Расскажи мне о проклятии; иль счастье ты мне принесешь?

Растягиваются губы на лице в ответ на хлопающие звуки. Ладошки маленькие, словно то руки ребенка, а далеко уже не подростка, потому от посторонних звуков в два раза приятнее и что-то теплое разливается в груди. Он машет ответом и охает от неожиданности, когда стремительную поступь сменяют объятия, но долго не дает себе размышлять — тут же затягивает руки кольцом, сходящиеся на спине. Сегодня на нем более простая одежда: розовая футболка с ярким принтом, джинсовые шорты и те самые звездочки на щеках, не дающие покоя всю прошедшую ночь. В прядках волос поблескивают полупрозрачные хрустальные капельки. — Привет, — первым отстраняется Сону. Смотрит на Хисына и тут же улыбается. Хисыну идут черные вещи, особенно кожаные брюки, обтягивающие мышцы на ногах. — Что это? — вместо приветствия интересуется. — А, — Сону заливается краской, касается пальцами капелек. — Невидимки, — и вновь эта широкая улыбка на лице. Интересно, он когда-нибудь бывает в мрачном настроении? Хотя какой толк узнавать, Сону идет быть солнечным. — Красиво. Сону тушуется, неловко переминается с ноги на ногу, но все же согласно кивает. Потому что и сам так считает. Нет, не себя, а именно невидимки. И только после следует за Хисыном прочь от забора, но перед тем, как переступить порог, бросает взгляд через плечо, чтобы убедиться в том, что бабушка все еще вышивает и ей нет дела до того, куда уходит внук. На самом-то деле, как только слышится скрип калитки, старческие глаза за квадратной оправой очков уставляются в окно. Щебечет Сону даже для самого себя много, не потому что ему неловко, напротив, от этого комфортнее и хочется рассказать так много и поделиться с тем, что давно мечтал прокатиться на настоящем байке. Несмотря на то, что вчера, точнее уже сегодня ночью, Сону зашел домой и лег уже в постель, не было возможности уснуть тут же — на телефон пришло сообщения от пользователя под именем "Хисын". Позднее этот же контакт был переименован под утро под милое "Хидын~и". Сону точно не скажет, о чем они всю ночь переписывались, да и нет в этом какого-либо смысла. Самое главное, с Хисыном легко общаться, хотя на первый взгляд далеко не дашь ему оценку как охотно соглашаемуся со странностями, преследующими Сону с пубертата. Нет, этому человеку и дела нет до того, почему Сону готов потратить миллионы вон на книги, по словам Ни-Ки, пустую трату денег. Наверное отчасти поэтому Хисын так понравился Сону. Утро, хоть и головная боль докучала от выпитого накануне алкоголя, недостатка сна и ворчания бабушки, выдалось сносным. Нет, даже не так, хорошим. Бабуля испекла панкейки, хотя обычно не любит это занятие — ей по душе обычная выпечка, а вот Сону напротив, любит все такое зарубежное. А еще макаруны, еще не успевшие засохнуть, красовались посередине стола на плоской белой тарелке. Обычно Сону уплетает их за максимум два дня, а здесь прошло все три — со всеми этими вечеринками и знакомствами не было времени до своей любовной любви. От вида бирюзовых, персиковых, гранатовых печений засосало в желудке. Сону тут же накинулся на макаруны, за что получил полотенцем по руке. — Сначала каша, — парировала бабушка на недовольное выражение лица. Пришлось согласиться и умять целую тарелку овсяной каши, прежде чем удалось вдоволь насладиться "заморским" десертом и панкейками, политыми медом. С отягощающим чувством был съеден последний макарун. И со стороны гостиной тут же послышалось ворчание, когда от нытья внука о том, что вновь терпеть неделю, заболели уши. Дело в том, что макаруны — не частый гость деревни. Их привозят раз в неделю в магазинчик на рынке. И успей еще купить их, пока все не разобрали. Но на стороне Сону есть такой человек, как тетушка Чхве, торгующая в том самом магазине. Она прекрасно знает о любви Сону к печеньям, поэтому всегда прячет пачку про запас. Потому что не всегда удается прибежать в тот же день на рынок. Особенно, когда докучала учеба в школе. Но теперь у Сону больше времени, поэтому он не станет волновать тетушку своими просьбами. За всеми делами с завтраком Сону и не заметил сообщение на телефоне. Утром, еще до того, как сам он проснулся, написал Хисын. Интересно, спал ли он вообще, раз проснулся уже в восемь утра? Сону тут же ответил на сообщение, пожелав доброго утра. Зашел в чат с Ни-Ки, в котором, как всегда, не было новых