Нет звезд

Мокрая капля ползет по запотевшему стеклу, цепляет собой нижнюю, еще одну, и они все вместе, ускоряясь, скатываются в раковину. Кэйа ведет подушечкой пальца дальше, рисует что-то отдаленно похожее на человеческое лицо, улыбается, глядя на то, что получилось, последним движением дергает палец вниз, изгибая кривую дугу схематичного рта. — Альбедо бы завидовал, — он смеется вслух, прижимаясь лбом к холодному стеклу, а потом смех, как это теперь всегда бывает, переходит в рваные хрипы. Ногти соскальзывают по гладкой поверхности. Он не помнит и не понимает, сколько времени прошло, когда наконец-то резко отшатывается назад и стирает уже запотевшие и смазанные каракули. За ними в заляпанном зеркале туалетной комнаты бара отражается он сам — спутанные волосы, красные пятна на шее, расширенные зрачки. Все это лишь смешит еще больше. Где дно у этой кроличьей норы, а? Где та синяя таблетка? Мертвые голоса гниющей заживо страны, которой никогда не существовало в действительности, сливаются в глухой набат, и даже это кажется смешным. Кэйа откидывает голову назад, закрывая глаза, сидит, обхватив себя руками, плавно раскачивается в такт монотонному гулу. По полу от стены к стене движутся призрачные тени, где-то очень далеко плачет ребенок, и Кэйа понимает, что это плачет он сам.

***

У него очень горячие руки и очень тяжелое дыхание. Пахнет потом, кровью и чем-то кислым. Он что-то кричит, а потом с болезненной нежностью прикладывает ладонь обратной стороной к влажной щеке. Кэйа рвется вперед, прижимаясь ближе, отчаянно пытаясь удержать хоть кусочек тепла. Это ты, Люк? Мы уже упали в бездну? Только не говори, что все еще веришь в меня. Голова отшатывается назад от резкой пощечины. Не больно, но неожиданно. Кэйа распахивает глаза. Лицо Дилюка страшное, одновременно перекошено от ненависти и искажено гримасой боли. Белки глаз налиты красным, а зрачки похожи на черные дыры, в которых ничего не отражается. Глубокая ссадина пересекает лоб широким рваным зигзагом. Он похож на персонажа какого-то старого нуарного фильма, который бесконечно ищет свое место под солнцем, а потом устает, напивается и падает в канаву, захлебываясь в рвоте. Который бесконечно борется с кем-то за секундное чувство иллюзии справедливости, и вот наконец ему вышибают мозги, потому что он слишком многого хочет. Теперь категорически запрещено хотеть слишком многого. А Дилюк все равно каждый день встает, чтобы бросить вызов этой бессмысленной бездне вне зависимости от того, что было до этого. Наверное, он просто не умеет иначе. Но я и есть бездна, Люк. Я здесь живу. Я здесь умру, и это будет правильно. Пожалуйста, не надо меня спасать. — Сейчас мы поедем домой, Кэйа. Ты можешь подняться? Кэйа кивает. А потом его выворачивает желчью и скопившимися во рту слюнями, потолок с мигающими галогеновыми лампами рваной спиралью падает на землю, и все становится черным. Жмурясь от раскаленного ветра, он подползает к краю пропасти и смотрит вниз, туда, где бьется в агонии, распластав огромные синие крылья, его размытое отражение. Он беззвучно смеется, отворачивается, ложится на спину и глядит в бесконечное черное небо, раскинув руки в стороны. Здесь больше нет звезд. Ветер треплет волосы, забивается под одежду, заносит лицо мелким песком. Когда-то давно кто-то в этой пустыне сказал ему, если у тебя есть вопрос, небо всегда даст на него ответ. Обычно он либо бывает неверным, либо не имеет никакого отношения к сути вопроса, понял Кэйа не так давно. Ты ошибся, папа. Никакого неба в алмазах. Здесь действительно ничего нет.

