Другие

— Ну так и пиши: «Гипотезу, которую мы ставим перед собой в исследовании, можно сформулировать следующим образом»… Тут двоеточие и кавычка. Нет же, елочка, а не лапка. Ты же не по-английски пишешь, боже упаси тебя писать по-английски. Из открытого окна мучительно тянется теплая душистая весна. Диме хочется на улицу. Дима не понимает, зачем начинать писать диплом так рано — целый месяц впереди. Дима думает, как бы аккуратнее сказать, что он только что узнал, что кавычки чем-то различаются. — Подожди, какие «мы»? Они же про тебя не знают. Ты же вроде как это… Адьос… — Дим, тебе как бы сказать… — Олежа складывает руки на груди. Врет, знает уже, что сказать хочет, он за словом в карман не лезет. Паузу драматическую выдерживает. — Как бы тебе сказать. Ты, мягко говоря, не очень умный. Дима смеется. Ей-богу, он в собственной комнате иногда чувствует себя хуже, чем перед преподом на экзамене. — Это я и так знаю. — Ты курсачи как писал вообще? Дима пытается вспомнить. Точно, была такая строчка в биографии. — На втором курсе за неделю. На третьем рекорд был — четыре дня. И три ночи. Дима улыбается довольно. Если ему и есть чем гордиться, то точно своей феноменальной способностью писать курсач с нуля в самый последний момент. — И ты везде писал через «я»? Не через «мы»? — А какие «мы», если я один здесь? Олежа чешет голову и смотрит обреченно. — Дим. Ты вообще не очень умный. — Я знаю, а зачем «мы»? Типа чтобы символов больше было? — Просто пиши, принято так. — Да напишу, но почему «мы» реально? Диме кажется, что Олежа хочет бросить в него чем-нибудь. Глаза по комнате бегают — ищет, видимо, что потяжелее. Олежа демонстративно громко вздыхает. — Принято так. Много чести через «я» писать. Как доктором наук станешь — заслужишь писать через «я». — Не стану. — Боже упаси. Дима представляет себя доктором наук и клянется больше никогда не представлять. — А вообще смешно. В моем случае «мы» — это по фактам. — Скорее я. — «Я» в смысле ты? — «Я» в смысле я. Диме смешно. — Напишу диплом через «ты». Будет постмодерн. Олежа ищет глазами что потяжелее. — Получай диплом постмодерниста, мне не жалко. От меня помощь больше не нужна, как я понимаю? Дима иногда сам хочет найти что потяжелее. Бесполезно — пролетит насквозь. Почему с Олежей так тяжело разговаривать? — Нормально же общались. Я елочку поставил. Что мне после елочки писать? — А какая у тебя гипотеза? Дима задумывается. — У меня гипотеза, что если я это сдам, меня не отчислят. Олежа смотрит так, как, наверное, научники смотрели на писанину Димы, когда проверяли его курсачи, закрывали глаза и рисовали тройки. Что-то между желанием убить и оплатить лечение. — В принципе логично. Но хоть что-нибудь адекватное придумать постарайся. Диме кажутся невыносимыми кавычки-елочки, сочувственно-раздраженный тон Олежи и душистая весна за окном. Дима разворачивается на стуле, чтобы хотя бы секунду не видеть выжигающий глаза белый фон вордовского документа. Говорит шутливо-драматично: — Я ненавижу свою жизнь. Олежа неожиданно смеется — а смеется он редко. — Хотя бы жизнь. Диме почему-то становится неловко. Неловко, будто это он виноват во всей ситуации. — Извини вообще. — За то, что тебя природа мозгом не наградила? На это я и не обижался. Диме хочется извиниться, серьезно извиниться. Такое редко бывает. За то, что он ноет о том, как не хочет писать диплом, за то, что предложения этого самого диплома в голове не складываются. Олежа ведь правда старается. А еще за то, что все в принципе так получилось. Был бы с Олежей кто-нибудь другой — Олеже было бы легче. Удобнее. Не пришлось бы никому объяснять местоимения в научных работах. И демонстративно вздыхать не пришлось бы, и искать глазами тяжелые предметы. Дима чувствует себя лишним в собственной комнате. Абстрактный, но вполне определенный «другой» нависает над плечом тяжелым силуэтом. — Нет, правда. Диплом — полная лажа. Ненавижу свою жизнь. — Жизнь — это не навсегда, — Олежа почти улыбается, почти весело. — Чего ты вдруг пацанскими цитатами заговорил? Ты же просто тянешь время, чтобы диплом не писать, да? — И мне не стыдно. Месяц еще. — Месяц, который ты торжественно просрешь. Дима задумывается. — Не без этого. Дима задумывается еще раз и добавляет: — А ты вообще неплохо устроился. Гипотезы, кавычки-елочки. Не думаешь уже, где после выпуска жить будешь. А я всю последнюю неделю съемные хаты ищу, мне вообще не до диплома. — Я заметил. Удаление истории браузера уже изобрели. Диме кажется, что личное пространство перестало существовать как концепт. — Не просматривать чужую