткая. Этот накал меж ними. Это напряжение нервов, отдающееся в висках гулкой пульсацией крови… Неужели это никогда не прекратится?       Рядом с ним Эва напрочь забывает все слова и не может сконцентрироваться на чём-то конкретном. Когда её физиономию искажает слабоумная ухмылка, она, опуская ресницы, отрешённо накручивает лохматую косичку на палец. Думы путаются.       Почему он столь великодушен к ней?       Почему каждый раз прощает?       Почему молчит?       Амен должен отобрать у неё всё до последней нитки: дело, друзей, жизнь. Он же отнимает у неё разве что плащи… да сон подлунный. Он, наделённый особой интуицией, должен поставить её на колени, должен вынудить умолять о пощаде, а потом швырнуть её к крокодилам и наблюдать за тем, как она ползает меж них с колотой раной у лопаток, с невысказанными обидами, которые на дадут ей сделать и вдоха. Он должен избавиться от неё, как от зависимости…       Но вместо этого он лишь снова хватает её.       Зататуированными пальцами он стискивают её подбородок. Выходит грубо — в любви он, как и во всём прочем, не знает меры. Эва ахает, когда он кончиком ногтя пробегается по острой линии её челюсти и, потянувшись выше, надавливает на нижнюю губу. Жар разливается под его касаниями. Останется след?.. Нет, не останется. Остался бы, если бы это были не грёзы.       Но это грёзы. Грёзы Эвы, пусть она им не хозяйка.       Одурманенная близостью, она не отрывает от эпистата взгляда ни на мгновение — смотрит протяжно, с вызовом, с лестью. Её грудь отнюдь не мерно вздымается, и всё внутри неё горит, полыхает синим пламенем. Эвтида с жадностью выжидает от Амена каких-либо действий, речей, что присущи только ему одному, отклика на её сказочную наглость. А он всё таится, крепится… сдерживается перед Дией. Та бледнеет настолько, что едва ли не сливается со стеной.       Эва закрывает глаза.       Рябь проскакивает у неё под веками, как гладь воды, потревоженная актом человеческой жестокости. Пыл тела эпистата остывает, а конечности её вязнут, точно жертва в зыбучих песках.       Эвтиде известно это чувство.       Сон — её сон, который столь некстати решил сложиться вот таким вот образом, — клонится к завершению. Скоро всё кончится.       Амен держит паузу. Его радужка отчуждённо туманится.       — Прочь, — гаркает он в сторону Дии, и та, сжавшись, мигом ретируется. Дрожащая за свою жизнь, она убегает так быстро, что Эва со временем начинает сомневаться: может, её тут никогда и не было?..       Эвтида делает шаг назад. Амен отпускает её, и она, размяв шею, воспринимает этот жест как единственный верный знак: ей тоже пора уйти. Он зол на неё и должен остыть.       Она пятится прочь — скрученная, аккуратно крадётся в сторону дверного проёма. Однако эпистат внезапно одёргивает её:       — А ты останься.       Она замирает.       — Господин… — Эва разворачивается чрезмерно медленно. Где-то в глубине души она лелеет надежду, что он всё-таки передумает, но голос разума твердит ей обратное: этого не будет. — Ты же отказался от подарка…       — Ты заигрываешься, Эвтида.       — Всего лишь радею. Это не со злости. Это от волнения, — подходя, она прикусывает щёку изнутри. Теперь тут нет Дии, на которую бы отвлекался Амен. Теперь никто не прикроет её, и придётся ждать, пока сон оборвётся сам. — Ты ответственный муж, усердный и деятельный. Не хочу, чтобы ты заболел…       — Как связаны здоровье и посторонняя женщина в моём доме?       Эва вскидывает бровь.       Он что, до сих пор так и не смекнул, к чему она всё это время клонила?. Неужто её план оказался настолько «гениальным»? Или же это отыгрыш коварной соблазнительницы её подвёл — не получился?       Она хмыкает.       Ладно, это не так уж и важно. В любом случае результат вышел достойный: эпистат так и не догадался, что вокруг него ныне вьются шезму да небыль, — значит, всё идёт так, как нужно. А подкладывать под него Дию Эва всё равно не очень-то хотела… даже во сне. С учётом того, что он всю их компашку подозревает невесть в чём. Нет, подозревает-то вполне правильно… Но убеждаться ему в этом необязательно.       Эвтида пожимает плечами. Исчерпывающе.       — Ласка двух женщин будет в два раза действеннее, — бормочет она. — И принесёт в два раза больше приятных впечатлений.       Пора всё это прекращать.       — Поэтому ты решила привести ко мне черномага?       Эпистат настигает её, как буря — путника: резко, безжалостно и неожиданно. Тон его хриплый, по-прежнему серьёзный и грозный, будто затишье, объявшее небеса пред грядущим штормом.       И вот-вот грянет молния.       — Она не черномаг, — устало напоминает Эвтида.       — Правда? Может, тогда это тот юноша? Третий из вас?       Уголки её рта ломаются в отвращении.       — Твои обвинения терпеть… нет больше сил, верховный эпистат. Что тебе нужно? Я здесь, с тобой. Всегда с тобой — и телом, и душой. Ты вывернул меня наизнанку. Ты залез в ту часть моей головы, куда никому не было ходу. Ты и день, и ночь буравишь меня взглядом!.. — у неё ломается голос, и она на мгновение затихает, чтобы отдышаться. Чтобы продолжить ещё яростнее: — И всё равно обвиняешь в том, чего я никогда не делала. Сколько мне это ещё терпеть? Сколько ты будешь мучить меня? — неуправляемая, она не выдерживает наплыва чувств и с животным рокотом топает от возмущения. Кажется, это первая её настоящая эмоция за всю их беседу. — Да как же ты мне надоел. Надоел! Надоел!       Амен не трогает её — даёт выбеситься вволю, даёт выпустить весь гнев наружу. Он лишь утомлённо потирает лоб рукой и, точно ребёнку, объясняет:       — Хватит, Эвтида. Не успокоишься — наговоришь того, о чём потом пожалеешь.       Вероятно, нормального человека это могло бы вразумить или даже утешить. Но Эвтида ненормальная. Она никогда и не была нормальной.       — Опять обвиняешь? — звереет она. — Любишь обвинения? Любишь наказания? Правда, эпистат? Так вот тебе наказание!       Громогласно рыча сквозь зубы, Эва выхватывает кинжал, висящий у Амена на ремне и, не контролируя себя, заносит вверх руку. Стынь золота обжигает её ладонь, но она не разжимает хватки.       — Уймись! — рявкает на неё тот и рефлекторно готовится перехватит её запястье, когда она вознамерится уронить лезвие в районе его шеи.       Он чётко уверен: бить она будет только туда. Это самое беззащитное место, самое открытое место. И открыто оно было специально для неё. Для неё он снимал все украшения. Для неё он обнажал самые уязвимые уголки своего тела. Чтобы чувствовать её поцелуи, чтобы ощущать на груди её сонное дыхание…       А теперь он собирается заломить ей локти.       Эвтида не оправдывает его ожиданий и поступает совершенно иначе.       С окриком она вонзает остриё под нижнее ребро…       Себе.