Делирий

      «Что не имеет начала, не встретит и конца», — принцип, которому следует Эвтида. Это её проклятие, это её боль — это причина, по которой она из раза в раз ныряет в подвернувшиеся авантюры… и выныривает из них невредимой. Ведь тот, кто на ощупь знает каждый выступ самого сложного лабиринта, никогда не заплутает во тьме.       Когда звон в ушах становится совсем уж невыносимым, Эвтида отнимает голову от поверхности стола. Веки распахиваются непроизвольно. Рыжеющие кляксы, проникающие внутрь с улицы, катятся по полу библиотеки до самого центра. Час уже давненько миновал полдень.       — Кажется, кто-то не выспался?       Рэймсс по-привычному едко давит из себя смешок — колкий, мерзкий, самодовольный. Щелчком он заталкивает маленький свиток на полку, и тот с шелестом втискивается меж прочих. Под мышкой у него торчит ещё один, мятый и явно скрученный на скорую руку. Подобная неаккуратность чужда любому служителю храма Тота: образованный человек никогда не позволит себе небрежно обращаться с бумагой. Что же изменилось?       Эву вдруг охватывает озарение. Рэймсс неаккуратен не оттого, что необразован, а оттого, что недоволен. Очень недоволен.       Она осознаёт ужасное: кажется, он сделал задание, порученное им как писарям, не только за себя, но и за неё.       — Ты?.. — надсадным тоном начинает она и тотчас откашливается. Тяжесть у гланд становится всё назойливее.       Эвтида не видит себя, но чётко чувствует, что на щеке у неё пестреет отпечаток папируса — того самого, с которым им было наказано работать и который она благополучно использовала вместо подушки. Она косится вниз. На листе красуются два уродливых иероглифа — ломаные, накренённые, абсолютно не разборчивые.       Точно, икает она. Она же уснула прежде, чем успела что-либо сообразить…       — Да, — друг понимает её без слов. — Было скучно. Не беспокойся, в твоём задании я подменил почерк: взял перо в нерабочую руку. Каракули вышли прямо как у тебя, — он лукаво ухмыляется, но, не получив желанной реакции, тут же теряет задор и ломает бровь в недоумении: — Всё в порядке? Плохо выглядишь.       Эва принимается тереть скулу, решив, что измазалась чернилами, и он уточняет:        — Не в этом смысле. Лицо у тебя чистое, не переживай. Но вот синяки под глазами…       — Большое спасибо, — благодарит она.       И благодарит, на самом деле, искренне.       Признавать собственную слабость всегда неприятно. Для таких, как Эва — отчаянных, безрассудных и оголтелых, — это и вовсе сродни позору. Но что пред незнакомцем — позор, то пред другом — благость… Благость или мольба о помощи. Безмолвная порой, порой слезливая. Рэймсс вот прошёл проверку на верность: услышал её немую мольбу. Эвтида обязательно однажды ему за это отплатит — уж она-то в долгу не останется.       — Как-то ты подрастеряла форму, — гордый и мнительный, Рэймсс вальяжно подступается. Выдернув у неё из-под локтей испорченный пергамент, он безжалостно сминает его в лепёшку и резкими движениями уничтожает улики: за отлынивание ученика могут и розгами почивать. Кому оно надо? — Сделай уже что-нибудь с этим, пока не поздно. Рановато тебе идти под суд божий: душа наверняка перевесит перо… А там уж не отвертишься.       — Да научусь я писать, о боги… — раздражённая, Эва закатывает глаза. Вот же напасть! Сомнения относительно её умственных способностей, мягко говоря, удручают. Её драгоценным друзьям повезло больше, чем ей: у них были те, кто любил их и от этой любви мог бескорыстно многому научить. Ей же боги отказали в такой привилегии, и теперь ей приходится навёрстывать всё самостоятельно. — Просто мне нужно немного больше времени, чем вам. Не попадусь я охотникам из-за каких-то там палок и чёрточек. Тебе ли меня не знать? Ещё и не из таких передряг выбиралась, — фыркает она, а про себя отмечает: Рэймсс, да развалится его дом, очень даже прав.       Из-за недосыпа она изменилась. Теперь для неё, по обыкновению гибкой и пронырливой, стало нормальным проваливаться в грёзы в самых неожиданных местах. В таких условиях, право, и не потренируешься толком: получать одновременно два образования, писаря и черномага, параллельно развлекая саму смерть по ночам, оказалось куда напряжнее, чем Эвтида предполагала изначально. Она всегда отличалась умением адаптироваться к трудностям… но на этот раз препятствия теснят даже её.       