***

У него очень горячие руки и очень горячее дыхание. Кэйа чувствует себя слишком реальным и слишком растерянным одновременно. Он чувствует себя экзотической бабочкой, пришпиленной к картонке на стене, бабочкой в горящей комнате, которую скоро сожрет огонек пламени, подхваченный ветром из распахнутого настежь окна. У него дрожат колени и кружится голова. Он хватает обжигающий воздух губами. Ничего не надо предпринимать, ни о чем не нужно беспокоиться — лишь умирать в этих руках, отвечая на чужие прикосновения. — Здесь... пожалуйста, Люк... здесь... — Смотри на меня. Смотри на меня, Кэйа. Я сломаю тебе челюсть, если ты сейчас отвернешься. Дилюк держит его лицо одной рукой, рядом с пустой оболочкой глаза, который видит бесконечное черное небо. Он проводит пальцами вниз по щеке и подбородку, кладет ладонь на шею, нажимает, кончики пальцев впиваются в кожу. Влажная рубашка прилипает к телу, задевает соски, запах пота и чего-то кислого бьет в ноздри. Бедра наполняются горячей тянущей тяжестью. Кэйа вздрагивает от ощущений. Он чувствует пульсацию собственной крови под горячими пальцами на горле и внизу живота. Большой палец Дилюка касается щеки и линии челюсти. — Ты нужен мне, Кэйа. Мне всегда казалось, я совсем ничего не боюсь, пока я не понял, что потеряю тебя. Уже тебя теряю. И я не знаю, что говорить, куда бежать, каким богам молиться, кого умолять, кого убивать, я ничего не знаю. И мне страшно. Его голос плывет в полумраке, заполняя пустоту вокруг, разбивается на частоты, резонирует с горячей пульсацией, прошивающей тело изнутри, уносит в дрожащее, грохочущее, пронзительное, липкое безумие. Глупый Люк может говорить об этом только в лиминальном пространстве размытых силуэтов, переплетенных друг с другом. Он может использовать любые конструкции и любые синонимы, говорить про страх, про боль, про ярость, про необходимость, про борьбу, про отчаяние, про рок и про чертей из преисподней, только не те слова, которые кому-то другому было бы проще всего сказать, держа перед собой его пылающее лицо. И от этого Кэйю выламывает в его руках очередной влажной волной. — Один раз я допустил фатальную ошибку, когда... мне не нужно было знать, что так бывает. Я никогда такого не чувствовал. Теперь есть только ты, и это больше не повторится. Это эгоизм, мои желания эгоистичны, мои страхи эгоистичны, я понимаю, и понимаю, что постоянно говорю «я». Но я не могу просто смотреть, как... Он еще что-то говорит, судорожно всматриваясь в плывущие голубые глаза, словно умоляя поверить, но там уже нет ни осознания, ни осмысленности, Кэйа все меньше понимает, что ему говорят, все сливается в белый шум, и его уносит мучительным пульсирующим потоком. — Дилюк... прикоснись еще, пожалуйста, зачем ты это делаешь, я не могу, я не вынесу больше, я так скоро... я скоро... я не понимаю... Кэйа не отводит глаза, но взгляд влажный и бессмысленный, зрачок расширен почти до краев радужки, тело трясется, дыхание срывается, и он все повторяет эту чушь, хватая воздух губами. Его выгибает дугой, и он впивается пальцами в спину с почти конвульсивным всхлипом, прижимаясь к чужому паху, царапает, хрипло шепчет: «еще... Люк, еще...», безо всякого ритма подается бедрами вперед, ближе, глубже, и между словами и стонами слышно только рваное дыхание. Дилюк смотрит нечитаемым взглядом, медленно скользя пальцами внутри, пока другая рука смазано гладит опухшие, горящие губы, а потом все вдруг кончается, и вместо обжигающей тяжести чужого тела Кэйа чувствует, как его голая кожа покрывается мурашками. — Разберись с этим сам. И Кэйа остается один, с раскинутыми в стороны ногами, дрожащими бедрами, уплывающей головой, срывающимся дыханием, острым ноющим чувством пустоты внутри, прошивающим насквозь нереализованным желанием и черным беззвездным небом, падающим на голову. Пальцы сжимают воздух. За окнами горит рассвет. Скоро на улице будет совсем светло.