сообщений. Эта черта игнорирования просьб немного выводила из себя, но никогда не обижала. Просто Ни-Ки сам по себе такой: шебутной, оттого и забывающий об элементарных упоминаниях. Сону сам написал ему сообщение: "Эй, ты хотя бы жив? Добрался до дома?". Ждать ответа, конечно, не было смысла — друг проснется не раньше полудня, тем более, если ночевал у Сонхуна. А если ночевал он у парня, то ждать ответа можно целый день. Обычно когда друг не ночует дома, почти не заглядывает в телефон. Это-то и злит так сильно Чонвона, потому что хоть он и не признает, всегда волнуется за Ни-Ки. Видеться они действительно стали реже с приходом в жизнь Ни-Ки Сонхуна. Не потому что Ни-Ки все равно на своих друзей, а просто потому что с Сонхуном он чувствует себя свободным от родительского контроля и ежечасного надзора. Да и более взрослым, наверное, тоже. Если Сону еще удается видеться с Ни-Ки вне стен своего либо же Чонвонина дома, а то и за их пределами, на вечеринках, сходках или походах в клуб, то Чонвону только в школе и за ее пределами: у себя или Сону доме, например. Чонвон далек от вечеринок, родители у него хоть и учтивые, но строгие. Да и сам Чонвон ни за что не пошел бы против их устоя, а помимо этого сам по себе далек от столпотворений. Ему комфортнее в окружении близких людей. Он знает наверняка, что никто не будет заставлять его пить, курить или еще чего хуже. Не пристанет и не вынудить отлучиться куда-то, чтобы остаться только наедине. Таков уж он, Чонвон, — пугливый. По правде говоря, Сону даже рад, что Чонвон такой. Боится он за него даже больше, чем за себя. Чем подкреплены такие чувства, даже ему самому не понять, но это именно то, что заставляет сердце колотиться быстрее. Если вдруг Чонвон по каким-то причинам не отвечает на звонки, Сону тут же впадает в панику. Понимает, конечно, что глупо себя ведет, но этого не перестает названивать, а порой и вовсе выбегать в домашней одежде с глиняной маской на лице. И плевать на окружающих, пока он не найдет Чонвона, все равно даже на лицо, стягивающееся под засохшей коркой. Именно боязнь за друга заставляет радоваться тому, что Чонвон не любит ошиваться в подозрительных местах и общаться с людьми, обитающими в них. Сону не знал, чем себя занять. Думал посмотреть дораму или закончить картину по номерам, но все планы нарушил отец, позвонивший на домашний телефон. Сону так обрадовался, давно он не слышал голос отца. Он старается не докучать ему, поэтому сам практически не звонит, а у папы же нет почти времени на звонки. За редким исключением удается услышать мягкий голос. Сону поведал папе, что еще не решил, куда хочет поступать и на кого, в ответ же услышал, что на него давить в любом случае не будут. Так как это его жизнь, он не должен торопиться, чтобы потом не пожалеть. В голосе слышны были печальные нотки. Наверное, подумал Сону, папа говорит не о выборе профессии, а о второй половинке. Скорее всего, он вспомнил бывшую жену и кровную мать сына. Нерешительность спряталась, а желание узнать наконец правду вцепилось в грудь когтями. Вырвался вопрос, поставивший отца в тупик. Он молчал с минуту, а потом сказал, что не хочет обсуждать мать Сону по телефону. Когда они увидятся, он обязательно все расскажет. Только вот когда Сону повесил трубку, уже не был так уверен, хочет ли он что-то знать о чужой для него женщине. Повременить — правильное решение и для отца, и для Сону. Чтобы свыкнуться с мыслью, для начала нужно уметь фильтровать информацию, чтобы вдруг что, не было слишком обидно и горько. Сону вовсе не уверен, что сможет принять все аспекты жизни некогда родного для него человека. Будь у него воля, он бы давно мог спросить обо всем у бабушки. Конечно, ей тоже не больно-то приятно распинаться о том, какая его мать плохая, гадкая и вообще не достойный человек. Но все же рассказала бы обязательно. Однако за все то время, сколько Сону живет с ней, ему давно уже не приходило в голову выведать что-то о матери у нее. Да, очень интересно знать, на что та решила променять семью. Если вопрос не застал бабушку врасплох, значит, наверное, нет смысла ворошить прошлое, делая этим больно не только себе, но и отцу. Сидя у молчащего телефона, Сону решил, что не хочет знать о жизни матери. Не к чему утруждать себя тяжестью, что обязательно расплющит и не даст нормально вздохнуть. В конце концов взрослые дела должны решать взрослые. А себя