Герой второго плана

Добравшись до дома Вито, первым делом Жан позвонил Бонни. Наплёл, что тётушка Айви совсем плоха и умоляет его подлатать крышу, дабы не отвлекать Конни от предсвадебной суеты. Бонни злобно шипела в ответ, что если Жан сию же секунду не вернется домой, случится большая беда. И не просто беда, а настоящая КА-ТА-СТРО-ФА. Именно так предсказал ей личный астролог (и когда он только умудрился, грёбаный шарлатан?). Это уверило Жана в том, что «крышу» действительно стоило бы «подлатать». Правда, не тётушке Айви, а Бонни самой. Манипулирует. Впрочем, не в первой, — Жан со вздохом повесил трубку и набрал номер Конни. Объяснив другу, что происходит, он попросил прикрыть его перед супругой, а также разузнать о семействе Бруно (куда входили Вито и сыновья) и клане Альсанж, положившем глаз на чужую землю. Ян клялся и божился, что семья Бруно поселилась здесь гораздо раньше, и каждое строение есть результат их тяжкого труда. Он говорил так складно, что ему бы поверил любой, но только не Жан Кирштайн, давным-давно отвыкший рубить с плеча: когда на кону стоят судьбы людей, необходимо сперва разобраться. Начнёт это дело Конни, ну а потом… … потом Жан набрал номер Хитч. Вообще-то он не сомневался в её поддержке, взамен уже наверняка обещая себя командиром. Но — ожидаемо — госпожи Дрейс не оказалось дома, а посему пришлось надиктовать послание её дворецкому. Завершив звонок, Жан откинулся на спинку просевшего, но оттого не менее удобного кожаного кресла. Он внимательно оглядел предоставленный для разговоров кабинет и еле слышно присвистнул. Что ни говори, а семейство Бруно жило не настолько скромно, как об том заявляли их облик и манеры. Ни бесхитростность антуража, ни выцветшая зелёная обивка не смогли заставить Жана поверить в простоту здешних жильцов. Уж больно хорош был ковёр над центральной частью паркета, и уж больно добротна была древесина, из которой был сделан паркет. А шкура громадного чёрного волка, висевшая над камином под резной двустволкой, так и вовсе давала понять: Вито Бруно (или его сын?) — не только отличный охотник. Он везунчик, каких поискать. Таких волков остались единицы, и во времена кадетства встретить одного из них было большой удачей. Не говоря уже о том, чтобы такого завалить. Оторвавшись от громадных волчьих клыков, Жан глянул в окно. Пора возвращаться к Микасе, а то ещё ляжет спать. — Господин Кирштайн… — услышал Жан в самых дверях. Он обернулся: Ян, скрестив руки на груди, облокотился на дверной косяк, лицо его было хмурым. Он, очевидно, был расстроен нежеланием отца принимать помощь извне, ни финансовую, ни в делах семейных. Вито действительно был любезен ровно до того момента, пока Жан не вошел в его кабинет. После этого он резко охладел, не утрудившись даже проводить незваного гостя. Может, подслушал?.. Ян нарочито громко вздохнул, и Жану стало жаль паренька: — Давай без «господ», — подмигнул Яну он. Затем вполголоса добавил, — Не раскисай, чего-нибудь решим. — Я… в общем, спасибо. Уж не вам в это лезть, а вы сделали больше, чем многие из нас. — Сделал пару звонков? Пустяки. Давай так: скажешь, где у вас тут можно заночевать, и завтра мы всё обсудим. Я снова приду позвонить. Скажем, часов в девять. Яну Бруно понравился этот план. Он влез в чумазые галоши и сопроводил Кирштайна до ворот, по пути перечисляя варианты ночлега. Предложил даже заночевать у них, но Жан отказался: глава семьи не проявил инициативы, и принимать приглашение младшего сына казалось очень неправильным. — …Есть ещё Хельга, повариха, — щёки Яна, несмотря на смуглость, будто запылали, — У ней точно можно заночевать, она охотно пускает… ну, парней. Правда, она толстовата… и любит «внимание», ну, особого плана. Но это ничего, я и сам у ней так «ночевал»… пару раз… ну, может, раза три. От этих подробностей брови Жана поползли вверх, и он постарался скрыть