Расскажи мне о проклятии; иль счастье ты мне принесешь?

Взвинчиваются к потолку ноты истерики, надрывности и в какой-то мере моральной давки, а он стоит и не знает, куда себя деть. Ткань, смятая в руках, уже не вернется в прежнее состояние без помощи пара или же подошвы раскаленной. Очередной вскрик застает врасплох: он дергается от щели, но потом подходит к ней же — взглянуть еще раз, а после и вовсе прикладывается плечом к арке и одним глазком считывает с фигуры, стоящей к нему спиной, любой скупой отклик. Но не находит ничего, способного дать знать наверняка, к чему приведет перепалка. — И ты вот так просто оставишь мне его? — кричит бабушка, швыряя вазу с искусственными в ней цветами. Она с громким звуком разбивается вдребезги. Головки искусственных цветов, разбросанных по полу, украшают обломки разбитой вазы. Зажмурить глаза и прикоснуться к сердцу, бьющемуся так сильно — кажется, что выскочит из груди, ощутимо сдавливающейся всхлипами не своими, но менее родными от этого не становящимися. Он ребенок. Наивный, верящий в сказки, любящий сладкое и гулять до позднего вечера, пока с крыльца не крикнут на весь небольшой двор, призывая к ужину и последующему сну. Он ребенок, но в данный момент будто и вовсе нет. Сону, собиравшийся на улицу, прикрывает ладошками рот. Спину холодит стена, от чего по ней пробегают мурашки. Но не только по этой причине тельце покрывают бугорки. Страх сжимает в тиски, заставляя тесниться к стене и как можно сильнее втягивать голову в плечи. Спустя годы привычка втягивать голову из-за абсолютно любых обстоятельств: будь то страх, неожиданность или же неизвестность так и останется с ним. Если бы известно о ссоре было заранее, Сону выпорхнул из дома скорее, чтобы лицом к лицу не встречаться с тем, что все-таки оставит след в его душе, и от чего спустя время шорохи порой будут пугать до ужаса, но вместе с этим же к привязанности и любви гораздо прочнее, чем тот же самый страх, одолевающий сиюминутным оцепенением. — Мама! Папа обычно никогда не повышал голос на бабушку. Вот бы упасть в обморок, чтобы ничего не знать. Сколько бы Сону ни долбился головой об стену, ничего не выходит. Он все прекрасно слышит и видит через щель приоткрытой двери комнаты, которую он собирался покинуть, чтобы поиграть с Чонвоном, но не успел. Взрослые, кажется, совсем забыли о наличии ребенка в доме. Поглощены только ссорой и высказыванием мнения на этот счет. Каждый из них считал свое мнение истинным и не пытался понять точку зрения другого. А Сону в это время жамкал губы зубами и все проговаривал про себя, что это все скоро закончится, что недолго осталось, нужно лишь потерпеть. Что это очередная ссора, просто на этот раз громкая, а не шипящая, как прежде. Что ничего ведь страшного не происходит, и слезы в глазах цвета трюфеля застыли не от жажды образумить, а потому что высохли и теперь смачивают себя сами. — Когда Наëн ушла... — всхлипывает бабушка. Она дает слезам застывшим скатиться вниз, намочить домашний халат цвета морской волны. Ее плечи поникли, и вся она выглядит настрадавшейся и такой иссохшей. Словно дополнительный груз в виде двадцати лет опустился на ее плечи. Она вдруг разом постарела, и была уже не той боевой бабушкой, которую всю свою жизнь знал Сону. Впервые в жизни Сону увидел ее такой. Беспомощной, апатичной, грустной и плачущей. И впервые в жизни так хотелось подорваться с места, бегом припуститься к сгорбленной бабушке, зажать ее ноги так сильно, чтобы обратила на него свое внимание, а не на отца, стоящего по струнке смирно. Но Сону стоит на месте, давится слезами и сквозь них смотрит на размытые фигуры в нескольких шагах от его комнаты. — Мама, — вслед за бабушкой всхлипывает вслух, сильнее прижав ладони ко рту. Он ее не знает, но сколько себя помнит, бабушка всегда говорила, что мама его бросила, поэтому ему не стоит о ней грустить и пытаться искать, когда вырастет. Сону не знает подробностей, только лишь то, что бабушка взяла на себя ответственность и все это время воспитывала его. Папа до ночи работал, вместе они проводили время только в выходные. Он