Хмурый, Рэймсс не дослушивает её — и громко роняет на стол ящик с перепачканными принадлежностями для письма. Содержимое оглушающе бряцает, норовя вот-вот рассыпаться, но юноша не обращает ни на что внимания. Швырнув Эвтиде тряпку, он восклицает:       — Дуатское ты отродье, Эва! Я же не о грамотности, — тонкая линия его губ искривляется, будто в отвращении. — Прекращай уже это.       — Прекращать что?       — То, о чём мне не хочется говорить вслух, — усевшись рядом, друг презрительно хмыкает и принимается перекладывать перья. Тишина длится несколько мгновений, но он вскоре прерывает её, не дождавшись ответа: — Ладно, коль не терпится быть обличённой, скажу прямо: бросай свои свидания с эпистатом. Спор есть спор, но его нужно было оставить в Гермополе. О твоей наглости уже вся делегация треплется. А у брата от слухов каждый раз волосы колом встают, и макияж течёт.       Эва, опешив, прикусывает щёки изнутри.       Что сделано, то сделано, конечно, ничего уже не изменишь… И всё же голос совести шепчет ей назойливо: эпистат — её погибель, а она — погибель для своих друзей. Если они познают печаль, это будет её вина. Если они подставят шеи под кинжал, это будет её вина. Если Амен расколет её, выбьет правду и обрушит на них свой гнев, это будет её вина…       Её — и ничья больше.       Эвтида растирает онемевшие пальчики.       — И что же судачат? — интересуется она, хотя сама предпочла бы утонуть в неведении.       Рэймсс кривится.       — А то, что эпистат тебе хоромы выделил и от работы отмазывает, пока другим приходится впахивать за троих. Пророчат, что после конца эпидемии он тебя здесь оставит, а других отправит обратно по деревушкам — крысам хвосты крутить.       — Ого… — силясь скрыть неравнодушие, Эва спокойно присоединяется к уборке, но дрожь выдаёт её с поличным. Кисть выскальзывает у неё из хватки, с грохотом шлёпаясь обратно. — Даже и не знаю, что сказать.       На миг она теряется — о таком её прежде не осведомляли… Да и не могли осведомить: было банально некому. После того, как она закрутила этот роман, связь с друзьями понемногу просела. Эпистат, может, не выделял ей хоромы да и планы на будущее ничуть не обсуждал, как клеветали незнакомцы, но несколько дней назад он действительно уменьшил её дневную нагрузку… Вероятно, не от намерения облегчить Эве жизнь, а из расчётливого желания приблизить её к себе, удержать контроль — встречать каждый её шаг и провожать каждое слово, слетающее с её уст. Всё это — его задумка, его гадкий план. Чтобы она не толкалась по улицам вместе с другими студентами. Чтобы исполняла его личные прихоти, чтобы внимала лишь его указаниям…       Чтобы некому было защитить её, если она оступится по-настоящему.       Эва сжимает кулак. Отпечатки ногтей вырисовываются у неё на ладони полукругом, напоминая собачий укус.       — А что тут говорить? — Рэймсс напрягается всем телом, едва не роняя чернильницу. Вовремя перехватив её, он поправляет крышечку, но чёрная блямба всё-таки успевает распластаться по его запястью. Он прищёлкивает языком: — Уже и без тебя всё сказано, всё сотворено. Принесёшь ты нам на хвосте несчастья, Эва, вот чую. С верховным эпистатом шутки плохи. И ведь не уйдёшь теперь от него, пока сам не прикажет.       — Тебе-то что? Радоваться вон должен. Убьёт он меня — и ты в выигрыше.       — Радовался бы… если б не сидели мы с тобой в одной лодке. Где ты — там и все мы все, — промакивая грязь тряпкой, он вздыхает. — Как эпистат вообще тебя терпит-то? Ни у кого из нас уже не получается, а ты нам хотя бы не чужая.       Эвтида долго молчит — анализирует, рассуждает, взвешивает груз своих поступков, бремя их последствий. А потом, собравшись с духом, всё же делится тем, что сначала не хотела выносить за пределы спальни Амена:       — С эпистатом я больше слушаю, нежели разговариваю. Киваю, не спорю, соглашаюсь. Это не похоже на меня, и вы, наверное, ни за что в это не поверите… Но передай Реммао: я знаю, что делаю, — она поднимается с нагретого места. По спине пробегается морозец. — Когда у тебя мало союзников и много врагов, это полезно — заставить всех вокруг недооценивать тебя.