бы Сону к этой категории не отнес. Так хотелось извиниться. Перезвонить, сказать, чтобы не волновались, потому что слова вырвались случайно. Потому что теперь стыдно. Потому что так хочется прижаться к родной груди, к тому, которого Сону практически не видит, но ощущает присутствие все же всегда. Пообещать усердно учиться и присматривать за бабушкой, а еще сказать, что хочет остаться здесь, в деревне, ездить в ближайший город учиться, с возможностью за час-два добраться обратно. Потому что так страшно оставлять бабушку одну. Потому что Сеул Сону не привлекает. Но трубка так и осталась лежать, а ноги зашаркали в свою комнату. Кровать прогнулась под тяжестью. Покрывало с нарисованным мультяшным драконом на ней съехало к стене и скомкалось. Удручение опустилось тяжестью на и без того больную голову. Сону уткнулся носом в сгиб локтя, тяжело задышал, и лежал бы он так до самого вечера, если бы не запищал телефон. Новое сообщение. "Не хочешь покататься?" Снова Хисын. Сону не сразу понял, что говорит Хисын, скорее всего, о мотоцикле, потому молчал минуту-две, не решаясь ответить. Когда осознание заголосило сердцем, бьющим по ребрам, и расцветшей на лице радостью, охотный ответ прилетел на телефон в руках Хисына. "Конечно, с радостью". Ведь действительно, так хотелось прокатиться на мотоцикле. А тем более с таким человеком, как Хисын, уверенность в том, что не будет страшно, подкупала к действиям. "Хорошо. Заеду в семь". Видимо, пищал Сону слишком громко от счастья — в комнату влетела бабушка и уставилась на него, как на умалишенного. — Тебе, конечно, рано еще, но не тронулся ли ты, случаем, умом в таком раннем возрасте? — Бабуль! — обиженно надулся. — Обедать уже пора, а ты пищишь. — А что на обед? — с латентной охотой Сону последовал за бабушкой в кухню. Пахло вкусно. Впрочем, как и всегда. — Дакджим, кимчхи и кимбап. — Бабуль, — садясь на стул и положив локти на стол, заластился Сону. На него посмотрели грозно и непонимающе. — А можно мне гулять пойти? — Иди, ради бога. Бабушка никогда Сону ничего не запрещала. Но Сону все же предпочел не говорить ей о Хисыне. — У тебя милый велосипед, — говорит Хисын, прикрывая за Сону калитку. Да, действительно, пусть велосипед и старый, но Сону сумел доработать дизайн. Прошлым летом он перекрасил его в васильковый цвет, а Ни-Ки на раме нарисовал ромашки. — Спасибо. — Любишь ездить на велосипеде? — Обожаю, — охотно делится одной маленькой частичкой своей жизни. — Даже ездил на нем, когда выпадал первый снег. До школы пусть не так уж и далеко идти, но на велосипеде куда интереснее. А ты? Ты не любишь? — У меня нет велосипеда. — Оу, — прозвучало, кажется, слишком уныло. Сону отрицательно машет руками, пытаясь жестами донести то, что совсем не это имел в виду. Но Хисын, кажется, и не видит этого — идет вперед, а спустя мгновение тормозит, от чего Сону приходится потереть переносицу. И зачем же так резко тормозить? Тут же холод пробирает до мурашек. Сону ежится, обнимает себя руками и оглядывается по сторонам, но не видит ничего, кроме домов и деревьев. Отступает пару шагов назад, потому как фантомное чувство обнадеживает тем, что ранее точь-в-точь происходящее напоминает о себе в данный момент наличием пота, выступившего каплями на коже. — Смешно тебе? Перед глазами вереница из желтых цветов и деревьев, ветвями достающими до земли. Горная кладка и белая рубаха, с полами которой играет ветер так, что те обретают черты волны. Это ощущение знакомости, такое далекое и в то же время родное, овладевает конечностями, немеющими и деревенеющими. Сердце долбится так громко, что не слышно ничего. Холодно, боже, как же холодно и одиноко, будто он попал в Антарктиду и теперь его никто не найдет на небольшом затерянном участке земли, неизведанном учеными. Сону стискивает зубы да так, что те скрежещут, впивается короткими ногтями в кожу на руках, когда обнимает себя же, чтобы хоть ненадолго согреться. Но не помогает. Ему так холодно, что вот-вот бешено стучащее сердце, кажется, замрет навеки. А еще так страшно от неизвестности, от того, что он понятия не имеет, что ждет в будущем. Участок льда идет трещинами, и в следующее мгновение множество острых игл вонзается в кожу. Сону пытается закричать, но в глотку заливается вода, и вот он уже камнем идет ко дну, потому что не может пошевелить ни ногами, ни руками. И немой крик застывает на лице, когда