***

— Я отвратительный? — Я не знаю никого красивее тебя. У Кэйи болят обе руки, сводит судорогой пальцы, между ног все словно стерто до крови, воздух царапает пересохшее горло, и он все еще чувствует мучительное напряжение. Дилюк заходит, когда он сдавливает одной рукой свою шею, откинув голову, уже безо всякого ритма толкаясь в другую руку, зажатую между ногами. Простыни сбиты и пропитаны потом, пот стекает по бедрам, мышцы живота напряжены до предела, плечи дрожат, пятки цепляют одеяло. — Иди сюда. Дилюк обнимает его со спины, и Кэйа откидывается назад, закрывая глаза. Тело ощущается огромным тяжелым камнем, на руках и ногах многотонные плиты. Он даже просить уже не может. Горячие руки Дилюка гладят и сжимают во всех знакомых местах, и Кэйа чувствует, что опять задыхается. Он кончает от нескольких рваных движений, захлебываясь воздухом и до онемения сжимая запястье руки Дилюка соскальзывающими пальцами, падая в сладкое влажное забытье, выгибаясь и хрипло крича, не слыша ничего кроме оглушительного стука сердца где-то в горле, и едва понимает, что плачет. Он льнет к Дилюку почти в отчаянии, словно сейчас упадет и разобьется на тысячи осколков, и только чужие руки удерживают его от этого падения. — Еще... еще... еще... Дилюк обхватывает руками его талию, помогая перевернуться на живот, гладит спину, отводит спутанные пряди в сторону, касаясь покрытой потом кожи, прижимается горячими губами к обратной стороне шеи, покрывающейся мурашками, ведет ниже, смазывая соленые капли, жарко и влажно, задерживается на выступающем позвонке. — Только не уходи, Люк. Говори что угодно, делай что угодно, только не уходи! Кэйю выламывает от ощущений и сенсорной перегрузки. Он судорожно пытается повернуть голову, чтобы поймать чужой взгляд, но видит лишь всполохи красных волос. — Я не буду ничего говорить, Кэйа. Я не уйду. Я здесь. Я с тобой. Остаток слов тонет в прикосновениях. Горячие губы рвано скользят вниз по позвоночнику, доходят до края тонкой рубашки, которую никто из них так и не снял, и Дилюк все еще не снимает ее, даже не отводит в сторону, просто ведет губами дальше, сверху по влажному хлопку, прижимая прохладную ткань к вспотевшему телу. От контраста температур, от горячих губ и мокрой ткани, липнущей к коже, Кэйа дергается, чувствуя, как его снова от линии позвоночника по всему телу прошивает острая волна. Пальцы вцепляются в покрывало, голова кружится, сквозь разноцветное мельтешение в зрячем глазу он с трудом различает контур кровати. Дорожка прикосновений спускается ниже. Когда губы опять напрямую касаются обнаженной кожи с другого конца тонкой ткани, в ямке в самом низу спины, где начинаются ягодицы, Кэйа выгибается, инстинктивно сжимая ноги, и Дилюк одной рукой удерживает его на месте. — Кэйа, Кэйа, Кэйа... — шепчет он в нескольких сантиметрах от влажной кожи, гладя напряженное бедро кончиками пальцев, — Просто расслабься. Хорошо? Кэйа тихо хнычет в ответ. Его прошивает до сжимающихся пальцев, когда губы сменяются языком, скользящим в расщелину между ягодиц. Дилюк отводит ногу Кэйи в сторону и сгибает в колене, раскрывая сильнее, наклоняется ниже, длинные волосы щекочут спину и бедра. Кэйа прячет лицо в ладонях, ощущая, как его заливает горячая краска, не может сдержать рваного вдоха, срывающегося на умоляющий стон, когда чувствует, как пальцы пробегают по влажной дорожке от низа спины к пульсирующему колечку мышц. Дилюк обводит его по контуру, размазывает собственную слюну, Кэйа конвульсивно дергается, чувствуя нарастающее давление внизу живота, пытаясь получить больше прикосновений, разводит бедра шире, вдруг на какие-то мгновения все снова прекращается, и он сжимается от холода и ощущения пустоты внутри, в ужасе, что Дилюк опять уйдет, а потом теплые кончики пальцев сменяет горячий и мокрый язык. Кэйе кажется, что он задыхается. Движения, начинающиеся с почти невесомых прикосновений, становятся грубее и увереннее, он ритмично всхлипывает, мелко трясет бедрами, елозя членом по простыне, оставляя