***

      Эвтида постоянно уверяет себя: учитель Реммао наверняка убьёт её, если ещё хоть раз застукает рядом с эпистатом.       Сколько раз он уже предупреждал её, что в случае опасности спасать их, непутёвых учеников, не станет? Вероятно, никак не меньше сотни. «Ваши поступки — ваша зона ответственности», — спокойно повторяет он, и Эва всегда соглашается с его позицией. Ни она, ни Рэймсс, ни даже Дия, самая младшая из них, больше не имеют права перекладывать свои неудачи на него. Да, они всё ещё юны. Да, не закончили курс обучения… Но они уже не дети, они уже не беспомощны. Детство ушло — и ушло навсегда. Лучшее, чему может научить их Реммао, — это действие на результат. Эва осознаёт это, а потому последние несколько недель занимается одним и тем же.       — Боги были строги с тобой, господин, — ноготками она пробегается по груди эпистата, нащупывая розовые шрамы. Отметины, заскорузлые, зарубцевавшиеся, оказываются более твёрдыми, чем она ожидает. Верно, когда-то раны были действительно глубокими. — Всё это… следы борьбы с черномагами? Как страшно…       Она морщит лоб и, раздираемая внезапно нашедшими спазмами, тихонечко откашливается. Кажется, ночные прогулки влияют на её здоровье пагубно: стоит солнцу смениться луной, как на землю тотчас обрушивается холод. Плаща у Эвы теперь нет — так и захворать недолго.       Вялая и утомлённая, она массирует ключицы. Исман пару дней назад снабдил её травяной настойкой, наказал растираться перед сном, но сны Эвтида отныне делит с эпистатом, и если тот сочтёт её заразной, то тут же запрёт в отстранённой хижине вместе обречёнными. Она, правда, не расстраивается: в законах выживания же всегда так. Порой приходится кем-то жертвовать, даже если этот кто-то — ты сам.       — Боги были милостивы, — противясь, Амен отнимает её руку. — Они даровали мне силы, чтобы выжить и победить, — переплетая пальцы, он снова приминает её пясть к себе. Биение его сердца, тихое и безмятежное, мазками прокатывается по её костяшкам, и Эва торопеет. Резкие скачки от недоверия к благосклонности сводят её с ума. — Тебе нужно научиться верить им. Боги мудры и ничего не делают без причины.       — Ты прав, господин. Как же ты прав, — Эвтида подсаживается ближе. Под веками у неё по-прежнему сверкают зубы, торчащие как иглы из разинутой пасти Анубиса. По ним льётся пена, меж них горят пунцовые капли крови. Мираж, однако, вмиг рассыпается, когда она пытается вспомнить детали. — Боги мудры. Настолько, что иногда мы даже сомневаемся в их благоразумности. Но это оттого, что мы не способны понять их затей…       — Молодец, — эпистат одобрительно кивает. — Истинны твои размышления.       Она кладёт ладони на его лопатки — массивные, крепкие, удивительно широкие — и, не боясь навредить, надавливает на них, жмёт что есть мочи. Его горячая кровь пульсирует под её касаниями, рвётся в бой, ощущая присутствие недруга…       Или женщины, которая уж слишком его привлекает.       Упрямая, Эва настойчиво сопротивляется мысли, что ластится к нему ненамеренно. В голове воет рой безумных идей: может, Реммао нечестен? Может, поездка в Фивы — то, что должно было случиться? Может, богам и впрямь известно всё о всех, потому-то они и посылают раз за разом её, шезму, в лапы охотника? Или же это Сет, бушуя, наделяет свою рабу божьей смелостью? Выжигает из неё весь страх?..       Обращает здравый смысл в безумие?       Эвтида скалится. Желание только одно — вцепиться в Амена до боли и обнимать его так до тех пор, пока конечности не скуёт от изнурения, пока не онемеет тело от дурноты и не откажут суставы. Держать на языке вкус его белой кожи и аромат шафрана, которым пропитан ящик с его припарками. Кусать его губы, зная, что за хамство к столь значимому лицу ей ничего не будет: здесь, в спальне, он вне чина и вне власти. Сдирать с него ненавистные полупрозрачные портки, сквозь которые неизменно пропечатывается его мужское естество, когда он потеет и привлекает к себе всех жриц любви поблизости. Ей трудно предположить, сколько женщин заглядываются на него ежедневно…       Но ещё труднее — принять то, что она является одной из них.       