осознание того, что он теряет сознание, а значит, не узнает, что с ним случится, сжимает все тело в тиски. Так больно, что хочется разорвать глотку. В груди горит, и не только от того, что не хватает больше воздуха, но и потом что знание того, что никто не придет на помощь, обрекает лишь на темноту на дне моря. В этой темноте нет ни единого источника света. Нет понимания, принятия и согласия. Нет того, что заставило бы попытаться подняться наверх, пусть и кажется, что нет возможности этого сделать. Нет того, кто протянул руку и позволил ухватиться за нее, а лучше за шкирку вытащил и влепил отрезвляющую пощечину. Эта темнота — сплошной сгусток не прекращающейся боли, агонии, самобичевания, ангедонии и отчаяния, купирующего надежду. Он обречен? — Сону? — Хисын зовет его вот уже на протяжении нескольких секунд, но тот не отвечает. Замер, будто увидел что-то, из-за чего теперь не в силах ни шагу ступить. — Эй, Сону. Сону? — после нескольких неудачных попыток вызволить Сону из ступора, обхватывает плечи ладонями и слегка встряхивает. Тепло. Как же тепло. Сону хватается за это тепло руками, после чего наконец удается вынырнуть из оцепенения. Перед глазами испуганный Хисын, не дающий понять, что безумный взгляд напротив заставил волосы на теле зашевелиться, а еще, что чудом удалось сдержаться, чтобы не отшатнуться, когда янтарь затянуло почти до черного. — Сону? Пальцы соскальзывают, шелохнув повисшую ткань на запястье. Наверняка только с помощью небес удается не пасть ниц, а затем пристыженно прикрывать лицо руками, сдерживая слезы стыда. Сону никогда так сильно не пугался. И никогда не чувствовал такую тяжесть в груди. Ему никогда не было одиноко, потому и знать он не мог, что от него может быть настолько невыносимо. До такой степени, что вырывать собственное сердце — единственное, что может облегчить страдания. — В... — запинается. — Все в порядке. — Точно? — уточняет. Хисыну, кажется, страшно отпустить сейчас Сону, но он все же выпускает его. После того как убеждается, что он может стоять на ногах без поддержки, облегченный выдох вырывается и из собственного рта. Наверное, Сону бы стоило спать больше, чтобы кошмары не являлись наяву. — Д-да, все в порядки. Прости, если напугал. И хотя движения точные, отточенные будто бы годами, сквозит дрожь в коленях сквозь несгибаемость перед ничем не подкреплённым страхом. Спина впереди позволяет не усомниться в своих намерениях разорвать связь с неизведанным, а также придает уверенности в том, что то было иллюзией, обычной галлюцинацией, вызванной отсутствием надлежащего отдыха. Ухватиться за мысль, пусть и сомнения порывают оборачиваться и все время ожидать удара со спины, и поспешить, чтобы идти теперь рядом, не позади. Только так: не идти на уступки, ломиться вперед так, будто голова железная, поэтому, даже если бетон, можно пробить и оказаться на другой стороне, а не бултыхаться, пытаясь спастись. Увиденное напугало до чëртиков, и если позволить панике править над разумом, можно утонуть в бесконечном потоке жалости не к себе даже, а этого делать никак нельзя. Сону решает отбросить всякие домыслы и слушать только собственный мозг, в данный момент буквально кричащий забыть все, что пришлось пережить несколько минут назад. Стало немного легче. Сердце успокоилось и нет необходимости вгрызаться в нижнюю губу зубами, при этом чувствуя отвратительный, даже тошнотворный в данный момент вкус железа. Хисын уже дошел до березы, ветвями елозящей по высокой траве, и выкатил мотоцикл, припрятанный в густой листве, на проезжую часть. Когда Сону ступает на асфальтированную дорогу, спрашивает: — Готов? Не интересуется, все ли в порядке, и это радует Сону, кивающего в согласии. Прямо сейчас не хочется распинаться о том, что произошло на самом деле и почему он с такой силой схватился за рукав кожанки. Сону благодарен не только за показное равнодушие, на самом деле не являющееся таковым, но и потому что помог выбраться из пучины холода и отсутствия света. Он надеется, за него не переживают слишком уж сильно, хоть и понимает по трясущимся рукам, застегивающим ремешок шлема у него под подбородком, что это не так. Переживают, пусть ничего не говорят, не спрашивают, не допытывают. А когда плечо сжимается в пальцах в жесте поддержки, растягивает губы, обнажая десна, чтобы выдохнули наконец. И Хисын выдыхает, улыбается подбадривающе. — Садись, — хлопает