смазанные пятна. Язык вдавливается глубже, влажно скользит, обводит распухший, покрасневший вход, опять погружается внутрь, вперед и назад, дергается в глубине, давя на разбухшие стенки. Вся кровь собирается внизу живота. Он хватается за простыни, извивается, сминая ткань, снова и снова подается бедрами навстречу. Соски трутся об шершавое полотно рубашки, внизу все громко хлюпает, ритм становится быстрее, язык бьется о стенки, выходит наружу, влажно проходится по покрасневшему входу снизу вверх, по кругу, снова давит внутрь, раскрывая и смачивая слюной, а внутри бьется сжимающее наслаждение, от которого расходятся волны, сливающиеся с горячей пульсацией внутренней части бедер, покрытых потом и слюной от влажных мазков ласкающих пальцев. Давление становится невыносимым, Кэйа выгибается дугой, уже почти минуту балансируя на грани, лихорадочно повторяя чужое имя и просьбы не останавливаться, пока по всей нижней части тела раз за разом проходит знакомая сладкая дрожь. Руки Дилюка гладят и массируют, снова мягко надавливают на внутреннюю часть бедер, вынуждая прогнуть спину, сползти ниже, развести ноги сильнее, раскрываясь еще больше, пальцы касаются члена, давят на нижнюю часть живота в такт влажным проникающим прикосновениям, Кэйа кричит почти в беспамятстве, чувствуя, как горячее напряжение выплескивается из берегов, мышцы ног и живота сжимаются до боли, и оргазм, уже не сдерживаемый ничем, обрушивается на него, вдавливая тело в промокшую насквозь простыню. Второй раз Кэйа кончает долгими тяжелыми толчками. Разбухшее колечко мышц судорожно сжимается и разжимается вокруг языка, все еще двигающегося внутри. Член, зажатый между простынями и его трясущимся телом, горячо пульсирует, и он чувствует каждый спазм воспаленной плоти, с которым тонкой струйкой выходят из покрасневшей головки капли мутной жидкости. Дилюк держит его руками, заведенными под выступы тазобедренной кости, впиваясь пальцами в потную кожу, прижимая к себе, насаживая еще глубже, пока Кэйа всхлипывает, хватая воздух губами. Он все еще трясется от прошивающих тело остаточных спазмов, с каждым из которых полутвердый член выплескивает последние капли, пока Дилюк водит губами по складке ягодиц, целует его бедра, спину, ямку между выгнутыми лопатками, собирает пальцами слюну, натекшую между ног, отводит в сторону волосы, гладит плечи, чуть поворачивает к себе, ловя взглядом лицо. У Кэйи покрасневшие глаза и мокрые щеки, взгляд расфокусирован, он опустошен и измучен, и все еще не может остановить дрожь. — Люк-Люк-Люк, стой, куда ты... — Шепчет он, когда обессиленное тело наконец чуть приходит в себя, и он чувствует, как горячие руки опять оставляют его наедине со своей душной пустотой, закручивающейся вокруг тесной спиралью. — Минуту, хорошо? Я сейчас вернусь. Голос Дилюка звучит откуда-то сбоку, чуть в отдалении, хриплый и неузнаваемый. Кэйа хватает воздух руками. Ему кажется, что он тонет. — Нет. Нет! — Я здесь, Кэйа. Пальцы снова скользят по щекам и шее, Кэйа прижимается к ним, закрывая глаза, пытаясь что-то сказать, сам не понимая, что именно, не в состоянии даже в своей голове сформировать что-то осмысленное. Дилюк снова проводит пальцами по спине и между раскиданных в стороны ног, по тому самому месту, где недавно проходил и раз за разом вдавливался внутрь горячий язык, и Кэйа сжимается от сверхстимуляции, поворачивает голову, задыхаясь, не понимая, чего хочет, податься вперед или назад. — Погоди, пожалуйста, подожди немного, я не могу больше, не... могу, я не могу! Рука отстраняется, и Кэйа сжимается еще сильнее от холода и пустоты, растерянно скуля, понимая, что тело по прежнему хочет чего-то, хочет чувствовать наполненность, жар, прошивающее наслаждение на грани с болью. Он выгибается назад, разводя ягодицы, чувствуя, как нагревшаяся от тепла тела струйка слюны вытекает из покрасневшего отверстия, щекочет тонкую кожу промежности. Пальцы проходятся навстречу, снизу вверх, собирая скользкую горячую жидкость. Низ живота скручивается горячим