был, конечно, уставшим, но все равно играл с ним в игры, гулял и делал все, о чем он его просил. Сону не жаловался, напротив, только радовался, когда в выходные папа учил его кататься на велосипеде, или же когда они вместе забирались на одну качельку и он, сидя на его коленях, раскачивался как мог, а потом они взлетали к облакам. В такие моменты Сону много хохотал. А когда папа был занят, Сону всегда помогал бабушке печь пироги, правда, порой она ругалась: слишком много он сыпал сахара или же муки, но журила всегда с добротой в глазах и застывшей любовью теплой, непередаваемой словами на радужке темной, совсем не похожей на его, Сону. Сону, скорее всего, внешностью пошел в мать — с папой они не похожи от слова "совсем". Но вот бабушка с папой похожи очень. У обоих темные глаза и такие же густые ресницы, большой нос и пухлые губы, и глаза у них круглые. Сону же, в отличие от них, как когда-то сказала бабушка, имеет лисий разрез. Папа ему рассказывал иногда о маме, но больше он узнает из вот таких вот ссор. Например, что его мама, после рождения Сону, стала сама не своя. Почти не подходила к нему, не пеленала и не кормила. Все это делала бабушка и папа, когда успевал. Мама же в это время либо была на кухне, либо уходила из дома. Поначалу она просто была безразлична ко всему, даже к мужу, а после нашла себе в чужой деревне друзей — стеклянные бутылки. Они звенели на кухне, пока Сону завывал в руках, покрытых морщинами и пигментными пятнами, прося молоко. Бабушка прижимала его к себе сильно-сильно. Ей приходилось кормить Сону детской смесью. Мама и папа вечно кричали друг на друга. Преимущественно, мама, а папа в это время пытался успокоить ее и понять. Но достучаться до нее уже было невозможно. Она не хотела слышать, не хотела слушать, не хотела понять. Алкоголь въелся в кровь, будто сроднился с ней. А в моменты буйного питья, мама впадала в ярость. Она кидалась на папу, царапала его, кусала, и если бы в такой момент ей удалось дотянуться до бабушки или того хуже, маленького Сону, страшно представить, что бы могло произойти. За каких-то четыре месяца бабушка постарела так, словно разом из нее выкачали молодость и заменили на тусклый цвет кожи, безжизненность во взгляде и вечную спутницу — усталость. — Когда она ушла, — взяв себя в руки, продолжает бабушка. Грудной голос больше не слышится надрывным, однако то и дело проскальзывают всхлипы, — Сону был так мал. Ему едва ли исполнилось четыре месяца. Боже. Как она могла? — вновь всхлипывает. По крайней мере, когда мама Сону перестала отравлять своим присутствием жизнь не только бабушке, но и мужу, хоть и было сложно, но стало гораздо легче. Ухаживая за внуком, бабушка вновь расцвела. Щеки побагровели, взгляд смягчился, а кожа засияла. — Мама! — теперь и голос папы звучит в нос. — Нет, послушай меня, сынок. Я ведь уже немолода, да и не мать ему. Ты же знаешь, он ночью плачет, зовет ее, а наутро ничего не помнит. Сам по выходным сидишь около его постели и караулишь сон. Только он начинает кричать, тут же просыпаешься и гладишь его по голове, пока он не успокоится. Сону был тогда мал, но, видимо, на подсознательном уровне тянется к ней. Я его очень люблю, но ему нужны родители. Ему нужен ты, а не я, — она тыкает в грудь папу, словно пытается этим жестом донести до него свою мысль. Сону краснеет. Ему неловко со стороны слушать о себе. Он и не знал, что ночью зовет мать. Становится так стыдно — вновь всхлипывает. Он обещает: больше ни за что в жизни не позволит зову сорваться с губ. — Здесь работы почти не осталось. На что мы жить будем? Как только школа достроится, больше никаких проектов не намечается на ближайшие полгода. Что ты мне предлагаешь делать тогда? Будем есть корешки, пить воду из колодца? А на что ты собралась сажать овощи? Где возьмешь денег на семена и удобрения? А если лето выдастся в этом году жарким, чем тогда поливать будешь? А что мы будем носить? Скоро зима, у Сону обувь порвалась. Да и у тебя уже весь пуховик в заплатках. Деревня с каждым годом беднеет — людей все больше, а работы все меньше. Ты хочешь погубить и себя, и меня, и