Отпусти

а я молился о спасеньи всех тех, кого не думал я прощать

Когда человек проглатывает таблетку, боль отступает. Когда ему колют пару кубиков из ампулы, сужаются зрачки и ширится эйфория — хоть клади ногу на операционный стол, хоть доставай пулю из кости. Таблетки или укол. Морфин служит во благо. Помогая доктору Уильямсу, Питер увидит своими глазами, как солдаты обмякают и дают себе помочь. В палатках двадцать второго полевого госпиталя — короткая тишина. Никто не молит и не молится. И тогда он, поставив под сотню уколов за день, побывает на одной операции и раздав бессчетные слова ободрения, сядет где-нибудь в углу. За складом медикаментов. В форму Британского медкорпуса въестся запах спирта и обеззараженных ран, и его не выстирать с серым мылом. К вечеру пальцы, опухшие от усталости, еле согнутся. Для своих не будет жаль пальцев — ничего не будет. В груди вспенится чистота стерилизованных простыней. Солдат станут приносить к ним на носилках, которых не хватает, и приводить под руки. Собственный придет сам, урвав клок времени между атаками. Он — младший лейтенант, офицер. Не Солдат. И его зовут Эйден Мерфи. Это смутит, как не смутят приступы, выворачивающие ему левую руку и тянущие оземь шатким телом. Когда он придет, то сядет рядом или загнанно прошагает из угла в угол, с третьей попытки подпалив сигарету. Сейчас — не сможет и того. Войдет и рухнет на пол, к стене, но как будто — в ноги. Металлические заклепки жалобно звякнут. По кителю не затемнеет ни капли крови, а его собственная отхлынет от криво выбритых щек. Вдох-вдох-вдох. Мучительный выдох. Пальцы на левой руке подожмутся и раскроются сами собой. Смотреть на них жалко и страшно, и он сам весь — такой, от ботинок до погон. Падает и влечет за собой, пытается. Питер подхватит его под обе руки и дернет, чтобы усадить на свое место. Это станет инстинктом. После недель в госпитале ничего не отзовется удивлением, одни виски устало взноют, и все. Ничего. Всё или ничего. Дать пластаться у себя в ногах или осмотреть, выискивая раны, оттянув нижние веки и прощупав пульс на шее. Питер выберет второе, потому что удержится на плаву. — В чем дело? — сорвется его звонкий голос. На чужой иссиней коже вспухнут полулунки ногтей. — Ты ранен? Не ранен, но пульс будет упираться в пальцы частым, частотным повторением. Эйден уронит голову в его ладони и улыбнется. В натянутую страшную пародию на улыбку сложатся губы, которые иссушило балканское солнце. Он не делал так ни на отцовском «Лунном камне», ни в комнатке на Квин-стрит: — Всё в порядке. «С тобой всё в порядке». Подберет его слова и положит в рот, как белую пилюлю. В руках тяжелая голова упокоится, напоминая о плахе и смертной казни. Атака прошла успешно — такие новости принесли с пару часов назад, потому ему следует не казниться, а сражаться дальше. Искупить дрожащие в треморе грехи. Питер потрогает лоб, на котором поселится горячка. Ранен? Не ранен. Но левая рука подпрыгнет на коленях и ударит о стул. Диагноз на ум не пойдет — потекут знакомые мысли, сковывающие мертвой хваткой. Завязывающие мертвую петлю. От них румянец расцелует лицо, прорезаясь в свете вместо чужих ран. Что, если Эйден будет так жаться, а на склад за бинтами зайдет сестра Бетти, она застанет их вместе. И в госпитале заговорят не об атаке. Ах, боже-боже… Из-за череды палаточных тонких стен долетят стоны раненых. Когда их донесет, покажется: кричит сам воздух. — У меня ломка. Я не слез после операции у твоего доктора, не могу. Все равно мне не повезет дважды, понимаешь… Не могу, — объяснит Эйден, перепрыгивая с одних слов на другие — в такт руке, покоящейся у него на коленях. Влажные глаза наполнит пустота. Сухая кожа обтянет челюсть. Питера передернет и перекрутит до сжавшегося желудка, будто он обнимает мертвеца. — Когда я не пью таблетки, я… у меня все тело болит, кости ломит. Одной таблетки не хватает, я пью четыре-пять, иначе не смогу стрелять. Но они