Делирий

      — Я видел разных черномагов, Эвтида. Я видел гениев, разрушенных собственной мудростью. И глупцов, открывших тыл в припадочной самонадеянности. Я видел стариков, распевающих голосами ушедших. И славных юношей, опутанных маревом чужих мечтаний. Я видел воинов и пахарей. Родителей и детей. Учителей и учеников… — эпистат задумчиво опускает взор, и его речь на мгновение затихает, чтобы вскоре зазвучать вновь: — Я видел жизнь и смерть. Опасность и беспечность. Но я никогда не видел шезму, постигших сласть и горечь сновидений.       Эвтида против воли сглатывает, когда у неё начинают дрожать губы. «Значит, не так уж много ты их видел», — думает она, но ни за что не позволяет себе произнести этого вслух.       Эпистат смотрит на неё изучающе. Притворяться больше не выходит.       Она ворочается, отползает прочь с его подушки и удобнее укладывается на декоративную — жёсткую, исписанную золотой тесьмой и маленькими гладкими камушками, явно дорогими. За них цепляются волосы, от них на щеках отпечатываются красные пятна, похожие на человеческий укус. На таких подушках обычно не спят, но Эве, в общем-то говоря, теперь и не до сна. Пульс, участившийся то ли от очередного кошмара, то ли от присутствия потенциального врага, стучит у неё в висках с гулким воем, будто все мёртвые, с кем она имела честь вести беседы, разом поднимают вой у неё под ухом: «Торопись! Спасайся! Убегай!..» Рядом с Аменом ведь всегда так: и слова забываются, и дыхание слетает, как от удара в солнечное сплетение, и тремор непременно поглощает конечности.       Костяшки кусает инородный холодок. Эвтида отрешённо ёжится, вынужденная распахнуть веки. Аромат смолы кифи клубится где-то под рёбрами — да так настойчиво, что хочется надрывно закашляться. И она кашляет.       — Держи, — эпистат протягивает ей кубок. Большой, резной.       Золотой.       Принимая, Эвтида непроизвольно стискивает его крепче, чтобы не выронить. Скользкий. Удивительно скользкий. Натёртый до блеска, без единой кляксы, без следов пользования, без разводов на дне, какие обычно остаются на светлой посудине. Эва никогда из такой не пила и не ела: как у неё самой, так и в доме Исмана стояли лишь простенькие сосуды, глиняные и каменные, сделанные взрослыми самостоятельно. Они были шершавые, могли даже чиркнуть по коже до крови — чем не оружие? У Амена же в спальне сверкает огромная тарелка на полке — не то утварь, не то украшение. Расположение фараона явно дорогого стоит.       — Спасибо, господин.       Эвтида глухо отхлёбывает. Уголки губ смачивает прохлада застоявшейся воды, и ясность снова насыщает её ум. По крайней мере, временно.       Эпистат не сводит с неё взгляда, по-привычному настороженно щурится, трёт татуировку на указательном пальце. Гордый ибис и змея, прокрадывающаяся к нему сзади, — два противника, два божьего олицетворения. Вероятно, для Амена Эва — такая же змея, и его пристальное внимание к ней — это попытка понять, от кого она явилась: от Апопа или от Рененутет. А может, ни от кого из них? Да, для них обоих будет куда хуже, если её покровителем окажется Сет.

Эвтида ни за что не позволит ему догадаться об этом.

      Она вжимает голову в плечи.       Безумие. Когда её вечера умудрились превратиться в это? Когда уроки Реммао и беспечная болтовня с Исманом в саду сменились игрой в меджая и преступника? Её ведь и преступницей-то назвать нельзя — разве что из намерения осрамить настоящих преступников! В списке нарушений Эвы удастся найти только ночные прогулки и ношение не самого модного плаща. Ну, может, пьянство ещё. Не постоянное, разумеется. А кто в её возрасте откажется от хорошего вина?..       — Аккуратнее, — эпистат грубовато дотрагивается до её подбородка, стирая каплю, пролившуюся мимо. — Поперхнёшься.       Другая его ладонь скользит по её спине — по лопаткам, по торчащим бугоркам позвонков, по талии. Мурашки кусают Эву подчистую, топорщатся пуще прежнего, придавленные шершавой поверхностью его руки, когда он прикасается. Он прикасается неотступно, прикасается до тех пор, пока его запах не впитывается в её тело, как чернила — в пергамент, но Эвтида не замечает этого. Отныне она вообще ничего не замечает.       Никто на её месте бы не заметил.       Ночной кошмар, заставивший её пробудиться, кончился, но под ресницами у неё по-прежнему пляшут отродья Исфета. Обрывки прошлого сменяются обрывками будущего — то пасть Анубиса щёлкает прямо перед её лицом, то плач, детский и надсадный, вновь вырывается у неё из груди. «Не надо!» — молится она то ли вслух, то ли про себя, и эта мольба врезается в её плоть как наточенная бронза воинского хопеша.       