Сону? — Сынок... Бабушка больше не может сдержать слез. Она плачет так отчаянно, будто у нее разрывается сердце. Завывает и часто-часто всхлипывает. От ее воя волосы на теле встают дыбом. Сону не выдерживает: затыкает уши руками. Как сквозь толщу воды он слышит плачь бабушки, а еще похрустывающий звук. Это папа подходит ближе к сдавшейся бабушке. Ноги его, облаченные в тапочки, ступают по обломкам и крошкам. Достигнув сгорбленную под тяжестью безвыходной ситуации мать, он тянет к ней руки и прижимает к себе. — Послушай, да, Наëн ушла. Но Сону ее и не помнит. Он очень сильно тебя любит. С вами ничего не случится, обещаю. Поверь, я буду много зарабатывать, и когда-нибудь смогу купить квартиру в Сеуле. Тогда вы сможете переехать. Мы будем жить вместе, как сейчас. Но сейчас, именно в данный момент сидеть, сложа руки, я не могу. Просто не имею на это право. Я должен найти высокооплачиваемую работу, а такая есть только в столице. Поэтому, мам, пойми меня, ладно? Я должен уехать. Сону хороший, покладистый, воспитанный и не капризный, ты же знаешь. Вы справитесь и без меня, м? Сону хочет крикнуть, что, да, сможет. Что, да, они смогут жить с бабушкой вдвоем, поэтому, если ему нужно уезжать, пусть уезжает, только пусть перестанет просьбами и мольбой выворачивать бабушку наизнанку. И его заодно. Но он стоит, не двигается. Лишь с замиранием сердца ожидает ответа. У самого руки трясутся. Но он хватается ими, дрожащими, за подол домашней растянутой кофты. В очередной раз. Бабушка мотает головой из стороны в сторону, словно не желает ничего видеть и понимать. И слышать ничего не хочет, и смотреть на сына у нее больше нет сил. Она вдруг становится такой беззащитной, маленькой, сбросившей оковы прожитых лет. Такая же маленькая девочка, точно такого же возраста, что и Сону, наблюдающий за открывшейся картиной тягостей взрослой жизни, решений, от которых зависит не одна судьба, смирения через приоткрытую дверь. Папа прижимает бабушку к груди так сильно, у нее хрустят косточки. Лицо его не разглядеть. Но наверняка оно мрачное, серое и, быть может, нотки понимания в виде морщин на лбу залегли на нем. Ему ведь не легче. Вот так оставлять сына на попечение матери, которой в скором времени самой понадобится сиделка. До этого, правда, он думает, дело не дойдет. Мать у него сильная, справится. Нехорошо перекладывать на ее повидавшие виды плечи родительскую ответственность, только вот другого выбора нет. Она поплачет, успокоится, переспит с этой мыслью и в итоге сделает так, как он просит. Она всегда так поступала. Несмотря на невзгоды, сложности в упор шла вперед. Такая волевая. Она его мать. Она бабушка его сына. Просто так семейные узы не разорвешь. Сын проводит рукой по сгорбленной спине. Позвонки выпирают сквозь тонкую кожу. С виду его мать бодрая, сильная, жилистая, но на самом деле такая худенькая. Чтобы заглушить отчаяние, пытающееся сорваться с губ, он кусает их до выступающих наружу капель крови. И добивает ребенка далеко не обыденным жестом: собирает жидкость, скопившуюся в уголках старческих немного уже поблекших глаз, указательным пальцем. Сону больше не в силах сидеть и делать вид, будто ничего не видит. Несется, правда, спотыкается на ходу. Тапочки слетают с ног и он чуть не валится на пол, усеянный осколками разбитой вазы. Быть может, каждый из них так разбит или, по крайней мере, имеет на сердце трещины. Ему все равно, если вдруг наступит на осколки и порежется. Единственная его цель — бабушка. — Бабуля! — кричит он, достигая ее за каких-то два-три прыжка. Заливается слезами. Папа подхватывает его под попу и поднимает на руки. Сону ревет белугой, пытаясь зажатыми в кулаки руками утереть слезы с лица. — Не плачь. Я все сделаю, все. Останусь с тобой, только не плачь. Если папа говорит, что ему нужно ехать, пусть едет. Все будет хорошо. А бабушка, теперь тоже ревущая в голос, перехватывает внука и сжимает так крепко, что тот задыхается не только от слез, но и застрявшего в легких воздуха. Его мокро целуют в лоб и виски, и он сжимает руками дряблую шею и все ревет, пока горло не начинает саднить. Успокоившись, они