Кровь и говно

Мы люди. Мы творим богов и боремся с ними, и они благословляют нас.

Герман Гессе, «Демиан»

Либерио встретил Макса густыми тучами, холодным влажным ветром, колючей моросью и копотью порта. Окутанный дымкой пейзаж вызвал желание закурить — хотя Макс бросил год назад, когда отсюда уезжал. Все здесь казалось чужим: пристань, безликие дома, черные зонтики прохожих, каменная стела в память о жертвах резни в восемьсот пятьдесят четвертом. Даже воздух здесь пах иначе — и знакомо, и в то же время чуждо. Это была лишь обманка разума: Либерио оставался тем же — изменился сам Макс. Прошел всего год, а, казалось, лет эдак десять — если не целая жизнь. Пароход дал гудок — сигнал к пришвартовке. Макс подумал, что возвращение домой вызывает странные чувства: пустоту и легкую грусть; как это называли люди по ту сторону океана — сплин. Там, в чужих странах, скучать по дому было некогда, и только в каюте парохода тоска по родным, накопившаяся за год, разом навалилась на Макса. Он даже всплакнул — хотя слезы в последние месяцев семь текли у него лишь от холода, ветра и резкого запаха антисептиков. В кучке людей на пристани Макс не увидел ни папиной инвалидной коляски, ни привычно пастельного наряда мамы — зато недалеко от трапа заметил низенькую одинокую фигурку Франца, отчима. Мамину очевидную слабость к невысоким мужчинам Макс находил забавной — с тех пор, как вообще это за ней заметил. Он сам всерьез боялся не вырасти, пока не прочитал в одной из папиных книг: «Солнечный свет в подземке — роскошь: город ведь, как несложно догадаться, под землей. Я видел солнце только сквозь дырки, пробитые в потолке города — того ради, вероятно, чтобы мы не задохнулись в нечистотах. Напряженка была и с едой: раздобыть чего-нибудь пожрать моей матери удавалось не каждый день. Если ты, мой юный читатель, не хочешь быть таким же мелким, как я, — не вороти нос от еды и почаще гуляй на улице». Макс советом проникся — и вырос обычным. Папа часто это отмечал. С легкой дорожной сумкой в руках Макс спустился с трапа. Непривычно было стоять на твердой земле после недельного морского пути: казалось, что мир вокруг до сих пор качается. Подбежал Франц. — Макс! — воскликнул он и стиснул его в по-мужски быстром объятии. — Рад тебя видеть, Франц. Ты один? Где мама с папой? — Мама простыла, и я ее никуда не отпустил. Твоего папу я тоже сюда не потащил — по такой-то погоде, вот-вот ведь польет. Альф в школе. Эмиль работает. У них сдача объекта, сроки в огне, задницы в огне… — Ты вроде бы тоже на работе должен быть, — заметил Макс. — Взял отгул на полдня. Больница без меня не рухнет, — отмахнулся Франц. — Хотя руинам на ее месте я тоже не удивлюсь… В общем, история: завалился я сегодня с утреца, значится, к Модерзону — ну, помнишь его, травматолог наш, на голову чутка шибанутый… Макс слушал его вполуха. Истории Франца строились по одним и тем же схемам: он, занимаясь какой-нибудь бурной деятельностью, случайно натыкался на косяк своего подчиненного и так же бурно и деятельно брался за исправление. Франц — в целом человек бурный и деятельный; порой даже утомительный. Еще года полтора назад он обзавелся стареньким, чудом пережившим Гул драндулетом, на котором и отвез сегодня Макса домой. Маму Макс увидел в окне первого этажа — а на пороге она чуть не сбила его с ног, бросившись в объятия. Совсем не изменилась — все то же родное усталое лицо, теплые руки, морщинки, золотисто-зеленый взгляд с прищуром. — Как я за тебя переживала, как же давно я тебя не видела, Макс, хороший мой… — бормотала мама и гладила его плечи. — Так, мои дорогие, я на работу, — деловито сказал Франц, клюнул маму губами в щеку, хлопнул по плечу Макса и вернулся к своей машине. Макс зашел в дом, отнес дорожную сумку наверх. Эмиль давно съехал, и весь последний год в комнате жил только Альф. В его половине был беспорядок: грязная одежда и посуда, тетради, учебники, всё разбросано как попало. Франц и мама бардак спускали, а вот папа выдрессировал Макса держать комнату в чистоте. Альф рассказывал в письмах, что усердно готовится к поступлению в университет на инженерные