замешательство, уставившись на жирную курицу, переходившую им путь. Вот она, чудовищная простота сельской жизни: сам-то Жан, видный «городской пижон», перебрал всех красавиц Парадиза, чтобы пустить в постель одну — как ему тогда казалось, почти что самую — а Ян… — …Ночью в темноте ещё терпимо. Но днём — не-е-е, я бы к ней ни за что не полез. — Понял, — хрипло прервал его Кирштайн и хлопнул по плечу, — Я… кхм… подумаю, как лучше поступить. Ну, бывай. И он шагнул за ворота, готовый биться о заклад, что толстуха-повариха всё же привлекала Яна Бруно не только по ночам. Но где ей было тягаться с Микасой Аккерман, ради которой сам Жан Кирштайн готов был ввязаться в мутное дерьмо? Если есть шанс, что она не уедет, я его поймаю. Обратная дорога оказалась на удивление длинной. Предзакатное солнце, так и не успевшее прогреть землю после дождя, расписало небо багровым. Насекомые подозрительно притихли, а тяжёлые от капель кусты застыли, словно театральные декорации. Жизнь как будто остановилась. Жану стало не по себе. Он вспомнил слова Вито: «У кустов есть уши», — и дурацкое детское желание едва не заставило его снова взять палку и знатно отдубасить всю эту молчаливую зелень, проверяя по пути, не спрятался ли в ней кто-то опасный. Эх, мне бы сюда УПМ. Жан с тоской посмотрел на кромку леса, протянувшегося во весь горизонт по обе стороны дороги. Только вот в нём, пожалуй, не разлетаться. Слишком густо заросло, не то, что в Орвуде. Орвудский лес, — Жан инстинктивно потрогал ушибленный бок, — Ничего, ничего, недолго нам с тобой осталось. Еще чуть-чуть и начнется новая жизнь. Сам не зная, радует его эта мысль или пугает, он ускорил ход и, спустя несколько долгих тревожных минут очутился у знакомой двери. Не дочинить ли замок прямо сейчас? — подумал Жан, но закат уже почти померк, а под рукой не оказалось инструмента. Да и не стоило портить отношения с Яном, налаженные с таким трудом. А, чёрт с ним, потерпит. Жан пригладил волосы, сделал глубокий вдох и после короткого стука шагнул внутрь. На этот раз гостиная тонула в полумраке: лишь тлеющий камин и ночник у кресла источали тёплый свет, достаточно тусклый, чтобы окутать комнату интимной темнотой, но достаточно яркий, чтобы рукодельничать, сидя неподалеку. Этим и занималась Микаса, у ног которой посапывал Клык. Пёс лениво зыркнул в сторону двери и, даже не утрудившись тявкнуть, он снова прикрыл глаза и засопел. А Жана… Жана будто сковало. Он так и застыл у входа, откровенно любуясь Микасой: шёлк чёрных волос струился справа от шеи и терялся где-то под светлой блузой. Серые глаза прятались под длинной рваной чёлкой, а проворные пальцы умело управлялись со спицами, то и дело блестевшими серебром. Микаса сидела в кресле, подобрав ноги, и вся её поза излучала мягкость. Мягкость волос, мягкость домашней одежды, мягкость чего-то бежевого, что она вязала, и даже мягкость подстилки Клыка… что и скрывать, всё это чертовски манило Жана. Он так отвык от этого уюта созидания, что в груди его защемила тоска. Когда в последний раз он видел человеческие руки, создающие что-то с такой теплотой? Пожалуй, разве в гостях у матери, которую и не видел-то целую вечность. Жану вдруг захотелось сесть у ног Микасы, прислониться виском к её колену, и молча слушать позвякивание спиц, лишь изредка распутывая нить непослушного клубка. Но идиллия кончилась быстро: Микаса опустила вязание и подняла на Жана глаза. Вовсе не мягкость, а твёрдость стали проступила в них. Сочетание несочетаемого. В этом тоже была вся она. Дурацкий вопрос «Вяжешь?» вырвался сам собой, и Жан внутренне рассердился такому идиотскому способу начать беседу. Что я, Конни Спрингер что ли какой-то? А Микаса и бровью не повела. — По вечерам, — просто ответила она, затем убрала вязание в корзину, выпрямилась в кресле и с лёгкой улыбкой кивнула в сторону ванной, — Всё ещё хочешь помыться? — Да. Злясь