сидят в кухне и пьют зеленый чай с макарунами. — Я обязательно привезу тебе новых из столицы, — обещает папа, поглаживая сына по темной шевелюре. А тот уплетает печенья за обе щеки и кивает в согласии. Бабушка же теперь только сидит молчаливо и прожигает взглядом сына. Успокаивается она только ближе к вечеру. А спустя два дня, стоя на вокзале, передает в его руки скромного размера чемодан. Машет до тех, пока поезда не становится слышно. Ближе к пяти вечера забирает Сону из садика. Он же в свое время не спрашивает, где папа — расстраивать бабушку, как и себя, еще сильнее не было желания. Почему вдруг сейчас такие подробности всплыли на поверхность? Эти воспоминания давно уже позабылись, на подкорках памяти остался только факт того, что папа уехал в Сеул зарабатывать деньги. В жизни бывают и такого рода грустные моменты? Если они действительно существуют, лучше тогда о них и вовсе не знать. Сону резко садится и прижимает руку к грудной клетке, которую словно стягивают тисками. Так больно. От резкости, с которой он поменял положение тела с лежачего на сидячее, кружится голова. Вокруг все вдруг становится темным, не видно ничего даже на расстоянии вытянутой руки. Однако и головокружение не способно заглушить причиненной воспоминаниями боли, от которой он едва ли может дышать. Сону корчится, прижимает руки к груди. Открывает рот, пытаясь набрать воздуха, но вместо этого чувствует солоноватый привкус на языке. Судорожный вдох так сильно распирает изнутри, будто пытается разорвать грудь на части. Да что же с ним происходит? Перед глазами темно, а в желудке так пусто, что он хлюпает. От этого мутит. Пригнувшись к земле, Сону выхаркивает слюну, а после снова откидывается на спину. Теперь он может видеть. Небо все такое же лазурное. Лишь единичные облака нарушают идиллию. Но и они, несмотря на то, что пятнают чистоту, не выглядят чужаками. Сону прикрывает глаза — солнце нещадно бьет по глазам, и теперь, хоть дополнительная защита в виде ладони сильнее скрывает от света, настойчивые темные пятна под веками не исчезают. Несомненно, правда, вспомнившаяся после стольких прожитых в беззаботности лет, перекрывает доступ к кислороду. Заставляет перематывать прожитые годы, рассматривать их до мельчайших подробностей. Но ведь все сложилось как никогда лучше. Почему тогда сейчас ему так невыносимо? Он любит бабушку, и она сделала действительно все, чтобы он не чувствовал себя белой вороной среди сверстников. Он точно так же, как и они, находящиеся рядом с обоими родителями, был окружен любовью. И папа, как только выпадает возможность, всегда звонит и интересуется успехами, и то, чем он теперь, после окончания школы, намерен заниматься. Он его не торопит, настаивает на том, что нужно хорошо отдохнуть перед следующим рывком. Может даже взять целый год и не беспокоиться ни о чем, если это необходимо. А если вдруг выпадет возможность, приехать к нему, в Сеул. Все равно дальнейшее обучение будет проходить только там, утверждает папа. Это, конечно, здорово, но как он бабушку может оставить одну? Именно поэтому Сону оттягивает момент с переездом и выбором ВУЗа, в котором будет учиться. — Все хорошо, — сквозь стиснутые зубы шепчет Сону, успокаивающе похлопывая себя по груди. — Все хорошо. Нет надобности помнить об этом и пытаться понять не только свои чувства, но и чувства тех, кто находился в тот момент в этом же доме. Да и какая вообще теперь разница, почему на самом деле мать их всех бросила, перекинув часть своего долга на хрупкие плечи бабушки? В отличие от нее, бабушка сделала все, чтобы Сону рос в заботе, любви и тепле. А папа сделал все, чтобы он жил в достатке. Некого винить. Да и в чем кого винить? В том, что он скучает по папе? Сону всегда считал, будто папе так легче, что его не тяготит расстояние, наоборот, дает возможность жить без обиняков. Ведь все это ради сына, никто придраться не сможет и уж тем более в чем-то обвинить. Было стыдно за такие мысли, щупальцами проскальзывающие в голове. Они терзали иногда так сильно, что Сону бился лбом об стену, только бы они покинули его голову. Верить