по сидушке на мотоцикле. Первым садится сам, а Сону после, сжимая поручни до побеления костяшек. По видимому, все же не удалось до конца прийти в себя. Но еще целый вечер впереди, наполненный всевозможными эмоциями, а значит, есть шанс приструнить и отрубить голову тянущейся следом оторопи. ... Это именно то, что он ожидал. Нет, даже лучше. Ощущение невесомости, словно он — парящая в небесах птица. Стоит расправить руки, и он наверняка взлетит. На пробу отнимает одну руку от нагретого металла и выставляет в сторону, вторая всего на долю секунды теряет опору, быстро перемещается, чтобы обвить талию впереди. С вытянутой рукой, весь такой окрыленный, отпустивший груз, давивший до сего на все тело до основания, он выглядит поистине счастливым. Сону не может видеть, как тянется уголок губы за шлемом таким же, как у него, только черного цвета, когда пищание вырывается из глотки и приглушенным улюлюканьем уносится прочь вместе с ветром к деревне, тогда как они с Хисыном становятся все дальше от нее. Это именно то, что он хотел почувствовать: свободу. То, что позволяет отречься от всего мирского, чтобы жить в моменте, не думая наперед о последствиях. Безбашенность, бунтарство, забастовка, — то, ради чего грезить беспрестанно не кажется идиотским поступком. Сону знал, что ему, как порядочному человеку, понравится свежий глоток воздуха, но не думал, что настолько. И не думал, что так. Сумасводяще, крышесносно, так, что горят легкие от криков, а переполняющий изнутри восторг долбится о ребра, надрывает связки и сжимает пальцами кожаную ткань впереди. Мелькает зелень вперемешку с песком и асфальтом так быстро, что успевай только моргать. Когда Сону понимает, что они действительно уже далеко за пределами деревни, слегка тревожится и даже немного теряется в лице, потому что, хоть он и доверяет Хисыну, не так чтобы оставаться с ним наедине за пределами границ комфорта. Это порывает откинуть защитное стекло на шлеме и, перекрикивая ветер, прокричать: — Куда мы? Во рту песок, в глазах пыль. Практически невозможно нормально проморгаться — в роговицу вонзаются мелкие камни. — А что, боишься? — оборачивается Хисын. И в надменном тоне слышится ухмылка. Защитное стекло опускается, а Сону решает, что нет. В конце концов, будь у Хисына плохие намерения, он бы не возился так долго, а сделал свои дела еще вчера, пока здраво мыслить не было возможности. Найди только время мотать головой из стороны в сторону, чтобы каждый участок оставшийся позади рассмотреть в деталях. Где-то за стоящими в ряд деревьями мелькает дамба, по другую сторону — заброшенные постройки некогда завода по производству кирпича. Впереди ржавые рельсы, обвитые плющом, а позади горит факел на нефтеперерабатывающем объекте. Так много всего. Сону чуть ли не задыхается от красоты, от того, как природа, не тронутая цивилизацией, пестрит, живет и будто бы дышит с помощью порывов ветра, ласкающих собственную мать. Мотоцикл тормозит недалеко от небольшого моста, под которым узкая речушка змеится вдаль, где уже не разглядеть конца. Берег не песчаный, а усыпанный травой высотой по колено. В воде распустились камыши. Тина, покрывающая рябую от ветра поверхность, темно-зеленая. В такую реку заходить точно не захочется. Но Сону обычно все равно, и он бы хотел посмотреть поближе мальков, хоть и видно их вряд ли будет сквозь мутную поверхность, однако Хисын хоть и припарковал байк у деревьев, жестом руки подзывает за собой. Парни переходят мост. Сону не удерживается, прижимает ладони к каменистому ограждению и переваливается через него корпусом. На самом деле, лишь около берега вода грязная, в середине же темно-синяя, прозрачная. Переливается под солнцем, от чего в глазах рябит. Восторженный выдох буквально вынуждает багровые губы растянуться. Со стороны Сону выглядит намного лучше, чем было около получаса назад, когда внезапность поглотила и прижала к земле, когда неоднократные попытки вернуть в реальность были проигнорированы. Теперь же, с удовольствием разглядывая воду и видимые на дне камушки, не скажешь, что этот же самый человек способен замереть так, что под силу напугаться самому. Да так, что до сих оборванные края спокойствия, спаянные на скорую руку, иной раз выбиваются из общей массы. Приходится насильно вразумлять открывшимся перед глазами видом обычного Сону, чтобы в груди не трепетало дурное сердце. Сжимается в