спазмом. Пальцы исчезают на секунду, а потом возвращаются обратно, покрытые прохладной смазкой, проходятся вверх и вниз, размазывая ее между ягодицами, смешивая со слюной, до носа едва доносится приторный запах. Скользкая жидкость нагревается от тепла тела, между ног начинает пощипывать. Дилюк обводит вход кончиками пальцев, прикасается, не погружаясь, лишь надавливая на колечко мыщц, и Кэйа трясет бедрами, потираясь об шершавую кожу. Жжение усиливается. Он сжимает ноги, почти перекрещивая их, пытаясь получить больше давления, качает бедрами, выгибается навстречу. Когда пальцы толкаются внутрь, жарко и скользко, раскрывая пульсирующие стенки, Кэйа всхлипывает, уже в открытую насаживаясь на них, подается назад и вперед, трахая себя пальцами Дилюка, теряя ритм, все внутри набухает и дрожит, голова кружится, пальцы сжимаются внутри, цепляют разбухший бугорок, он трясется, зажмуривая глаза, и даже когда Дилюк останавливается, тело дрожит еще несколько секунд в остаточных спазмах. — Ты в порядке? Больно? — Нееееет... еще... вот здесь, сильнее, здесь, еще чуть-чуть... Он трясет бедрами, пытаясь насадиться глубже, в отчаянии хватает руку Дилюка своей, закинутой за спину до боли в вывернутом суставе, толкая дальше, в то самое место, которое заставляет отчаянно дрожать, выгибаясь навстречу, захлебываясь воздухом. Длинные пальцы сгибаются внутри, нажимая под тем самым углом, быстро и резко, еще и еще раз, наружу и снова внутрь, голова Кэйи откидывается назад, судорожный горячий спазм накрывает тело. Рука соскальзывает, вцепляясь в покрывало, спина трясется, рот открыт в беззвучном крике, слюни сбегают по шее, собираясь в ямке между ключицами. Кэйа не представляет, как сможет вынести еще один оргазм, он почти теряет сознание, ему кажется, он уже разрушен, стерт до основания, но пальцы внутри давят еще сильнее, тело выгибается в ответ, у него разъезжаются ноги, внутри что-то рвется и ломается, почти выплескиваясь наружу, и Кэйа кричит, захлебываясь в горячем, влажном, липком беспамятстве. Пальцы замирают, оставаясь внутри. Кэйе кажется, что он сейчас взорвется, бедра раскиданы в стороны, спина дрожит, он кричит, выгибаясь на простынях, умоляет сделать хоть что-нибудь, но они лишь медленно скользят обратно, наружу. Вход судорожно сжимается, пытаясь удержать их на месте, получить хоть какое-то скольжение, уже почти бросающее за грань, когда костяшки проходятся по влажным от слюны и смазки напряженным стенкам, и Кэйа дергается, пытается толкнуться обратно, ловя остатки горячего давления, но пальцы окончательно покидают его тело, и он сжимается вокруг ничего, скуля от невыносимого ощущения пустоты. Ему необходима разрядка, ему необходимо почувствовать что-то в себе, это сладкое ощущение почти мучительной заполненности, усиливающееся трение и пульсация между ногами, резкие толчки, прошивающие низ живота, липкое, мокрое тепло внутри, горячий конвульсивный взрыв, выворачивающий наизнанку, сменяющийся выламывающей, тянущей слабостью. Твердое тело придавливает сверху, не давая сдвинуться с места. Хриплое дыхание щекочет шею. Кэйе кажется, что он распластан на дне пропасти. Именно сейчас он чувствует себя особенно уязвимым. А потом горячая ладонь скользит к бедрам, втискивается между простынями и прижатым к ним телом, чуть приподнимая, и влажная головка упирается в уже раскрытый, покрасневший, блестящий от слюней и смазки, судорожно пульсирующий вход. Кэйа воет на одной ноте, хватает воздух, шепчет «да... да... да...», между ног все горит огнем, в глазах темнеет, а головка погружается по сантиметру в горячую пульсирующую глубину, давя и растягивая тесные мышцы. У Кэйи кружится голова, и ему кажется, что это комната вертится вокруг своей оси. Ему кажется, что он кончит сейчас прямо так, от одного ощущения давления, от толстого напряженного члена, наполовину погруженного в его раскаленное, дрожащее, хлюпающее тело, он кусает губу, чувствуя текущие по лицу слюни, сгребает одеяло ногтями, захлебываясь ощущениями. Горячее давление