в это было свыше сил. И все же иногда он все еще был на их стороне, потому что не помнил о том, что произошло. Но теперь он знает правду. Становится легче дышать. Хмурятся брови. Одежда намокла, а кроссовки, некогда белоснежные, стали грязными. Но Сону все равно. Лежать вот так в мокрой траве лучше. Сону действительно некоторое время спустя становится легче. Воспоминания больше не так сильно влияют на психику и сознание. Отпускает. Желудок больше не сводит спазмами, а сердце не бьется гулко в груди. Размеренность, принесшая вместе с собой успокоение, алеет щеками. Лишь после того как волна, взбудоражившая все органы чувств, успокоилась и перестала причинять открывшейся реальностью страдания, Сону с удивлением обнаруживает, где находится. Это же та гора, на которую он собирался подняться! Вот те на! Почему он все еще у ее подножья, когда должен был давно уже взобраться и обследовать выступы и пещеры? Что он вообще все это время делал? Как он оказался внизу, или, быть может, вообще и не поднимался наверх? И что, теперь сдирать руки о твердый камень? Ну уж нет, это свыше сил. Сону, уперев руки в бока, расставляет ноги на ширине плеч. Он задумчиво смотрит на гору, стоя в позе воина. Нет, что-то здесь явно не сходится. Во-первых, солнце, когда он вышел из дома, было на востоке, а сейчас на западе. Утекло уже довольно-таки приличное количество времени. Не мог же он столько часов идти? Во-вторых, если он собирался подняться на гору, почему тогда лежал у ее подножья? Может, он упал и ударился головой? — Странно, — ведет подбородком Сону. Брови нахмурены, всем своим видом показывают, как упорно работает мозг, перекачивая информацию из одного отдела в другой. Все это довольно-таки странно. Он точно помнит, как подошел к ней, а вот потом... Провал в памяти. У него что, ранняя деменция? Нет, не в этом дело. Потихоньку Сону начинает вспоминать и становится уверенным в том, что действительно взбирался на гору. Он помнит и даже до сих пор ощущает, как горели ладони. И как смотрел на открывшийся вид с вершины. Не могло же ему все это и в самом деле присниться? — Я взобрался на гору... — говорит Сону. Лицо приобретает еще более задумчивый вид. — Взобрался на гору... Взобрался на гору... Да черт, что же было потом? От безысходности, что невозможно докопаться до истины, расшевелить память и узнать-таки правду Сону со стоном садится на траву в позе лотоса. Сжимает пальцами виски. Спустя некоторое время начинает массировать, да так сильно, что те побаливают от усердия. — В самом деле, какая-то нелепость. Так, сосредоточься на деталях, — велит сам себе, хлопая по щекам, чтобы взбодриться. — Сону, ты взобрался на гору. Так, ты взобрался на гору, а потом... Точно, там был выступ. С него было видно озеро. Точно-точно, оно было в форме полумесяца. А потом я не успел больше ничего разглядеть потому что... — по позвоночнику пробегают мурашки. Тело холодит с головы до пят. Сону передергивает. — Потому что там был питон. Большой такой, размером с меня или даже больше! Так вот почему я оказался здесь. Видимо, быстро бежал, упал, ударился головой. Эх, а я-то думал, произошло что-то необычное. Жаль. Сону ведь на самом деле столько собирался с духом, разрабатывал план, в конце концов, столько раз выслушал насмешки от Ни-Ки, и что теперь? Сидит у подножия и куксит моську. От досады выпячивается нижняя губа. Ради того, чтобы найти Имуги, он взобрался на гору, но его напугал какой-то питон, из-за которого он оказался в том месте, откуда начинал. Видимо, не судьба. Боязно встречаться с питоном второй раз. Именно это отбивает какое-либо желание исследовать окрестность до конца. Так уж и быть, придется отступить. Когда-нибудь, возможно, желание найти-таки Имуги захлестнет с головой, и тогда он не испугается встретить питона второй раз, но явно это будет не сейчас. Сону не спешит покидать местность — все-таки здесь красиво, душевно, спокойно. Он прикрывает веки, вдыхает запах лютиков и сосен, травы. Представляет, что сделал, если бы все-таки встретил Имуги, но на ум не приходит ничего. Поэтому, в очередной раз нахмурившись, открывает