пальцах узкое плечо. Сону охает ответом, одновременно вжимая голову в плечи. Чтобы не перевалилось тело через ограждение, упирается мысками кроссовок в бетон и подается назад, прямо в Хисыновы объятия. Они стоят так: один в прямом смысле вжатой в плечи головой, а второй — прижимая нашуганного парнишку к себе. — Прости, испугался? — первым приходит в себя Хисын, выпускающий Сону на волю. — Д-да ничего, — неловкая улыбка, скрашивающая повисшее молчание. — Все в порядке, — заверяет на неверие, вздернутое бровью к черной челке. — Правда. — Хорошо, — не пытаются противостоять натиску. Дурацкая привычка пугаться малейших звуков, когда задумчивость или погруженность во что-то служит отрешением от настоящего мира, была узренена помимо глаз друзей теперь еще и Хисыновых. И опять ничего не говорят, это, конечно, успокаивает, но одновременно с этим же настораживает. Потому что неужели нет интереса, почему человек ведет себя так? Или, другими словами, неужели Хисын способен принять Сону полностью, даже со странными на первый взгляд замашками? По сути это не плохо, напротив. Сону, наверное, еще больше сможет доверять Хисыну. Быть может, он станет его новым другом? Было бы хорошо. Парень этого хочет, но вслух произносить не решается. Вдруг после увиденного только делают вид, будто ненормальная реакция на обычные вещи со стороны вовсе не берет? Вдруг это снисходительность, чтобы не обиделись. Нет, Хисын не может быть таким. По крайней мере, хочется в это верить. — Понравился вид? — Хисын кивает подбородком на реку, а со стороны Сону облегчение стелется на оголенную часть шеи под кромкой темных волос. Стоя впереди так, что человеку позади ничего не будет заметно, Хисын ежится от мурашек, пробежавших по коже. — Да, очень, — Сону подходит. Становится вровень с Хисыном, смотрящим на реку. И теперь и его локти упираются в бетон. Мелкие камни впиваются в кожу, но так все равно, потому что действительно красиво. К сожалению, хоть они и живут в деревне, но рек там нет. Летом Сону может искупаться в водоеме, только если укатит туда на велосипеде. Но до ближайшей деревни на машине ехать сорок минут, а на велосипеде так того больше. Так что купаться часто не получается. О том, что совсем недавно Сону открыл для себя доселе невидимое им озеро в форме полумесяца, как-то позабыл. С другой стороны, его скрывает горная кладка, так что пешком туда вряд ли дойдешь. По неосторожности упадешь в расщелину, расшибешь голову. Карабкаться только если с экипировкой, по-другому никак. К озеру просто так не подберешься, так что даже если бы Сону вспомнил о нем, удручение не исчезло. А ведь первый вид на него был таким всеобъемлющим. Но как же жаль — не доберешься. — Если бы я знал, что ты так любишь воду, мы бы поехали к нормальной реке. Может, тогда в следующий раз съездим в соседнюю деревню? Ощущение, словно то было произнесено... с надеждой? — Конечно. Я очень хочу. — Отлично, — Хисын потирает вспотевшую шею ладонью. — Ну что, пойдем? Охотный кивок. Все же интересно, что это за место и что именно хочет показать ему Хисын. Добираются в два счета. Поляна с раскрывшимися цветами и различного рода травами, в том числе и лекарственными. Круглый подлесок, сквозь кроны деревьев которого внутрь не пропускается свет, отчего внутри темно и прохладно, зато, если постараться, можно отыскать грибы. Самое главное, сиреневые всполохи, мелькающие сквозь такую же, как возле реки, толстую и высокую траву. Заприметить их не составило труда, и вот уже Сону, громкая ахая то ли от неверия, то ли от возбуждения от предстоящей встречи с растением, бежит скорее навстречу ему. Тормозит, достигнув растения, аккуратно садится на корточки и касается кончиками пальцев гладкого стебля. — Что это? — шурша приминающейся от веса травой интересуется Хисын. Садится рядом с Сону на корточки и заинтересованно уставляется отчего-то не на растение перед собой, а на пальцы Сону. Которые, как оказалось, тонкие, совсем как его маленькие ладошки. Крошечные. — Шалфей, — завороженно. Да так, что даже взгляд не отрывается от сиреневой головки травянистого растения. С другой же стороны от рук. — Он очень полезный, но, к сожалению, в нашей деревне не растет. Вау, — восклицает. — Даже не ожидал его здесь увидеть. Это здорово, Хисын! — хлопает в ладоши. — Я рад, — кивок головой. — Если не секрет, чем же он так полезен? Сону аккуратно отламывает