на себя, Кирштайн принялся доставать из сумки запасную одежду. Дрянную одежду, совсем непригодную для села. Ну ничего. Еще одна дорога к дому Вито, и грязь облепит его так, что от местных будет не отличить. И вот, с банными принадлежностями Жан побрёл в ванную, чтобы омыться настолько шустро, что его скорости позавидовал бы и капитан Леви в своей лучшей форме. Интересно, как он моется сейчас, без пальцев да с покалеченной ногой? Нанял бы сиделку чтоль. Конечно, Жан сознавал, что в жизни Леви поменялось немногое. Тем более в сфере мытья. Однако представлять капитана полным калекой (после всех-то его издевательств!) было забавно. Забавно ровно до того момента, пока Жан не обтёрся полотенцем. Его глаза оглядели деревянный стеллаж, а ладонь хлопнула по лбу: стопка сменной одежды так и осталась лежать в гостиной! И как только ты моешься без мозгов, пустоголовый ты идиот?! Пришлось закутать нижнюю часть тела в полотенце и надеяться на то, что у Микасы хватит такта выйти или отвернуться. — И всё же, что насчет свадьбы? — нарочито громко начал Жан, шлёпая босыми ногами по удивительно чистому полу и придерживая полотенце на бедрах, — Почему ты не хочешь приехать? Конни сказал, это из-за Эрена, да? Уверенный, что смутит Микасу вопросом в лоб, а сам быстренько приведёт себя в порядок, Жан вдруг замер как дурак. Нет, в буквальном смысле как дурак, голышом и с зажатыми в руке запасными трусами. Во дела. Микаса Аккерман резко встала с кресла. Нахмурившись, она приблизилась к Кирштайну и очень внимательно оглядела огромный синяк, в тусклом свете гостиной казавшийся совсем чёрным. — Это сегодня? — в её голосе зазвучала тревога. — Это?.. Нет, не сегодня. На днях. От волнения голос Жана сошёл на нет. Казалось, ближе, чем сейчас, она не стояла к нему никогда. Слишком близко. И всё же слишком далеко… — Что с тобой случилось? Молясь, чтобы Микаса не заметила его прыгнувший кадык, Жан медленно сглотнул. Ах, если бы она под стать Бонни дотронулась до синяка, Кирштайн сам вжал бы её пальцы в свой покалеченный бок до потемнения в глазах! Но Микаса… Микаса, увы, держала в руках не его, а только себя. — Я попью?.. — Жан с трудом оторвался от дымки печали на её лице и огляделся в поисках воды. — Видимо, не у одной меня есть тайны, — меланхолично отметила Аккерман и, налив ему из кувшина в глиняную кружку, всё-таки вышла из гостиной. Я не готов, не готов это обсуждать, — стучало в висках у Жана, пока он прыгал на одной ноге, лихорадочно натягивая штаны, — По крайней мере сейчас. Жан залпом осушил воду и с бешено бьющимся сердцем плюхнулся за обеденный стол. — Хочешь вина? Микаса вернулась. В её руках была пыльная бутылка безо всякой этикетки, и Жан незамедлительно кивнул. — Это местное, — она наполнила ту же кружку и села напротив, — Я всё равно собиралась его раздарить. Столько бутылок мне не увезти. Даже не поблагодарив, Жан залпом выпил и вино. Затем нервно затряс ногой, злясь, что потерял инициативу. И как это, черт возьми, вышло? Она не только проигнорировала его вопрос, но и сама выбила его из колеи! Нет, ему не показалось: Микаса действительно волновалась о нём. Волновалась, даже не подозревая, что могла быть почти единственной… … кто бы его понял. — Как поживает Тедди? — Микаса снова наполнила кружку Жана. Пригубив немного из своей, она откинулась на спинку стула в ожидании ответа. «Тедди»… Услышь это Бонни, она бы заверещала на весь Парадиз, что не позволит называть своего сына как деревенщину. «Только Тео или Теодор и точка!» — кричала бы она. Представив это, Жан улыбнулся. — Совсем уже большой. Вырос из твоей шапки. Скоро поедем за новой, — он, конечно, умолчал о том, что сын надевал подарок Микасы всего пару раз, да и то тайком, ибо госпожа Кирштайн строго следила за стилем сына. Микаса тепло улыбнулась в ответ: — Армин писал. Их дочка тоже подросла. Ещё немного и пора