глаза. За время, пока он здесь сидел, на улице потемнело, но до сих пор видны дома и поля кукурузы. В данный момент Сону находится на окраине города, и возвращаться к центру после тяжести, опустившейся на плечи воспоминаниями, нет желания. Но ему нужно, иначе бабушка будет волноваться. Потому приходится встать на ноги, закрепить рюкзак веревками на багажнике. Сону хватает велосипед за ручки и с натугой вывозит на дорогу. Запутавшаяся среди спиц трава никак отпускать рухлядь не хочет, но корчившееся лицом упорство выдирает преткновения с корнем. По итогу на спицах зеленые стебли длиной с ладонь висят то тут, то там. Не обращая на это внимания, Сону садится на седло велосипеда. Перед тем как уехать, он слышит, как что-то шуршит в кустах. Порывается оглянуться, но передумывает почему-то мгновенно — кажется, будто просверливают в спине дыру — так отчетливо чей-то взгляд вымораживает внутренние органы. Поежившись и испугавшись, Сону давит на педали и скорее уносится от горы прочь. А как только отъезжает не больше, чем на один метр, расстояние из шуршащих листвой кустов выползает змея. И следит, пока Сону не скрывается за домами. Приходит домой Сону весь грязный, взмокший, в пыли и травинках в волосах. С размазанным по лицу макияжем и пылью, удивляя бабушку своим многострадальческим видом пугало из огорода до нервного тика. Только она открывает рот что-то сказать, как Сону перебивает: — Знаю, не дурак. Сбросив рюкзак на кровать, сразу же шлепает по направлению к ванной. Отмокает добрых сорок минут, нежась в ванной, наполненной чуть ли не до краев теплой водой. Пенка со вкусом винограда в карамели постепенно просаживается, а потом и вовсе исчезает, не оставляет после себя и следа, только запах, наполняющий легкие сладковато-кислым ароматом. А когда остывает вода до температуры, при которой стучат зубы, Сону мигом моет волосы и тело. Запрыгивает в домашнюю одежду и идет в сторону, где шумит столовая утварь. Когда перед глазами открывается картина того, как бабушка возится на кухне, воркуя под нос старомодную песню, в сердце разливается тепло. Вот она, его бабушка. Благодарность, всколыхнувшаяся в груди, руками тянется вперед, обвивает талию и прижимает сгорбленную спину к груди. Тихий вскрик заливает уши старческим голосом. Бабушка тут же берет себя в руки. Извивается из рук внука и пристально смотрит в глаза. Однако долго не выдерживает: поджимает губы, скрывая этим мимолетным движением, незаметным глазу, улыбку. И бурчит под нос: — Волосы хоть бы вытер. А ведь она права. С кончиков только что вымытых волос капает вода. Вокруг голых стоп образовалась довольно-таки приличная лужа. Сону пожимает плечами и долго и упорно смотрит на то, как готовит для него бабушка. Как она пробует еду на вкус, и если что-то не нравится, солит или перчит. Как бежит к кастрюле, в которой вода бурлит и вот-вот выльется из-за краев. Хватает прямо так, голыми руками, горячие ручки и, шипя под нос, ставит кастрюлю на холодную плиту. А после снова на горячую, но где уже убавлен огонь. Сону, сколько себя помнит, никогда не отчитывался ни перед бабушкой, ни тем более перед папой. Ему разрешалось все. Вот и сейчас бабушка и словом не обмолвилась о том, что, вообще-то, очень сильно переживала, пока он где-то пропадал. Никогда не ругается, если Сону внезапно остается с ночевкой у Чонвона или Ни-Ки. И когда он порой приходит домой поздно ночью, тоже. Да, журит, если выкрутасы по типу зельеварения оканчиваются выжженным в половицах небольшим очагом, но и слова против не говорит. И когда Сону просит денег не на одежду, а на то, чтобы купить карты таро, книги по белой магии, растениям или же мифологии Кореи, никогда не отказывает. И даже на то, что Сону красится чуть ли не каждый день, одевается в стиле мелтинг тоже. Вящее желание произнести вертящиеся на кончике языка слова охватывает Сону с макушки до пят. С мягкой улыбкой на губах он произносит: — Я люблю тебя. Бабушка подозрительно выгибает бровь. Только она собирается ляпнуть что-нибудь эдакое, но Сону уже разворачивается и топает в свою комнату. — И что это было? — только