шалфей чуть ниже середины так, чтобы корень остался в земле и только после отвечает: — Шалфей очень богат противовоспалительным действием. Также его антиоксидантные свойства предотвращают сердечно-сосудистые заболевания и даже онкологические патологии. А еще он улучшает работу иммунной системы. Из-за того, что шалфей имеет антимикробное и противовоспалительное действие, отвар или же настойку из него применяют при инфекциях верхних дыхательных путей, бронхов, болезней полости рта. Шалфей — уникальное растение, так как имеет мочегонное и дезинфицирующее действие. О, — поднимает указательный палец вверх, — наружно шалфей можно применять при грибковых поражениях кожи, при псориазе, ожогах и обморожениях. — Удивительный. — Ага, и я про то же, — согласно кивает несколько раз и тянется к следующему стеблю. — Нет, я про тебя. Замирает, раскрывает широко глаза. — Ч... — запинается. — Что? — поворачивает голову. Встречается с серьезным, не противоречащими сказанному глазами. Темными. Жутко и в то же время красиво. Не видно зрачков, сплошная черная радужка, блеск в которых такой естественный и открытый. Сону теряется, но быстро приходит в себя, когда обнажается ряд белоснежных зубов. — Ты действительно удивительный. — Эм, — тушуется. — Спасибо? Однажды Сону уже говорили такое. Ни-Ки. Но с его уст это было не комплиментом, а скорее он потешался так над попыткой увидеть мифическое существо. Он произнес это в тот день, когда Сону впервые решился поделиться с друзьями о своей заветной мечте. Но... Теперь слово не звучит как насмешка, а вполне себе цельная похвала. На самом деле, это приятно. Слышать такое. Поэтому, когда смысл сказанного доходит, смущение раскрашивает щеки алым. — Ты все это в своих книжках вычитал? — Да. — И все помнишь в таких подробностях? — Да. — Лучше бы он так помнил школьный материал. Ту же самую историю, например. — Круто, — присвистывает. — Ну, не буду тебе мешать. — Отходит. — Хисын! — громко, а когда оборачиваются: — Спасибо. — От всей души спасибо. — Да не за что, — пожимает плечами и отходит еще дальше, чиркая зажигалкой. Сону наблюдает за тем, как подносится сигарета к багровым губам, как дергается кадык и прикрываются глаза. Вторая свободная от сигареты рука, до того прячущаяся в кармане кожанки, теперь расслабленно висит, касаясь ладонью бедра. Хисын выпускает дым изо рта. Сону понимает, что он встал по направлению к ветру, в противоположную от его сторону, чтобы невозможно было почувствовать запах сигарет. — Спасибо, — шепотом. Никто, кроме него и цветов, не слышит. Пока срываются растения, выкуривается, наверное, третья по счету сигарета. Умаянный, облитый не только от жары, но и от усердия потом, но такой счастливый Сону утирает мокрый лоб тыльной стороной ладони. На улице уже заметно потемнело. Оранжевый огонек, сжигающий фильтр, во тьме выглядит светлячком. — Хисын, — зовет Сону. Тот тушит недокуренную сигарету подошвой ботинка и подходит к уставшему парню. Садится рядом на примятую траву. — Ну как? Сону указывает подбородком на кучку, лежащую около ноги. — Много ты собрал. — Это для бабушки. На всякий случай. Он ложится на спину, дергает сидящего Хисына за рукав кожанки, и теперь они вместе лежат на траве, соприкасаясь макушками. — Где твои родители? Хисыну не нужно разрешение, чтобы спрашивать о таких вещах. Он прямолинейный, не терпит жеманности и не любит ходить вокруг да около. Поэтому, наверное, Сону даже не вздрагивает, когда спрашивают о сокровенном. И, наверное, потому что доверяет, рассказывает: — Папа в столице, зарабатывает. Раньше он работал в деревне на стройке, но все проекты были выполнены, а новых не намечалось. Ему пришлось уехать, из-за того что у нас было мало денег. Бабушка не работает, а я маленький. — А мама? — А мама... Мама ушла, когда мне было четыре месяца, — грустно улыбается. — У тебя хорошая бабушка. — Да, она чудесная. Я ее люблю очень сильно и так боюсь потерять, — сжимает губы. — Но, — выдыхает. — Бабушка всегда рядом. Она заменила мне мать. — Скучаешь по отцу? — Раньше сильно, теперь уже не так, но все равно хочу его увидеть. Папа приезжает очень редко, раз в два-три года. По правде говоря, раньше я злился, теперь понимаю, что он поступил правильно. Если бы я видел его чаще, то и скучал сильнее. А так я свыкся. Я знаю, что он это делает ради нас с бабушкой, поэтому не переживаю. — Хочешь уехать в