науки. Из троих братьев один только Макс продолжил семейное дело и выучился на врача… На половине комнаты, принадлежавшей ему, все осталось на своих местах: словно он и не уезжал на целый год, а так — переночевал на выходных у папы. Макс спустился обратно в гостиную. Мама ждала его там, куталась в пуховый платок и шмыгала носом. — Дурацкая простуда, — пожаловалась она. — Голова, как чугунная. — Ляг в постель, поспи. Не хуже меня знаешь, что надо просто перетерпеть. — Да какая постель, какой сон, ко мне мой старший сын приехал! Макс не сдержал улыбки. Он сказал: — У меня есть подарок. Он обошел маму сзади, встал со спины. Накинул на шею бусы, защелкнул крошечный ювелирный замочек. — Что это за камни такие? — воскликнула мама, подняв бусы поближе к глазам. — Это называется янтарь. Окаменевшая смола. Я работал в деревушке, где местные его добывают и мастерят разные вещицы. Смотри, вот тут, — Макс подхватил одну из бусин и показал ее маме, — миллионы лет назад залип какой-то паучок. Глядя на него, смотришь далеко в прошлое, когда и людей на свете не было. — С ума сойти, — пробормотала мама, рассматривая застывшего в янтаре паука. — Каждый членик на лапках видно. Спасибо, милый. Как и думал Макс, янтарь гармонировал с ее глазами — подсвечивал в них озорную золотинку. Мама благодарно приобняла Макса за пояс. Высвободившись из ее рук, Макс сказал: — Ладно, мам, я пока пойду. — К папе? Макс кивнул. Лицо мамы исказилось, прочертился морщинами лоб. — Даже не посидишь со мной? — Вечером вернусь, посидим, сколько захочешь. Мама поджала губы. Снова ревновала, Макс видел. Благо, она достаточно умная и гордая женщина, чтобы не закатывать громких сцен и принять то, что ей казалось поражением. «Посмотри, как больно ты мне делаешь», — ясно говорила ее гримаса. Макс вздохнул: — Мам, ну ты что? Я здесь буду целый месяц, времени — вагон. Мама еще сильнее нахмурилась, и Макс сам шагнул к ней и заключил в короткие крепкие объятия. — Не дуешься? — спросил он. — Я когда-то на тебя дулась? И вправду, не было такого. Даже когда он сменил фамилию, из Шутцера став Аккерманом, мама была расстроена — но не обижалась. «Обижаться — глупо, деструктивно и ни к чему не приводит», — всегда говорила она. Макс был с ней согласен и, кроме того, считал обиды мелочными. — Леви тебя ждет и очень скучает, — тихо добавила мама. Макса кольнуло легким стыдом. Он промолчал. Мама легонько пихнула его в плечо: — Иди давай, только долго там не засиживайся. У меня к тебе миллиард вопросов. — Вернусь к ужину и отвечу на все твои вопросы, не переживай. — Ты очень повзрослел, — вздохнула мама. — Так говоришь, будто это плохо. — Не плохо. Просто мне чуточку грустно, что ты больше не ребенок. Как быстро время несется… Прикрывшись зонтом от дождя, Макс быстрым шагом шел по мостовой. Возможно, он слишком торопился к папе и правда задел маму, так открыто демонстрируя ей, кого из родителей он предпочитает. Мама порасстраивается и отойдет через десять минут; она понимающая, хотя во многом и непоколебима. В конце концов, она была с ним всегда; ее Макс знал, как облупленную. Ну а папа… С папой он проводил меньше времени, потому и расстановку приоритетов считал справедливой. Папа обычно казался мрачным, отстраненным, но Макс знал, что это лишь фасад. Просто он вот такой — все чувствует, но не показывает, предпочитает проявляться поступками; хотя иногда и его прорывало. Макс на всю жизнь запомнил момент, когда впервые назвал его не по имени, а папой. Его рассеченное шрамом жутковатое лицо, обычно безучастное, неуловимо изменилось, и Макс не просто осознал, а почувствовал: это действительно его папа. Макс не мог запомнить этого в точности, но папа тогда, кажется, растерялся: пялился зрячим глазом на Макса и не мог ничего произнести. После долгого молчания он спросил: «Можно тебя обнять?», а мама еще над ним посмеялась: «От меня набрался». Удивительно иначе ощущались его объятия: крепкий захват рук, каменная спина, холодный мужской запах можжевелового мыла, колючий подбородок и шумное, ровное, глубокое дыхание. Папа был жесткий и пугающе сильный — совсем не такой, как