усиливается, Дилюк кладет руки на поясницу, чуть вжимая Кэйю в постель, правая рука все еще мокрая от слюны и смазки, большие пальцы давят на ямочки над ягодицами, а остальные обхватывают талию, он плавно двигает бедрами назад и снова вперед, притягивая к себе навстречу, повторяет движение, посылая по телу новые судорожные волны, почти не меняет скорость, но увеличивает амплитуду, выходя практически полностью и с влажным чавканьем толкаясь обратно, и Кэйа едва слышит на периферии сознания свое имя. Кэйа не может ответить – его трясет в непрекращающейся судороге, на глазах снова выступают слезы, рот открыт, в голове горячий туман. Он даже понять смысл сказанного уже не может. Он может лишь раскачиваться в волнах удовольствия, острых и тяжелых, сжимать бедра, утыкаясь пылающим лицом в подушку, не прекращая всхлипывать, и Дилюк наклоняется следом, вдавливая его еще сильнее в мокрые простыни, осыпает беспорядочными, рваными поцелуями заднюю часть шеи, без ритма проводит языком по мочке уха, прижимается губами к тонкой коже между шеей и ухом, снова хрипло повторяет что-то, чего Кэйа уже не понимает. Он откидывает голову, отчаянно пытаясь сфокусировать взгляд, чувствуя, как Дилюк отстраняется на секунду, чтобы снова толкнуться в него, размашисто и резко, чуть меняя угол, вбивая член до самого основания, и на Кэйю обрушивается волна удовольствия такой силы, что в голове темнеет, его прошивает насквозь, и он мотает шеей, задыхаясь, уже не пытаясь удержать дрожащие, разъезжающиеся ноги. Он толкается назад, и не понимает, как стоны переходят в хриплый протяжный крик, лишь чувствует, как горячий, твердый, тяжело пульсирующий член вонзается в него снова и снова, словно пытаясь заполнить собой до последнего дюйма, заставляя сокращаться мышцы живота и тесные стенки внутри. Тело сжимается вокруг Дилюка все сильнее, живот вздрагивает в рваных спазмах, переходящих в сплошную выламывающую судорогу, собственный член дергается, пачкая одеяло. Кэйа кричит, срывая горло, кричит и выгибается, запрокидывая лицо вверх и вскидывая бедра навстречу новой прошивающей насквозь волне, и так несколько раз подряд, проживая самую острую, самую невыносимую кульминацию, пока не обмякает во влажном беспамятстве, крупно дрожа. Плавая в тяжело пульсирующей послеоргазменной дымке, Кэйа едва понимает, что его переворачивают на спину, Дилюк разводит его бедра и приподнимает ноги, касается губами колена, наклоняется вперед, опять зажимая между собой и мятыми простынями, двигается выше, скользя губами по мокрому, липкому животу, груди, ключицам, шее, находит его опухшие губы, прижимается, раздвигая их языком. Кэйа уже даже не целуется, просто стонет в чужие губы что-то бессмысленное, чувствуя, как головка собственного члена стискивается между их телами, слюни стекают по подбородку, Дилюк отстраняется назад на вытянутых руках, ищет его глаза своими, и в его взгляде одновременно нежность и боль, и еще что-то неуловимое, и Кэйа поднимает дрожащую руку, касаясь чужой щеки, а Дилюк прижимает ее своей сверху, поворачивается, проводит губами по запястью, наклоняется обратно, спутанная челка падает на глаза, волосы щекочут лицо, а он снова касается его рта губами, еще и еще, и Кэйа выдыхает, закрывая глаза. Он едва осознает, что Дилюк снова начинает медленно двигаться, не прекращая целовать, гладит мокрые щеки, покрасневшую шею, изгиб плеча, делает несколько глубоких, рваных толчков, и Кэйа опять мычит, цепляясь пальцами за мокрые простыни, когда стимуляция становится невыносимой, а член ударяется в глубине, и Кэйа чувствует, что проваливается в какое-то оцепенение. Внутри все ощущается одновременно онемевшим и раскаленным дотла, каждое движение царапает воспаленные стенки и отзывается болезненными спазмами. Он едва понимает, сколько раз уже кончил, он больше не может, он выжат досуха, он не способен физически. Он слабо отталкивает его, а потом, когда Дилюк отстраняется, почти выскальзывая из истощенного тела, всхлипывает, подаваясь следом, открывая