вам их знакомить. — Да… Время нещадно: казалось, совсем недавно они с Армином делили крышу кадетского барака, потом переехали в казармы, из них — в каюту корабля, а теперь, подумать только! — совсем скоро их дети смогут дружить. — Я по нему скучаю, — Жан сделал ещё один глоток, и вино прожгло его горло тоской, — Взял и уехал… с этой ледышкой. «Ледышкой»?! Стоп, я так и сказал?.. По тревоге на лице Микасы он понял, что хватил лишка: вино развязало язык, и тайная мысль сорвалась с поводка. Тайная мысль настоящего Жана. А не того святоши, каким все привыкли его считать. — Ты… так и не простил? — её голос прозвучал совсем уж тихо на фоне трескучего огня. — Я… Жан нахмурился и стиснул зубы. Он уставился в остатки вина, пытаясь заставить эту жижу теперь говорить, раз она такое натворила. Но вино упорно молчало, и Кирштайн не без труда начал подбирать слова: — Я… многое могу понять. Зелёные юнцы, промытые мозги, грёбаный долг родине… Да что говорить — все мы натворили дел. Но одного… одного я понять не могу. Разве Марко… — голос Жана дрогнул особенно сильно, — Разве Марко и Саша должны были умирать?.. Их смерть… она ничего не решила. Ему захотелось сжать кружку так сильно, чтобы она треснула и распорола ему пальцы в кровь. Но вместо этого он сморгнул жгучие слёзы и прошептал: — Я как будто… Как будто потерял своих брата и сестру. Потерял ни за что. Потерял просто так. Потерял впустую. Как этот факт не назови, а легче он не становился. В отличие от злости, которая лишь только пухла с каждым днём. Злость на Райнера. Злость на Энни. Злость на Берта, на чёртову Габи. Злость на Марлию и весь мир. Злость на Эрена, из-за которого этого мира чуть не стало… … и на себя, не сумевшего этот мир защитить. Ну вот, опять понесло не туда. А ведь каких-то полчаса назад Жан был уверен, что с лёгкостью уломает Микасу поехать на свадьбу. Применит всё своё красноречие, всю харизму, дёрнет за каждую ниточку её души, чтобы заставить с собой согласиться. Но вместо этого взял и сломался, вывалив наружу свою незажившую рану… … и лучше б это был всего лишь грёбаный синяк. Жан отпустил кружку, поставил локти на стол и спрятал пальцы в свои волосах. Да что, чёрт возьми, происходит? Разве это похоже на того Кирштайна, который всегда был самым сильным? Ведь это он прикрыл Армина, когда тому не хватило сил сопроводить «умирающий» Разведкорпус к расформированию. Это он общался с бесчисленными родственниками погибших, требующими выплат, наград, его доброго слова, сочувствия, в конце-то концов. Всё это делал Жан, который никогда и не был главой разведчиков официально, но делал это ради Армина и терпел. И уж, конечно, это он позволял шутить над собой, лишь бы отвлечь друзей от окружающего ада. Это он зажимал уши, чтобы не слышать ночные вопли Райнера, рыдания Конни, это он старался не замечать обкусанные губы Энни и темные круги под глазами Пик. Это он был тем, кто стиснув зубы делал свое дело и просто жил дальше, отгоняя мысли о прошлом прочь. Но это было раньше, а сейчас… Сейчас этот «сильный» чертовски устал. И, если что-то не предпринять, наружу вырвется некто новый: злющий, рвущий и мечущий, ненавидящий всех вокруг. Не такой Кирштайн, которого должна видеть Микаса. Такого нытика и уважать-то трудно, не то что… полюбить. Жан сделал глубокий вдох и решился: прямо сейчас он досчитает до десяти и намотает свои сопли на кулак. Громадное усилие — и снова станет бодрячком. Станет тем Кирштайном, которого все любят и к которому так привы… — Когда умерли мои родители, я думала точно так же. … Их глаза встретились. Микаса смотрела прямо и ясно, ни один мускул не дрогнул на её лице. Было сложно поверить: за невозмутимыми глазами таилась огромная боль. — Но, если бы этого не случилось, меня бы скорее всего съели титаны. Я бы так и не вступила в Разведкорпус… И так бы не встретила… всех вас. Микаса опустила