Эвтида целует его с грубостью, какой прежде никогда себе не позволяла, — он Верховный Эпистат, великая фигура. А кто она? Лживая студентка? Жалкая девчонка, которая не в состоянии сложить линии на бумаге в ровный иероглиф?.. Она черномаг, страшащий всех вокруг и одновременно скулящий от вида собственной тени.       Подумать только, тень, её стихия, стала её проклятием.       Эва злится, ужасно злится на себя — злится из-за того, что размозжила свою гордость, что пала ниц пред человеком, который был рождён, дабы убить её самым жестоким образом. От злости внутри неё ревёт буря, от злости под рёбрами завязывается узел. Наверное, оттого она и впивается эпистату в затылок сверх меры, оттого ныряет в густую копну его волос и дерёт пряди, оттягивая их назад, — вынуждает его запрокинуть подбородок. Она царапается, щерится, ерепенится. Она бунтует до тех пор, пока, обессиленная, не падает в его объятия. Чувствуя его на себе, она прощается с возможностью рассуждать здраво.       Всё кончено. Пусть Исфет ликует — он преуспел во всём, что натворил.       Эвтида дрожит, покрывается крупными рваными мурашками. Холодно. Жарко. Всё через задницу — всё как всегда.       От несправедливости в ней просыпается жадность, какой она не ведала ранее. Жадность до ласки, жадность до свободы, жадность до страсти. Она без остановки корит себя: гораздо легче будет столкнуть своего губителя со скалы, отправить его прямиком в Дуат и швырнуться вниз вслед за ним… Это не иначе как помутнение. Но Эва, напротив, льнёт к нему, нарушает все запреты, борется со всеми законами логики. Она задыхается, пусть и не больна.       По крайней мере, ей хочется в это верить.       Заглушая кашель, она стискивает зубы. Тёмные локоны выбиваются из кос и падают ей на брови. Эпистат отводит её змеящиеся кудри по бокам. Непокорные, те буйно рвутся прочь. Их не задобрить, не смягчить — они столь же мятежны, как и сама Эвтида. Её глаза ядовито зеленеют, когда она глядит на него, и он может поклясться, что слышит шипение, доносящееся из-за её зубов.       Она шепчет:       — Боги послали меня тебе, господин. В благодарность за верную службу, — она облизывает губы, и блеск фитилька, танцующего в жерле светильника, вгрызается в её кожу. — Или в наказание.       Она укладывается, обвивая его торс коленями. Амен выше, больше, мощнее. У неё в жизни не хватило бы сил сдвинуть его с места… И всё же она каждый раз побеждает, предпочитая прибегнуть к хитрости. А хитрости ей не занимать — есть всё-таки у шезму свои преимущества.       Пятками упираясь ему в поясницу, Эвтида подталкивает его склониться к ней, содрать с неё ночную рубаху и отдаться той же жадности, которой отдалась она. Жадности, которой он усердно противостоит и которая скоро поглотит его без остатка.       Он подчиняется. Не её приказу, но своему желанию.       Эва скользит пятерней по его шее, по трепещущей жилке около глотки, по рельефному кадыку. Пальцы щекочут вихры его песочных волос, они податливо рассыпаются, когда она собирает их в кулак. Уголок рта эпистата дёргается, взметнувшись выше, а веки наполовину смыкаются. Лоб рассекает морщинка возбуждения.       Тыльной стороной ладони Эвтида растирает щёку.       Ах, горячо. Дюже горячо…       Она шумно, нервно вывеивает воздух из лёгких. Разгоняет смущение, въевшееся в плоть настолько глубоко, что ни смыть его теперь водами Нила, ни выветрить горными вьюгами. Да, она никогда не ведала мужской чуткости. Да, травмы прошлого туманят разум нещадно… Но то, как она ест себя изнутри из-за этого мужчины, из-за убивца, — это ненормально. Это нездорово, это вредно, это болезненно…       Это нужно прекратить.       Амен бередит старые раны — пробуждает в ней былую нежность, дарует давно почившую заботу. Кто утешал сироту до него? Кто лелеял, кто услаждал? Когда в последний раз её гладили по макушке в отчаянной попытке убаюкать? Эва уж и не вспомнит. Она и не должна помнить — так лучше для неё самой. В мире, где каждый сам за себя, иного пути быть не может.       