Сеул? — Нет, — мотает головой. — Вот именно, что не хочу. Папа настаивает, говорит, там лучшие ВУЗы, но я не хочу туда. Как я оставлю бабушку одну? — Сону, — мягко. Хисын приподнимается, облокачивается на локоть и треплет мятные волосы на макушке пятерней. — Я не могу... — Знаю. Это твоя жизнь, только тебе решать, как правильно поступать. Твой отец поймет, я уверен. — Наверное, — сдержанно выдыхает, однако рукой сжимает полы футболки. — Он постоянно говорит, что только в Сеуле я смогу чему-то научиться и работать на престижной работе. Но я так не хочу. Не хочу учиться. Мне не нравится то, что он предлагает. — Тогда скажи ему об этом. — Мне страшно. — Почему? Он злился на тебя? — Никогда, — мотает головой. — Папа никогда на меня не злился. — Тогда что? — Я просто боюсь его подвести. Он вкалывает по двенадцать часов на работе, иногда без выходных, лишь бы я жил в достатке, лишь бы ни в чем не нуждался. Только бы улыбался, а не грустил. А я отплачу ему чем? — Знаешь, — Хисын ложится обратно. Находит вслепую вспотевшую ладонь Сону и сжимает в своей. Не выдергивают, тоже сжимают. — Все мы думаем, что кому-то что-то должны. Что раз родители нас обували, кормили, вырастили, то и мы обязательно должны отплатить не меньшим. Но ведь это было их решением — рожать нас. Это они в ответе за нас, а не мы за них. И если они трудятся, это не значит, что и мы должны делать то же самое. Понимаю, что ты чувствуешь. Моя мать, например, была не рада, когда узнала, чем я увлекся. Мы и по сей день не общаемся. Это ее выбор, мой же останется при мне. Я упал в ее глаз. Ну и пусть. Не собираюсь противоречить себе и быть образом, который она придумала у себя в голове. — Мне жаль. — Все в порядке. Я привык. Поэтому не бойся и не стесняйся говорить о своих желаниях. Если не хочешь учиться в Сеуле, то и не нужно. Не думаю, что ты будешь рад, если будешь заставлять себя делать что-то насильно, против своей воли. Ничего хорошего из этого не выйдет. — Наверное, ты прав. Благодаря разговору прибавилось уверенности в позиции, противоположной отца. Необходимо поговорить серьезно. Показать, что он, Сону, уже взрослый и самостоятельно может принимать тяжелые решения. Перед этим же поискать в близлежащих от деревни городах высшие учебные заведения. Этим он и займется, решает Сону. Они лежат в тишине, слушают, как шелестит листва деревьев, как колосья дрожат от ветра. Стремительно темнеет, а уже спустя несколько минут на небе зажигаются первые звезды. На темном полотне они столь яркие и в то же время далекие. — Хисын, — тихонько зовет Сону. — Что? — шепотом отвечает. — Если не секрет, почему ты начал курить? — Если ты думаешь, что это история какая-то задушевная, спишу расстроить, — усмехается. — Никакой причины нет. Как и все, связался с не той компанией, начал рано пить, а затем и курить. Вот и вся причина. — Бросить не пробовал? — Нет, и пока что не хочу. Курение расслабляет, особенно, когда делаешь несколько тату за день. — Понятно, — вздыхает. — Тебе не нравится? — Это твой выбор, как ты и говорил. Хисын резко садится, наклоняется над Сону, расставив руки по обеим сторонам от его головы. Он так близко, что носы почти касаются друг друга. — Скажи, — хрипит, — хочешь, чтобы я бросил? — Не то чтобы, — теряется. — Бросить? — настаивает, наклоняясь ближе. И теперь аромат пачули сдавливает глотку. Сложно дышать, да и в общем взять себя в руки. — Скажи, мне бросить? — настырный. Въедливой темнотой глаз выбивает весь дух из тщедушной оболочки. — Если ты сам этого хочешь, — пищит. — А чего хочешь ты? — Если честно, — отворачивается от рыщущей ответов темноты, смотрит на деревья у подлеска. Сглатывает громко, потому жмурит глаза, на одном дыхании выдавая: — Хочу, чтобы ты бросил и попробовал петь. Смотреть снова глаза в глаза, пока напротив не является отблеском отсвета Луны милосердие, дарующее согласие молчаливое, но красноречивее даже в немигающем взгляде. И одобрение выстилается сглаживанием мимической морщинки на лбу, светлеет лицом. — Хорошо, — отстраняется Хисын. Подает руку, и когда видит, что уставляются на нее как на врага, хрипло смеется. — Пошли, уже стемнело. — А, да. Точно. — Сону хватается за протянутую руку. Его поднимают так, словно он ничего не весит. Что-то знакомое закрадывается в душу. Мелькает в обрывках памяти. Но он отмахивается от назойливого чувства дежавю, решив, что сегодня с него хватит.