и может проворчать вслед. Но как бы она ни делала вид, что ее это вовсе не волнует, слова внука волновали ее еще как. Из-за них вот суп вышел пересоленным, кимчхи слишком острыми, а хлеб каким-то горьким на вкус. И что на них сегодня нашло? Уже ночью, лежа в постели, Сону думает, что все-таки не зря сегодня побывал на горе. Да, его трясло очень долго и сейчас он сжимает пижаму в области груди, но оно того стоило. А еще отчего-то думает, что вернется туда не раз. Но, возможно, это лишь его желание. В ближайшее время, конечно, вряд ли решительность подорвется телом к неизведанному, но спустя время оно, как и нарастающее любопытство, послужит толчком. И тогда, даже если вновь лицом к лицу он встретится с огромным питоном, не отступится. Он уже закрывает глаза, когда на телефон приходит сообщение от Чонвона с вопросом о том, удалось ли ему что-то откопать. По собственному умозаключению он бы должен ответить, но сегодня вот совсем не до этого. Он ответит Чонвону завтра. Обязательно ответит. Если вспомнит, конечно. Как только Сону откладывает телефон на тумбочку, и вновь его голова касается подушки, проваливается в сон. Он не видит ничего, потому спит как убитый до одиннадцати. Тормошит его бабушка вот уже десять минут, и наконец удается разлепить веки. Сону завтракает овсяной кашей с блинами, а после по просьбе бабушки отправляется на рынок за продуктами. Навьюченный множественными пакетами и потрепанной уже авоськой, с недовольством на лице и горсткой денег в кошельке ходит меж рядов и лавок, пока не натыкается на отдел со сладостями. Первым делом он туда и заходит. Тетушка, продающая их, знает Сону как облупленного. Она растягивает губы в широкой улыбке, и Сону отвечает ей тем же. — Вчера только привезли, — вещает, доставая коробку макарун с дальней полки. — Специально для тебя сберегла. — Спасибо, тетушка, — низко кланяется Сону. Далее по списку идут крупы, овощи, которые еще не выросли у них в огороде, фрукты, питьевая вода и, конечно же, бабушкины любимые семечки. Сону берет сразу две большие пачки и смесь сухофруктов с орехами для себя. Наконец, проторчав на рынке чуть больше двух часов, возвращается усталый, но тем не менее счастливый домой. Дома Сону с легким удивлением замечает дополнительную пару обуви у входа. Он несется на кухню торпедой, сердце грохочет в груди. Там действительно сидит Чонвон и разговаривает с его бабушкой, подперев подбородок рукой. Бабушка замечает его первой. — Ты пришел? — И где тебя черти носили? — ворчит Чонвон, также обернувшись. Сону садится рядом с ним, потеснив ближе к изгибу дивана, обхватывает плечи руками и прижимает спиной к своей груди. Нос заполняется запахами едва слышимой гвоздики, яркой петрушки и сочно-сладкой черники. Не удержавшись, Сону прижимается носом к загривку и вдыхает до боли в грудной клетке. Теперь Чонвон даже не дергается, — давно уже привык. Он знает: Сону нравится, как от него пахнет. — Ну вот он, я, в твоем распоряжении. Что хотел? — Да просто увидеться, — Чонвон, выскользнув из захвата, поворачивается к нему лицом, обвивает талию руками. Льнет к нему котом, уложив голову на плечо. — Глаза б мои не видели ваших гейских поползновений. Тьфу-ты ну-ты. — Бабуля! — возмущается Сону, Чонвон же тихонько хихикает. — Он мне как сын, вообще-то! — Сын, — брюзжит бабушка, изображая внука. — Вырасти сначала. — Я уже взрослый. И я говорю про прошлую жизнь. — А еще называет себя взрослым, — плюется бабуля. — Покупки снова бросил у порога? Неугомонный. Еда на плите, только согрела. Кушайте, я пошла. — Обожаю твою бабушку, — шепчет в ложбинку ключицы Чонвон. — Такая забавная. — Ага, весьма. В спальне Чонвон берет Сону за руку и сцепляет ее со своей замком. — Ты мне не ответил, — дуется. — Ах, — удивляется, вспомнив, что-таки забыл ответить на сообщение, — прости, Чонвон-и, — треплет пальцами свободной руки за пухлую щечку друга. — Ничего, — улыбается и прижимается к Сону. Тот окольцовывает его руками и они под общий хохот валятся на кровать. — Ну так что, ты увидел что-нибудь необычное вчера? Удрученно вздохнув, Сону мотает