Отпусти

не знаю зачем, но хочется жить марш последний: Шопен, си-бемоль смерть для вас — идеальный выход а я просто хочу домой

Разговоры выматывающи и бесплодны. Разговоры — это как идти против течения в шторм. Это как прокусить изнанку губы и давить на нее языком, выцеживая кровь. Это как бегать в госпиталь и накладывать повязки раненым, вместо того, чтобы делать то же на фронте. От медицинского спирта и морской соли трескаются ладони. Когда Питер приходит к Солдату, которому запретил называться по имени, он падает в заботливую духоту, повисшую средь съемной комнатки. В окно с Квин-стрит лезет ночь, на стене бьются часы. Так часто, как у Солдата — сердце, если уронить на грудь треснутую ладонь. Ухо, прислоняясь к ребрам, вбирает тот же стук. От его волос пахнет йодом и уличным дымом, а кожа у корней липнет к пальцам. Трогаешь, и перед глазами встает море. Так томительно, утомительно. Питер не может не приходить к непрощенному убийце, дезертиру, уклонисту. Он не может не приходить, а Солдат — не разговаривать. — Ты бы простил меня, если бы увидел, что видели мы, — однажды рассказывает он, сев на кровати и опустив лицо в ладони. Вдоль спины торчит позвоночник, будто коса суши посреди воды. Ест — не перебивается впроголодь. Не помогает. Питер проводит по косе позвонков пальцами, перестав противиться тяге: всё равно это бесплоднее, чем разговоры. Солдат думает долго, если не торопить, покачивается, вздрагивает от шорохов. Его нельзя окликать в спину, будить резкими словами, хлопать по плечу. От безысходной жалости дышится тяжело — хотя, может, дело в комнатке. Сострадают не таким, другим, которые уходят с пехотой или сутками добывают уголь для военной промышленности. В неподвижном мареве воздуха собирается влажность. Питер прощать не собирается, но молча ждет. — Я не могу вернуться туда, понимаешь. Не могу, — рассказывает Солдат. — Когда на тебя сбрасывают бомбы, они падают справа и слева. Прикрывать голову бесполезно, как затыкать рукой дыры в обшивке корабля. Твоих товарищей разносит на куски, а ты к третьей бомбе перестаёшь даже слышать их крики. Контузия. Я половину времени бродил контуженный, а другую — думал, как прекратить всё. Дюнкерк — это Ад. Я больше не вернусь на войну, нет, не вернусь. Пальцы перебираются с позвоночника дальше, к шраму от пули. Ад, думает Питер, — это проиграть Гитлеру, армия которого чуть не уничтожила триста тысяч их сограждан. И кладет висок на плечо. Его влечет в сон. Если прислониться к Солдату в один порыв, то спина дрогнет, будто бомбы падают не там, а здесь. Поэтому Питер не торопится. — Ты много пережил, — ворочает отяжелевшим языком он. И точно так же неторопливо прикусывает подставленное плечо, это почти кожица яблока с древа познания. Стучат часы, стучит сердце. — Что же дальше? Всем сдаться, как тебе? По нёбу оседает соль, как взвесь из морской воды. Лопатки на миг дергаются, стремясь друг к другу: выправка когда-то держала эти плечи вразлет, а потом всё подогнулось и переломалось. Питер трогает позвонок у шеи. Не следует сюда ходить, рискуя попасть под прицел косых взглядов, и подставлять их обоих разом. У Солдата стекленеет линия позвоночника. Окликнуть бы его по имени, чтобы очнулся — но имени нет. В ладони просится дыхание, рвущееся из груди. — Куда угодно, но не туда, — обреченно убеждает он в том, в чем не может убедить. А когда не может, оборачивается и обхватывает лицо ладонями, выдыхает, шевеля неподвижный воздух. Сейчас. Что-то смутное, не пережитое, терзает Питера, но он легонько нажимает рукой против чужого сердца — кладет на матрас, будто нет веса. Года три назад поцеловаться со школьным приятелем не было так стыдно. Приятель не убивал его друзей, но и не стал бы растекаться лопатками по простыне — похожий на подтаявший образ грешника со стены церкви. Чтобы обогнать мысли, Питер прибивается к другому берегу: где обнимает в ответ, опираясь на