историю тоже изобрели. — Я виноват, что ты вкладки с цианом не закрываешь? Дима отчего-то чувствует, что он кругом виноват. Дима чувствует себя чужим в собственной комнате. Будто Олеже точно нужен был кто-то другой, закрывающий вкладки и не задающий глупых вопросов. Это же совсем лажа — застрять посмертно с человеком, с которым даже поговорить не о чем, ни одного общего интереса. Дима бы не хотел посмертно с самим собой застрять. И самому Диме нужен кто-то другой, лучше — другая. И зачем они вдвоем здесь оказались — совсем неясно. Дима чувствует себя старым. Диме кажется, что ему совсем недавно вдруг остро понадобилось личное пространство. Чтобы жить хоть как-то нормально, не чувствовать за спиной тяжелые силуэты каких-то «других» или неуютный холодок от присутствия мертвеца. Чтобы «просто ходить без штанов», как у Летова. Чтобы чувствовать, что у него есть что-то, кроме заботливо выделенной любимым универом комнаты, которую даже домом не назвать. И что-то кроме родительской квартиры — такой далекой, что почти несуществующей, и которую тем более домом называть язык уже не поворачивается. — Короче, тебе легко говорить, вот. Тебе уже ни о чем особо париться не надо. Диме тяжело думать о собственной смертности, и он предпочитает о ней не думать. Меркьюри же умер. И Хендрикс умер. И нормально. Только у них было что-то, а у Димы — комната в общаге, старая гитара, неправильные кавычки, «я», на которое у него нет права, потому что так не принято, и абсолютное непонимание, что делать дальше. И еще — мутно-прозрачное постоянное напоминание: нет никакой судьбы. Кто-то на пике рок-карьеры забывается вечным героиновым сном, ни о чем не жалея, кто-то умирает в общажных комнатах любимого универа, не сделав ничего из того, чем обычно нормальные люди занимаются. Меркьюри с Хендриксом умерли — и им нормально. Дима не Меркьюри и не Хендрикс. Ими надо родиться, что у него уже не получилось. Дима боится, что ему нормально не будет. — Давай я тебя избавлю от своих откровений. Ты можешь закончить универ. Ты не очень умный, но реально можешь. И квартиру снять, и работу найти. Все люди это делают. Олежа обещает от откровений избавить, но говорит больше, чем обычно. И Дима говорит. Говорит и не знает, зачем — потому, что поговорить хочется, или потому, что не хочется писать диплом: — Я не все, у меня мозга поменьше. Я же ничерта не умею. Учился четыре года, а знаю всего понемножку. И ничего нормально. Диме кажется, что Олежа сейчас забурчит что-то про то, что он и не учился вовсе, поэтому и не знает ничего. — Кстати, есть такое. У меня было чувство, что я умею все, но на хорошем уровне ничего вообще. Думал, научусь, а оно вон как интересно получилось. Диме кажется, что неуместным будет что угодно, что бы он ни ответил. Поэтому он отвечает то, что первое приходит на ум: — Я даже бреюсь через жопу. Вроде как, некому с самого начала научить было. Курт Кобейн бриться не особо научит. Олежа смеется. Диме в голову приходит неуместная мысль: — Подожди, призракам нужно бриться? — Нет. Это очень удобно, кстати. Дима чувствует, как неприятно скрипит натянутая шутка. — Ты пораньше бы сказал, меня бы спасать не пришлось. В следующий раз не спасай. Из Диминой груди вырывается грубоватый смешок, и ему кажется, что он вообще не умеет нормально общаться с людьми, живыми и мертвыми. — Не, извини. Я тебя год терпел, я теперь тебя под землей найду, чтобы ты выпустился наконец. Шутка, с самого начала имеющая мало шансов на успех, издает предсмертный хрип. Ее не очень жалко — не очень хорошая шутка. По такой шутке никто грустить бы не стал. Дима задумывается о том, что призракам не нужно бриться. И это действительно очень удобно — не нужно бриться, не нужно писать дипломы, не нужно решать что-то с какими-то квартирами, дергаться от болезненных силуэтов каких-то «других» в голове и виновато смотреть на плакат Хендрикса, понимая, что Хендриксом надо было рождаться. Олежа смотрит странно, будто замечает, что Дима как-то завис. — А ты вообще что думаешь делать, когда выпустишься? — Если выпущусь. — Когда. Дима вздыхает. Он бы хотел, чтобы Хендрикс с плаката посмотрел осуждающе, но Хендрикс на него даже не смотрит. Мертвый Хендрикс играет с закрытыми глазами — ему тысячу раз плевать. — Я не знаю. Вроде как, не определился. Хотя пора бы. Олежа садится на самый край кровати. Опирается на локти, обхватывает руками лицо. Почему-то кажется, что с абстрактным, но вполне определенным «другим» ему было бы комфортнее. — Можно дать совет? От человека, который, вроде как, адьос… Определяйся побыстрее.