В попытке согреться Эвтида подминает под себя одеяло. Его тепло постепенно возвращает её в сознание.       — Спасибо, — она отдаёт кубок хозяину.       Когда тот отставляет его, помещение охватывает звоном. Это мелодия обилия, богатства.       — Ты опять кричишь во сне, — Амен склоняется к ней всего на миг. — Так больше не может продолжаться.       Умелый манипулятор, он знает, насколько уязвим человек после сна… Ещё и дурного. Он знает, что стоит ему чуть-чуть надавить, — и он приблизится к правде; маленькая шезму тотчас рассыплется, сдастся, падёт ему под ноги, как пустынный песок. Тогда он раздавит её, заставит её кости захрустеть у него под сандалиями… И всё кончится.       Он коротко задевает губами её висок. Висок, а после — скулу, нос, выпуклую складочку под ним. Кровь приливает к тем областям, по которым он успевает мазнуть, и Эвтида всё сильнее тревожится.       — Мешаю, господин? — упрямо сипит она. После пробуждения горло отчасти саднит. — Я предупреждала, что плохо сплю в незнакомом месте. Могу уйти.       — И не проси. Не пущу тебя шляться ночью по поселению. Неугомонная, —скалится тот.       — И что? Будешь запирать меня здесь ночами до самой старости?       — Если это единственный способ заставить тебя сидеть дома, — гаркает он. — Дождись рассвета. Или хочешь нажить проблем? Хочешь подставить омда?       Льняное покрывало прилипает к её коже, потной и солёной. Эва лихорадочно сбрасывает его, скатывает с колен, сбивая в оборки. Морозец вгрызается в неё, вонзает зубы в мясо поверх скелета, и она чувствует себя освежёванной овцой — такой же жалкой и слабой, заготовленной на съедение. Беспомощным скотом, которому по обычаю не сулит ничего, кроме бесславной смерти.       Она поворачивается к эпистату. К пастырю.       К мяснику.       Белый. Белый, как молоко. С глазами белыми, как луны. И волосами — тоже белыми, на корнях которых отражаются звёзды ночью; это единственное время суток, когда он может ступить на улицу свободно, без плаща, такого же белого, как и всё остальное, что связано с ним. Интересно, а душа у него тоже белая?       Пальчиками Эва пробирается меж его прядей. Мягкие, лёгкие, почти что невесомые, как у старцев, поседевших от глубокой образованности. Разве у молодого мужчины могут быть такие воздушные волосы? Нет, ни в коем случае. Только если он однажды был благословлён богами… Или же попал под их жестокую кару. Впрочем, какую ещё кару? У него, судя по всему, прекрасная жизнь: высокий титул, роскошные хоромы, отличные связи и всеобщее уважение. Так живут успешные люди — люди с большим будущим, люди, которым никогда не придётся заниматься незаконной деятельностью, чтобы прокормить себя. И не надо быть учёным, дабы верно умозаключить: черномагу, промышляющему во тьме, не по пути с такими, как он. Неважно, чем закончится их глупая театральная постановка, лучшим исходом, причём для них обоих, будет скорейшее расставание.       Однако до расставания ещё нужно дожить.       — Один твой приказ, господин… и никто не задаст ни вопроса, — переступая через себя, Эва пробегается ноготками по его щеке. Подушечки пальцев колет едва ощутимая щетина, совсем прозрачная, какую невозможно рассмотреть, пока не придвинешься вплотную… И она придвигается. — Тем более омда.       Эпистат перехватывает её запястье. Его кулак до того велик, что не приходится сомневаться: мощи в нём предостаточно. Стоит поддаться порыву — и этот человек тут же переломит её кисть, как хворостинку: быстро и без затруднений. Могущественный, ровно бог, но всё же человек. Человек — боец, мужчина, охотник.       Её главный недруг. Её погибель.       Опьянённая женской безнаказанностью, Эвтида не сомневается: как бы она ни страшилась его, он не вредит ей. Нет, не здесь, не сейчас. Не в его обители. Не тогда, когда она столь слаба и беззуба, когда жмётся к нему в поисках покоя, когда болезненно трясётся, утыкаясь лбом ему в ключицы, как влюблённая дурочка. Он охотник, мужчина, боец… и всё же — человек. Минуют дни, и он, как и все люди, прикипает к ближнему. Прикипает — и понемногу начинает доверять.       Доверять настолько, насколько может доверять тот, кто помышляет казнями.       Он молчит. Отчего же? Не желает марать об неё своё имя? Стыдится их связи? Вряд ли. Он может нацепить на неё оковы, взять её хоть посреди базара, и никто не осмелится осудить его. Он приспешник фараона. Никто не ведает о безнаказанности яснее, чем он.       — Что тебе грезится? У кого просишь пощады? — нарушив тишину, он сводит брови к переносице. Его хмурый вид моментально подталкивает Эву к трезвости. Заигрываться рядом с ним нельзя, напоминает она себе и вмиг отстраняется. — Кто-то вторгается в твои сновидения? Кто-то истязает тебя? Может, твой учитель, который ночами таскает тебя по городу? Судя по тому, как ты пишешь, учит он неумело. Если не учит иному… — он молвит спокойно, не напирая и не чеканя фразы, но Эвтида всё равно ощущает строгость в его тоне. Как если бы её уже словили, как если бы отправили под суд. — Скажи мне правду, Эвтида. Не закапывай себя. Сновидения — дар божий, они священны. И если кто-то посягает на твои, его необходимо наказать… — с его лица окончательно исчезает наигранная душевность. Или ненаигранная? — Кем бы он ни был.       Отпустив её, он заправляет взлохмаченный чуб ей за ухо. Это жест, полный заботы и нежности. Жест, который убеждает: «Мне небезразлично, на меня можно положиться…» И чем дольше Эва внимает этой всепоглощающей доброте, тем отчаяннее поражается: чарами владеет она, шезму, но околдовывает её он, охотник.       Хочется зарычать: «Поди прочь, грязный каратель!» Или наоборот: «Не уходи!»       Амен откровенничает с ней — казалось бы, он в её власти. Эвтида теряет пред ним хвалёную храбрость — бесспорно, она в его власти. Но пусть они уже запустили друг в друга когти, они не могут быть равны: её имя слабее, её разум слабее, её физическая форма слабее. Эпистату ничего не стоит заломить ей руки, обвить её плетью и швырнуть на съедение крокодилам… Но он не торопится хоронить её.       — Я наблюдаю за вами ещё с Гермополя, Эвтида. А за тобой особенно, — он снова касается её. Не невинно и не ласково, но всё же будто боясь спугнуть её, всполошить излишней напористостью. Его яркая радужка сияет, как звёздное небо. — Мне известно, что среди вас затаились черномаги. Отчего-то я уверен: ты знаешь, кто это. Знаешь и покрываешь его. Зачем, Эвтида? Какую истину ты оберегаешь? — выдержав паузу, он хрипло, едва разборчиво добавляет: — Кто-то обижает тебя?       Амен отдаёт себе отчёт: контролировать поверженного духом несложно. Но Эвтида, взыскавшая правду средь масс лживых грёз, понимает лучше кого-либо: того, кто верит в собственную непобедимость, контролировать во сто крат проще.       Она задирает подбородок:       — Ты, господин, — брань вылетает из её глотки неуправляемо. — Меня обижаешь… ты.       — Я? — он недоуменно морщит лоб. — Как я тебя обижаю, глупая моя Неферут?       — Ты привёз меня сюда, в заражённую зону. Много лет мне не снилось прошлое, а здесь всё началось по-новому, — она качает головой и прикусывает язык, чтобы не выдать лишнего. Эхо родительских криков гремит у неё в черепушке до тех пор, пока корни ресниц не смачивает влага. Эва осознаёт, что эти слёзы, должно быть, первые для неё. По крайней мере, с тех пор, как она отважилась принять судьбу шезму. — Потом ты отнял мой плащ, господин. И потерял его. Это был подарок… дорогой для меня. А теперь ты обвиняешь меня в том, чего я не совершала, — она шмыгает носом. Выходит крайне правдоподобно. — Меня и моего учителя. Он уже говорил тебе, господин: я сирота. У меня нет никого. Никого, кроме него.       Она вскакивает с постели. Холод пола обжигает ступни мучительно, но она не обращает на это внимания и судорожно пятится, покуда не упирается поясницей в угол стола. Когда путь оказывается отрезан, она принимает, наверное, самое бестолковое решение за всю свою жизнь…       И поворачивается к палачу спиной.       Шорох опустевшей кровати практически сразу сменяется гулким шумом шагов. Шагов широких, медленных, тяжеловесных.       Эпистат сокращает дистанцию. В хватке его уже вполне может покоиться кинжал, жаждущий напиться крови очередного черномага, или же парочка загрубелых петель, которые готовятся вот-вот перетянуть чьи-то запястья. В последний раз.       Эва подцепляет зубами губу изнутри.       Страшно. Очень страшно.       Она уже почти представляет, как стынь клинка пронзит её лопатки, как прежде того жар облизнёт её тело, а конечности скуёт разрушительная немота. Это будет ужасно, но это не может не произойти. Это должно произойти…       Должно.       Но не происходит.       Момент, два — всё мерно и неизменно. Шорох ног позади затихает, и Эвтида ожидает своей участи.       — Господин… — прикрывая глаза, она вбирает в себя воздух и ненадолго задерживает дыхание. Сердцебиение учащается. Но перед смертью, говорят, не надышишься. — Ты привёз меня сюда, чтобы погубить?       Внутри всё замирает. Вопль несправедливости рвётся прочь из горла. Невысказанные претензии вязнут комом у гланд. Вязнут — и душат.       Эпистат прижимает её к себе.       — Я привёз тебя сюда, чтобы защитить.