подставленную руку. Ребрами к ребрам. В сгибе локтя немеет от попыток не давить всем телом на грудную клетку. Близко, и концы ресниц задевают пальцы. Впору заплакать. Но он не плачет сам и не утешает. Сжимает коленями бедра. Это выпивает силы по капле, пока Солдат, свои давно потерявший, следит за ним и дышит через приоткрытый рот. За тонкими стенами чудятся всплески моря. Поцелуй — естественное искусственное дыхание. Вряд ли его можно вылечить, обменявшись слюной — или отведя в больницу, наложив шины на целые кости, накормив горстью горьких обезболивающих. Это как свободное падение, от которого замирает в желудке. — У меня могли бы быть дети твоего возраста, — смущенно делится Солдат — пытается завести новый разговор. Но не просит простить. Его губы горчат вкусом непринятых таблеток. — Ты не думал об этом? В отличие от прощения. — Я думал, — говорит Питер, когда усталость прикладывает его лбом ко лбу, стянутому тревогой. — Это нехорошо. «Давай прекратим», — не говорит. Они оба мужчины, и между ними висит молчаливая пропасть в двадцать лет. Почти жизнь — тех, кого забили на выступлении Мосли* из Союза или кто отправился в Нормандию и погиб. Левая рука у Солдата подрагивает, она подрагивает, даже если растереть от сочленений фаланг до запястья. Питер укладывает ее вдоль подушки — распинает пальцами. Что сказал бы погибший брат, что сказал бы Джордж, что скажет отец? По ладони расходится линия жизни. За спиной хлопает окно, которое неплотно закрыли или не задвинули шпингалетом. И Солдат теряется между плоскостью кровати и его рукой, сжимает бок, как спасательный круг. Впадины под глазами лоснятся испариной — неживые, чернеют посередь лица. Что-то сделать тяжело, нужно приложить усилие, чтобы приложить к груди ухо. Оттуда пульсирует конвульсия. Боль от хватки расползается редкими волнами, на секунду сбивая с толку. Солдат напрягается, как пружина в стволе оружия, но Питер не боится. Разминает пальцами виски, медицински беспристрастно ударяет по щекам. Тишина после хлопка — окна и ладони — ошеломляет. — Это просто окно, оно открылось, не обращай внимания, — напоминает он. Бессмысленная жестокость — жестокость вообще редко имеет смысл. За створкой, которая распахнулась и захлопнулась, ничего не меняется. Солдат наставляет послушный взгляд на руки, что пытались реанимировать, и обмякает, не расцепив хватку. Из последних сил. Для него это как будто окно в поле под артобстрелом. Питер снимает с его лба прилипшую челку, гладит и мягко улыбается. Судорожный пульс у висков находит свое русло. «С тобой всё в порядке», — гудит в голове призрачное эхо. С ними обоими — нет. На боках покалывают вмятины пальцев, разжавшихся и дрожащих. Когда Солдат тянет к себе, лечь головой на предплечье, это нужно ему позволить. Вместо горькой таблетки. По стенам бегают тени, обходя провал окна, за которым притаились воспоминания. Питер смотрит в темноту и еле касается Солдата спокойной ладонью. Жизнь — она ясная, простая. Здесь просто окно, а там просто война, на которой важен каждый, кто борется.

***

Разговоры пусты и не щадящи. Разговоры — это как связать себе за спиной руки, прежде чем прыгнуть за борт. Это как класть тряпку на лоб тяжелораненого, которого сжирает сепсис. Когда Питер приходит на другой раз, он распахивает дверь и запускает в окно уэймутский воздух, разделывающий, делающий в легких дыры. Биение часов перешибает ветром с улицы, и створки скрипят друг о друга. Будто грядет буря. Буря в стакане, потому что всё вершится не здесь. От свежего воздуха болит горло. В погнутой обветшалой фигуре Солдата проступают углы, едва он оборачивается и застывает. Ему не хватает костыля, чтобы опереться о пропасть. И левая рука так же дрожит. Свои шаги размеряют комнату и отдают в грудь. Застав врасплох, Питер не слушает ни разговоров Солдата, ни его сердца, ни его дрожи — зато говорит сам: — Я на фронт ухожу. Ты пойдешь со мной?..