ресницы и сделала последний глоток вина. — …Если бы не умер Марко, ты бы выбрал Королевскую полицию. И мы бы не справились с «Гулом» без тебя. Жан нахмурился: эта мысль и так сидела в голове и день и ночь. Но если с Марко-то всё понятно, то … — …что насчет Саши?.. — с вызовом вскрикнул Жан, — Ей-то зачем было умирать?! Ну и ну. Только глянь на себя, Кирштайн. И почему это Микаса должна оправдывать убийство общей подруги, она ведь страдала не меньше, чем ты! — Смерть Саши тоже не была напрасной, — Микаса встала из-за стола. Жан на мгновение ужаснулся, что из-за его тона она заканчивает разговор. Но она сразу же вернулась: — Дети должны играть в игры. А вовсе не убивать. Она положила перед Жаном темноволосую куклу, пока ещё безликую, одетую в белое платье. Помимо лица не хватало лишь одной ноги, которую как раз сегодня и довязывала Микаса. — Смерть Саши показала, что в своей жестокости все мы зашли слишком далеко. И человеческое внутри нас живо, лишь потому, что такие, как ты, смогли вовремя остановиться. Спасибо, что не сбросил Габи с дирижабля. По крайней мере, Армин и я в очередной раз поняли, какой ты человек. Уши у Жана запылали. Не выдержав, он прикрыл ладонями лицо, которое загорелось огнём стыда и страшной правды: Я же пытался убить Габи. И убил бы… … если бы попал. — Я хуже, чем ты считаешь… — с горечью начал он, но Микаса словно не слышала: — Я вяжу эту куклу для Мартинет, — она с нежностью погладила тёмные нити кукольных волос, — Когда я уеду, она останется ей на память. У меня самой в детстве была примерно такая, думаю, ей понравится. Жан вздохнул. Он внимательно осмотрел куклу, отметив сходство с самой девчонкой: — Выглядит… весьма неплохо. Но Микаса пропустила комплимент мимо ушей. Она вдруг стала почти суровой и твёрдо заявила: — Верю, что Мар никогда не придётся убивать. А нам — грустить из-за напрасных смертей. Огонь в камине почти догорел, и на фоне тишины её слова прозвучали особенно внушительно. — Ты молодец. А я такой дурак, — Жан понуро опустил голову и прошептал, — Столько лет прошло, а всё никак не вылетит… из головы. — Ты вовсе не дурак, — Микаса убрала со стола вино и кружки, — Просто есть бремя, которое никогда не отпустит. Оно ляжет в могилу вместе с тобой. Поверь: уж я-то знаю. Она многозначительно посмотрела на манекен, а Жан ощутил укол стыда: — Прости… Я о себе да о себе, а ты… потеряла куда больше. — По началу я думала об Эрене каждую минуту, — Микаса поморщилась и тронула свой висок, будто у неё заболела голова, — Это было невыносимо. Армин сказал, что это нормально, но так невозможно жить. Жан мало что помнил о первых днях после смерти Эрена. Они смешались в какую-то кашу, полную слёз, страданий и нечеловеческих усилий не сойти с ума. Но опустевший взгляд Микасы он не забудет никогда: она действительно думала об Эрене каждую минуту, и скорее продолжала быть с ним там, в путях, нежели быть среди тех, кто остался. — Однажды я осознала: это у меня нет будущего, а у мира оно есть. И Эрен бы точно хотел, чтобы я ему помогала. Поэтому я решила думать о нём только по вечерам, а в остальные минуты трудиться. Этот способ работает, но… — Микаса глянула на часы, — хватит пока об этом. Вытащив из шкафа подушку и одеяло, она обустроила Жану тот самый диван, за который ещё днём ему было весьма неловко: — Я очень рада тебе, Жан. Поживи пару дней у меня: я задолжала тебе разговор, и не один, а потом мы вместе решим, что делать дальше. Жан покорно переполз на диван, ощущая, как вино кружит ему голову и валит с ног похлеще сельской грязи. Он вдруг осознал, что сильно опьянел. — Спасибо, — пробормотал он, глядя как Микаса гасит свет, — Ты… невероятная… А эту Хельгу, ну её… ну её нахрен… Никуда отсюда не пойду… тут хорошо-о… И Жан захрапел, даже не подозревая, как замерла в дверях Микаса. Как удивлённо прыгнули вверх её брови… …вместе с уголками рта.