уже не дают эффекта… В доказательство рука, прижатая коленом, вывернется и изогнется. Эйдена ведет зависимость. Вот что толкает его на фронтовую линию, где вытесняют немцев с каждой бесценной мили. Ожесточившись, Питер нахмурится и стиснет его подбородок до побеления, повернет вправо и влево. От горьких таблеток, служащих благу, тело прошибает на пот, замедляется дыхание, падает давление. Если их назначить. Эйден, позволяя вертеть собой, себя, поддастся. Пальцы уколет щетина. Не приласкать его — все равно что не погладить бродячую собаку, поселившуюся у причала. От спокойствия замутит, отдаваясь в голове звоном церковных колоколов. Что Эйдену его юная, не окрепшая жестокость. Ничего — или всё. Промолчать или вложить ему в больную руку проклятые таблетки, как всыпать в горло. Питер выберет второе, потому что не удержится. — Ты с ума сошел? — вздохнет он. Предрешенность покроет стигматами кожу. Если сдернуть белый халат, под ним останутся судейская мантия с колораткой. Будто из камня литые, они надавят на грудь. — Со временем тебе будет нужна дозировка больше и больше. Разовьется морфиновая зависимость… Я — я читал. Не про морфин — про что-то другое, неважно. Развилась, распустилась цветом. В глазницах замрут острые-острые зрачки, о которые обрезаться не грех, в отличие от всего. Эйден дохнет на его руки поверхностно и сцедит воздух в горсть по капле. И ребра под формой не раздуются, чтобы впустить достаточно воздуха. В тусклом свете не-вечер перетечет в не-ночь, бросаясь тенями во впадины под веками. Таблетки нужно отменить. На фронте нужно стрелять. Питер не станет сопротивляться, сдаваясь, пока не услышит: — Я знаю. Сделаешь мне укол? Просьба обрушится на выступы ровного позвоночника и надавит между. В госпитале никто не молит и не молится — но Эйден предаст и тишину. Сделать, не сделать. Таблетки, уколы. Питер вынет руки из-под его подставленных щек, которые истощила абстиненция. Руки не вздрогнут. Сделать или не сделать — нет разницы. Завтра повторятся атаки и наступления, к ним снесут раненых и положат на операционные столы. Кренясь на стуле, Эйден потянется за ним. Обхватит за пояс и прислонится лбом к животу. Он не молится, не умоляет — он, сократив разрыв в двадцать лет, преклоняется. Питер вцепится в его плечи, пряча погоны в сердцевинах ладоней, но не оттолкнет, а отпустит. Опустит руки. Сил не будет. В глотке сядут на мель не исторгнутые всхлипы, которые не найдут гавани. — Больше не нужно меня прощать, просто сделай укол, — побелевшие губы прижмутся к костяшке большого пальца, как там, дома. В море. — Тебе это будет легче? Зыбкое, зыбучее море вытягивало из-под ног песок. Но почву оттуда так же просто выбьет. — Да, мне это легче, — не соврет Питер. Поцелуй слижет ему кожу до кости. А честность — она не надломит хребет между продавленных позвонков. Лицо Джорджа оплывет в памяти, но зачем Эйдену об этом знать. Это помешает ему искупать вину. В любой миг за угол может завернуть кто-то, кто увидит — в ноющие виски вплывет эта мысль. Слабый свет за ширмой моргнет лампочными глазами. Отняв Эйдена от себя во второй раз, Питер молча пройдет за перегородку. Глаза — лампочные и человеческие — проследят за его легкими шагами. Третий ящик снизу. Оттуда блеснут ампулы, в которых переливается лекарство. Пальцы возьмутся за одну, погладят холодное хрупкое стекло. Стерилизованные шприцы лежат ниже — Питер вызубрил это, чтобы подносить доктору Уильямсу, укладываясь в минуту, а не чтобы ставить уколы морфина. Не для Эйдена. Не для себя. Тяжелый вздох уравновесит легкость шагов, когда он возьмет ампулу и обломит ей верхушку. Стекло хрустнет, обещая привычную последовательность. Вложить иглу вдоль стенки, потянуть поршень, стукнуть пальцем по шприцу. Это заворожит взгляд. Сквозь иглу по делениям поползет прозрачная жидкость, пока не омоет стенку целиком. В вену попасть не сложно — проще, чем прощать убийц — если рука не бьется в