Эвтиде тяжело представить, сколько ещё раз ей придётся лечь в эту постель, прежде чем она вдоволь упьётся эмоциями: своими безнаказанностью, вседозволенностью, успехом и пронырливостью. Утро теперь ей мерещится запутанным сном, ночь же — сказкой, вымышленной реальностью. В этой сказке они с Аменом вовсе не враги, они не эпистат и не черномаг. Они две равные заблудшие души, которые с благословения богов забывают обо всём земном, которые доверяют друг другу и сливаются воедино, не боясь восхода ясного солнца. Но сказка — это сказка. Быль, коей нет и не будет места наяву.       Как же жаль, что ни эпистату, ни черномагу нет до этого дела. Как нет дела Амену и Эвтиде — мужчине и женщине.       — Для кого ты лжёшь? — низко спрашивает Амен. Его голос плавно течёт, словно бархат пустынных барханов. Может почудиться, что он подавлен, что пребывает в полусне, но Эва не поддаётся на его манипуляции. Манипуляции — провокации. — Кого покрываешь?       — Не лгу, господин, — бормочет она, и её взор замирает на круглой серьге, мерцающей у него в ухе вечерней звездой.       — Чернь тонет. И тебя за собой тянет, — раздражённо хрипит он.       Эвтиду гнетёт его предвзятость. Гнетёт — жутко возмущает. Она бросает взгляд на его обнажённое тело: на участки локтей, плохо промазанные маслами, на борозды золота, исписывающие предплечья, на блестящее серебро его глаз, — жрущее, окутывающее, совершенно не читаемое.       Наверняка он уже всё решил для себя.       Наверняка он уже всё решил для неё.       В груди у Эвы смешиваются воедино противоположности — чёрное и белое, добро и зло, щедрость и высшая алчба. Она жаждет истинны, жаждет мести, жаждет наказания… Но не для себя — для него. Для эпистата.       Для Амена.       — Убей меня, господин, — она стирает с лица оцепенение и надевает отработанную до идеала маску притворства. — Убей, но не обвиняй. Обвинения из твоих уст смертельнее любого яда.       Её тон срывается, падая до сипа.       — Добро не грех. И любовь не грех… — её мучитель мирно поглаживает её по талии. — Грех — идти против меня. Идти против фараона и богов. Но раз ты не черномаг…       — И всё-таки не черномаг?       — Нет, — он замолкает. Но лишь на мгновение. — Ночные твари не видят своих снов… Они извращают чужие. Ты видишь. Хоть и против своей воли.       Он добирается до её колена. Ткань рубашки, о существовании которой не забывают только потому, что Эвтида по-прежнему сопротивляется, расходится, когда слабые узелки теряют былую хватку. С глухим шелестом завязки расползаются, оголяя оливковые очертания её фигуры. Эва прощается с последней гранью, отделяющей её от бездумья.       — Живи, — велит эпистат, и его голос доносится до неё, как из-под толщи воды. Эвтида замечает, что у неё заложило уши.       Да здравствует хаос. Да здравствует животное влечение.       Да здравствует похороненная ими обоими человечность.       Устроенный меж ног Эвы, Амен делает резкое движение бёдрами, прибивая её к ложу, и в клочья раздирает её упрямство. Диктатор. Её лоно сжимается, принимая его в себя, податливое, вожделеющее, узкое. Он приминает её всем своим весом, глотает каждый её вздох, вынуждает её открыться, насытиться его близостью — поделиться своими тайнами…       Отдаться ему не единым телом, но и духом благословенным.       Эве душно. Эве невыносимо — пытка, мука… казнь. Вместо смертельного клейма хопеша у неё на шее наливаются потёки поцелуев, вместо оголтелых рыданий от проигрыша в горле стынет зыбкий стон. Взлохмаченная, потная, охваченная моросью тремора, она плотно жмурится, не понимая, отчего так щиплет ресничный край и отчего ломит спину с непривычки.       Эпистат слишком велик для неё. Он совсем ей не подходит… хоть и обращается с ней предельно аккуратно — обращается так, будто не может обращаться по-другому.       Когда по соскам проносятся росинки соли, Эва ёрзает в предвкушении.       Это победа! Победа! Она вне подозрений!..       Но раз она вне подозрений, значит, под подозрениями окажется кто-то ещё.