глаза, инстинктивно вцепляется в чужие плечи, обхватывает его ногами за талию и отчаянно притягивает вперед, к себе, обратно. Даже движения назад кажутся слишком острыми, заставляя спазматично сжиматься вокруг скользящей плоти. — Нет, нет, нет, не выходи, просто не двигайся, не двигайся, поцелуй меня, еще... И Дилюк целует, влажно и медленно, оставаясь погруженным почти до основания в его тело, сквозь тянущее оцепенение Кэйа чувствует стремительную пульсацию набухшего члена внутри, и не представляет, каких сил ему стоит сдерживаться, не двигаясь, не вбивая его в кровать в хаотичном, животном темпе, просто целуя, снова и снова, скользя губами по мокрой от пота кожи. — Еще... Гиперчувствительность медленно сменяется теплым ощущением тянущей заполненности, и, когда Кэйа сам чуть толкается бедрами вперед, внизу живота пробегает первая легкая теплая судорога, заставляющая снова вцепиться пальцами в чужие плечи. — Медленно, Люк... хорошо? Дилюк кивает, волосы падают на лицо, он отбрасывает их резким движением и чуть подается назад, а потом толкается вперед, плавно и осторожно, прижимая к себе горячими ладонями, заведенными снизу за спину, не отрывая взгляда от того, как Кэйа снова вздрагивает в его руках. В этой позе все ощущается по-другому, теперь они видят лица друг друга, и Дилюк может целовать его, смотреть в глаза, теперь он проникает под другим углом, толчки проскальзывают в глубину, отдаваясь в животе, лишь поверхностной стимуляцией задевая набухшую тяжелым комком нервов простату, кожа вокруг покрасневшего входа натягивается, ноги разведены в стороны, бедра ноют от растяжки, Кэйа чувствует себя невыносимо открытым и невыносимо желанным. Еще. Он смотрит в кружащийся потолок, размытый за никак не останавливающимися слезами, пока Дилюк водит губами по его шее, и Кэйа сжимает пальцы на его плечах в такт ускоряющимся, теряющим ритм толчкам, утреннее солнце светит в окно, волосы Дилюка колышутся вокруг головы растрепанным огненным ореолом, и Кэйа уже почти не может фиксировать удовольствие, полутвердый член подергивается в такт толчкам, но он едва это осознает, комната кружится, его разрывает уже не от горячего, напряженного, судорожного наслаждения на грани с необходимостью, а от отчаянной нежности, тепло собирается не внизу живота, а где-то в груди и в задней части горла, и, когда Дилюк опять протягивает руку, чтобы убрать с его лица мокрые пряди, он трется об нее, прижимаясь горящим лицом, и пальцы руки Дилюка, которые недавно были у него внутри, которые размазывали слюну, смазку и сперму по его дрожащему животу, сейчас гладят губы, Кэйа чуть приоткрывает их, но пальцы не проникают внутрь, словно это сейчас будет неправильным, неуместным, слишком грязным, слишком животным, и Дилюк лишь гладит его покрасневшие, опухшие губы, наклоняется, целует в уголок рта, рядом с пальцами, и Кэйа отчаянно, слабо улыбается, и все вокруг становится оранжево-красным в мешанине залитых светом волос. Он уже не может понять, где кончается тело Дилюка и начинается его собственное, когда в дымку их лихорадочной нежности врывается хриплый смех. Кто-то смеется, наблюдая за ними. Кто-то смеется за спиной Дилюка. Кто-то смеется у изголовья кровати. Кто-то смеется в другом конце комнаты. Кто-то смеется внутри его головы. Все вокруг одновременно мягко падает в холодную темноту и с раскаленным шипением пронзается светом насквозь. Он чувствует себя распятым под горячим телом Дилюка на освещенной со всех сторон арене в лучах слепящих прожекторов, и вокруг, в забитой галогеновым светом тьме шевелятся густой массой мутные тени, приближаются с хриплым ревом, одновременно ненавидя свет и стремясь к нему, касаются своими прозрачными руками, проходящими сквозь кожу с глухим электрическим треском, и каждый пытается ухватить себе хотя бы кусочек его горячего, разбросанного по простыням, вздрагивающего в теплых спазмах тела, словно это способно хоть на секунду спасти их от бесконечного падения. Они слетаются со всех сторон, словно мотыльки на