конвульсии. Питер стукнет по шприцу ещё раз и придавит поршень, выдавливая воздух. На острие повиснет капля. Он стряхнет ее и выйдет к Эйдену. — Закати рукав. Никуда не деться, никуда, некуда. От этого негромкого оклика вздрогнут плечи. Эйден тоже приказывает, отправляя солдат вперед или назад, но не здесь. Здесь он торопливо прижмет дрожащие пальцы к рукаву и потянет. Ладонь его не послушается. Сборками пойдет ткань. По дюйму вверх — откроется кожа, располосованная венами. От напряжения они проступят, как выпуклые развилки дорог. Питер будет стоять и смотреть, как Эйден обнажает сгиб руки. Будто раздевается весь. Странный стыд растечется по щекам, хотя глаза видели и больше. От родинки между ребрами до шрама от пули. Разве можно… Прихваченный пузырек спирта наполнит воздух запахом, который пьянит. Эйден вытянет руку — подложит под иглу, предложит свои вены. И — всё. Ничего. На клочок ваты из пузырька упадет капля. Поставив остаток на пол, Питер обхватит локоть, чтобы зафиксировать. Ожидание соберется горечью под языком. Куда Эйдену, отравленному россыпью таблеток от крови до лимфы, принимать напрямую, внутрь вен. Медицинский спирт просочится с ваты на кожу. С таким же медицинским хладнокровием Питер протрет сгиб руки, и он залоснится чистотой. В ушах загудит эхо вздохов и стенаний в полубреду, которое в любой миг оборвется. Здесь, там. Игла скользнет под теплую кожу, попадая в течение вены. И Эйден смежит веки, и уймет беспорядочную тряску другой руки. Его голова склонится вбок в экстатическом неестественном движении. Десять минут — морфин всасывается в кровь за десять минут, но ему словно хватит того, как уровень сходит вниз по делениям на шприце. Ему словно будет хорошо. Борозды морщин на лбу исчезнут, изгладятся, как если бы стереть их пальцами. Штиль, ноль баллов Бофорта. Боже… Питер вытянет шприц, когда поршень столкнется со стеклянным дном. Лекарственная зависимость — не хорошо. В горле встрянет болезненный спазм. Отложив шприц в лоток, он прислонит вату к темнеющей точке и больно вплетется свободными пальцами в волосы: посмотри на меня. Кожа под прядями будет источать жар, оседающий в выемке ногтей. Пусть смотрит и видит. — Не отпускай… — в ответ прошепчет Эйден, вдавливая его ладонь с ватой в прокол. И послушно распахнет веки, но взгляд не сойдется в точке. Отпусти мне грехи. Не отпускай. Кровь свернется, не пропитав ватного слоя. Они оба свернутся: кровь и Эйден, вытянувшийся вдоль неудобного стула. — Не буду, — согласится Питер и погладит его по волосам — кого еще он мог бы так. Предопределенность скует по рукам и ногам. Впервые за год на бесслезные глаза навернется влага, но не сползет ни капли, не упадет с ресниц на чужие, склеивая намертво. — Скажи мне, ты думаешь это по чести?.. — тихо спросит он. Это — использованный шприц, который нужно стерилизовать, и бесполезная ласка, занявшая пальцы. Минуты отщелкнет по одной до десяти. Левая рука Эйдена, лежащая на коленях, будет дрожать слабее и слабее. Пока не окрепнет. Зрачки истончатся так, что напомнят кляксы. Прокол иглой — в каждом. По слуху полоснет глухим вздохом-смешком. Эйден остановит плывущий взгляд через силу, но посмотрит на него, как на ребенка: — У меня нет чести, — усмехнется он. — Есть только ты. Новая несуразная улыбка расплавит его рот. Не пародия — трагедия. Голова, описав кривую, качнется обратно. Стряхнув с себя это откровение, Питер не станет удерживать — просто подтянет его запястье к плечу, чтобы ватку зажало между. Вот и всё, и ничего. Пробка заткнет отставленный пузырек со спиртом, перебив запах. Пусть смотрит и видит, пусть берет винтовку и приносит им победу. А что у кого есть — это неважно. Эйден развернет рукав в пару отточенных, точных движений и расстегнет пуговицу у горла, на его плечах сверкнут погоны. Никто — кроме — не молит и не молится в затишье между приемом раненых и утренним обходом. А Эйден… Питер помолится за него, если он не вернется.