головой. — Ничего, Чонвон-и, — отвечает, пропуская меж пальцев волосы цвета черной рябины, пока к его груди прижимаются щекой. — Значит, никого и нет, — заключает Чонвон, подняв голову. Он смотрит некоторое время на грустного Сону, а потом принимается тискать за бока, пока тот не веселеет на глазах. — Ну вот же, улыбка тебе идет куда больше. Сону прыскает в сжатый кулак и согласно кивает. — Где там наш Ни-Ки? — Наверняка с Сонхуном зависает, — пожимает плечиками Чонвон. — Никогда не забуду его лицо, когда ты ему гадал. — Я тоже, — смеется. — На подсознательно уровне Ни-Ки, видимо, уже подозревал о своей ориентации, раз растолковал карту именно в таком ключе. — Думаешь? — Не знаю, но мне кажется, любой другой человек не стал бы воспринимать рыцаря как противоположный пол. Ты бы вот не стал? — Скорее всего, нет. — Ни-Ки знал, что ему нравятся парни, просто боялся в этом признаться самому себе в первую очередь. — Зато как появился Сонхун, так сразу почему-то позабыл об этом. — Потому что Сонхун взрослый. — Именно поэтому наш друг с ним постоянно и зависает, да? Да ну его, этого Ни-ки, — ворчит. — Не злись, — просит Сону. — Я рад, что он встретил Сонхуна. — Да я тоже рад, — кривит губы наподобие улыбки. Сону заливисто смеется. Все-таки иногда Чонвон совсем уж ребенок. В такие моменты прижимается темная макушка к груди и оставляется касание губ на черных корнях. В ответ теснятся ближе, обжимают за бока сильнее и довольно улыбаются. Субтильный вплоть до костей Чонвон порой выбивает из-под ног почву видом тонких, изящных кистей, талией скорее осиной, и прозрачностью, трепещущей от любого порыва ветра, но Сону несмотря на это стискивать любит его сильно, до хруста. А тот и не против. Приобретаются детские черты во вздернутых уголках глаз, надутых розоватых пухлых щеках, улыбке в тридцать два и завитых совсем слегка на концах волосах. В ворохе смеха тихого спокойно. Будто он убаюкивает, обволакивает со всех сторон патокой. В нем так хорошо, спокойно, что Сону не замечает, как вырубается, а следом за ним, полюбовавшись некоторое время умиротворением в обезоруженной мягкости, очерчивающей скулы и брови, выключается и Чонвон, уложивший голову на его грудь. Снится странный сон. Только вот когда Сону просыпается и смотрит на Чонвона заспанно, но ничуть не сердито и не зло, и тот в ответ смотрит так же доверчиво, не может вспомнить не только содержимое сна, а о чем он был в принципе. Рыться в осколках памяти, утекших сразу же, как вода сквозь пальцы, было бессмысленно — Сону знал, что все равно ничего не вспомнит. Свербящее чувство в груди нарастало по мере того, как за улыбкой, предназначенной Чонвону, прятались муки, неспособные воссоздать образ далекий и расплывчатый. Лишь голова разболелась на попытки выковырять на поверхность хоть что-то. Поэтому Сону решил бросить старания вызволять жалкие крупицы. Вместо этого предпочел выслушать нытье Чонвона о геометрии, которую он так не любит. Да и, если честно, Сону сам ее не любил, и был рад, когда наконец выпустился из школы. Чонвон уходит лишь в одиннадцатом часу вечера. Ни-Ки так и не позвонил, и Чонвон на это так брюзжал и чуть ли искрами из глаз не сыпал, что пришлось подкармливать и задабривать его пуноппанами очень долго. Бабушка же в свою очередь одного эдакого "троглодита" ругала до смеха и боли в боках у обоих парней. — Как вы мне надоели, — в итоге выдала, в сердцах бросив вафельную салфетку на пол, но мигом же подняла и отряхнула. — Бабуль, не сердись, — на Чонвонины мольбы она только фыркнула, выскользнула из кухни пушинкой и засела в своей комнате за просмотром телевизора. И уже ночью, когда Сону сидит на кровати и скучает, решает заглянуть к бабушке. Она сидит, подперев подбородок рукой, вторая же свесилась с подлокотника бирюзового кресла. Уснула, скорее всего, сразу же после ухода Чонвона. Сону выключает телевизор и заботливо накрывает бабушку легким пледом. Было бы лучше разбудить ее и отвести к кровати, но уж очень сладко и крепко она спит — просто-напросто боязно распугивать обычно далекий сон. С улыбкой на губах и легкостью на сердце Сону засыпает.