свет, и тысячи красных глаз впиваются в белый пятачок с переплетенными телами, в их старого приятеля и последнюю надежду, в жарком нежном беспамятстве вцепляющегося в чужие плечи. Голоса заполняют голову, перебивают друг друга, сливаются и падают бетонной плитой, наполняя все вокруг, разъедая плоть, пробиваясь внутрь, стремясь насытиться его срывающимся дыханием, его пульсирующей кровью и его лихорадкой, переговариваются друг с другом, смеются резким булькающим смехом, бьются под кожей, под ребрами, в животе, в хрипящем горле, липкая волна ужаса поднимается в глотке с горькой желчью, ему кажется, что сердце сейчас выскочит наружу вместе со всеми внутренностями, а потом горячая рука Дилюка сжимает его руку, и Кэйа едва понимает, что кончает снова, насухую, трясясь всем телом, кричит в глухой агонии, и его крик сливается с тысячами торжествующих криков похороненных заживо свидетелей его падения. Стены обваливаются внутрь, погребая всех под собой. Дилюк гладит залитое слезами лицо, целует веки, дрожащие ресницы, раз за разом в отчаянии повторяя то, что уже не имеет никакого значения. Он хочет заплакать сам, но уже не может. Теплые солнечные блики равнодушно скользят между их лицами.

***

Все вокруг гипер-реалистичное до тошноты. Пульсирующая галогеновой радугой волна отхлынула в свою бухту кислотных грез, оставив после себя сухие осколки. В детстве они с Дилюком тайком сбегали на пляж после бури, и там по всему берегу, насколько хватало глаз, были раскиданы комки спутанных водорослей, покрытые илом и тиной, всполохи грязной пены и какие-то палки, коряги, обломки стволов и ветвей, скинутые ветром с холма в воду и выброшенные на берег. Водоросли напоминали Кэйе чьи-то длинные волосы, а коряги чьи-то сломанные кости. Когда он сказал про это Дилюку, тот сначала ничего не понял, почти пораженно разглядывая его лицо, а потом вдруг прижал к себе до темных пятен перед глазами и сказал, что нет никаких костей, а если бы и были, он бы собрал все кости в одну большую кучу и сжег ее, потому что ничего не боится, и не было бы больше никаких костей, только пляж для них двоих, и они стояли так, два тонких силуэта посреди бескрайнего серого песка и серой воды, переходящих в бескрайнее серое небо. — Я не должен был дожить до восемнадцати, — шепчет Кэйа в чужое плечо. У него пульс сто сорок и руки, покрытые липким потом, одна сплетена с рукой Дилюка, другая вцепляется в его спину. И Дилюк молчит, сжимая в своих руках длинные волосы и выброшенные на берег обломки, потому что, если отставить в сторону всю демагогию, реверансы и правила приличия, когда-то он сам так сказал. Весеннее солнце светило в окно, он прятался от него, зарываясь в мягкие волосы, рассыпанные по подушке, прижимая к себе теплое тело в длинной ночной рубашке, ему завтра должно было исполниться восемнадцать, Кэйе должно было исполниться восемнадцать еще через полгода, у них впереди была вся жизнь, одна на двоих, это было еще тогда очевидно им обоим, и тогда был жив отец, и солнце неторопливо поднималось к зениту. А на следующий день пошел дождь. Альберих балансировал на краю пропасти с рождения, но последний толчок в чужую спину сделал он сам, а теперь Кэйю просто тащит вниз ускорение свободного падения, с которым бессмысленно спорить. Можно смотреть со стороны или отвернуться и постараться забыть. У него очередь потенциальных невест и преуспевающий бизнес. Время и деньги. Воля и разум. Впереди целая жизнь. У него очередь потенциальных невест, каждую из которых он глухо и тоскливо ненавидит, и целая жизнь, еще одна невеста в той очереди. Можно смотреть со стороны, можно отвернуться и постараться забыть. Можно лететь следом. Я ошибался. Я продолжаю ошибаться. Я не знаю, что делать. Я люблю тебя. Мне страшно. Мы уже упали в бездну? Только не говори, что все еще... Это никогда не повторится. Из пыльного дистиллята камерной пустоты на секунду выныривает в солнечном свете детское лицо с широко распахнутыми от счастья голубыми глазами. Пожалуйста, прости меня, Кэйа.