уютная теплая мама. Пускай и с опозданием, но Макс ощутил, каково это — иметь отца и быть любимым не только мамой, а кем-то еще. Люди ведь любят по-разному. Макс думал об этом, когда звонил в электрический звонок отцовской квартиры. Стук костылей в коридоре заставил сердце заколотиться сильнее. Дверь распахнулась, и Макс увидел его — маленького, неловко опершегося на костыль. — Ты же еще выше вымахал, каланча, — первым делом пробурчал папа. — И на морду — черный, что Оньянкопон. Макс рассмеялся. Сам папа еще сильнее поседел, кажется, с их прошлой встречи, а в остальном не изменяет себе. В прихожей почти нежилой порядок, пахнет мелиссой и немного хлоркой, рубашка и брюки идеально отглажены. Побелевший глаз смотрит прямо — так, словно что-то видит. Макс хотел было зайти, но папа его остановил: — Обувь там сними и сюда поставь, не тащи мне грязь в дом. И зонт вытряхни. Макс послушно разулся за порогом. Мама однажды обронила фразу — в разговоре на отвлеченную тему — что с возрастом человек становится только хуже, и неприятные черты его личности обостряются с годами. В очередной раз Макс вынужден был согласиться, что она права, и повадки буквально всех близких старших были иллюстрацией ее словам: что мамины игры на нервах, что шило в заднице у Франца, что вот это папино брюзжание и маниакальное чистоплюйство. А ему ведь всего пятьдесят три — каким станет годам к семидесяти? Лишь бы дожил, дай ему Б-г здоровья. Сердце сдавило от мысли, что папе осталось не так уж много лет, а Макс пропадает в чужих странах и совсем его не видит. Человек хрупок, а время скоротечно — Макс это очень остро прочувствовал за последний год. Они с папой крепко обнялись. Не так, как с Францем, а долго, с чувством, сжав друг друга почти до боли. Наспех отставленные в сторону костыли грохнулись на пол. — Блядь… То есть, блин, — выругался папа. — Подай, пожалуйста. — Я тебя отнесу. — Не смей! — Нет, поехали. — Макс ловко подхватил его на руки и потащил в гостиную. — Мелкий ублюдок, весь в мамашу, — пробухтел папа. Для вида, конечно же: если б не нравилось — не позволял бы. — Мама тебя тоже на руках носила? — засмеялся Макс. — Тоже любила отнимать костыли и издеваться. Макс аккуратно усадил папу в его кресло, принес костыли из прихожей. — Мама, кстати, приболела, сопливит, — сказал он. — Знаю, это я ее заразил. Недавно виделись, выходит. Зря Макс волновался, что без него они отдалятся друг от друга. — Я гостинцы тебе привез. — Макс вытряхнул из плечевой сумки россыпь шуршащих кулечков с чаем. Папа перенюхал каждый, надел очки и принялся внимательно читать этикетки. Макса это повеселило: — Ну, выбирай скорей, какой же, какой тебе заварить? — Иван-чай, — вслух прочитал папа. — Солдат был у нас, тоже Иваном звали. Погиб в восемьсот пятидесятом… Чай я сам заварю. Кто тут у кого в гостях? — Ладно, хозяин, хозяйничай. — Макс сел на диван. — Ты голодный? — Нет. Имя Иван, кстати, распространенное в южных краях… Папа со своей извращенной ловкостью возился с заваркой и чайником, несмотря на то, что вынужден был постоянно опираться на костыли. Макс наблюдал за ним и едва сдерживал желание подойти и сделать все самому, но все же позволил ему справиться без посторонней помощи. Вернувшись с чайником, а затем с двумя чашками, папа достал что-то из кармана и протянул Максу. — А это — вот, тебе. Тоже подарок. На трехпалой маленькой ладони лежала грубая деревянная фигурка — лошадка, выкрашенная черным. Макс взял ее, покрутил в руках, рассмотрел. — Спасибо. Забавная. Откуда она у тебя? — Сам вырезал. Увлекся недавно. Доктор Писториус говорит, что полезно для мелкой моторики пальцев — мол, чтоб в старости не было маразма. Получаются какие-то уроды, но малявка Грайсов с ними играет, ей нравятся. — Ничего не уроды, милая игрушка, — возразил Макс и спрятал лошадку в карман пиджака. — Габи с Фалько так и скидывают тебе Каю? — А мне нравится с ней сидеть, — заявил папа. — Ей года четыре, правильно помню? Дурной возраст, они же так и норовят куда-нибудь залезть. — Это да. За ней глаз да глаз нужен, а у меня всего один, — пошутил папа. — И наверх от нее ничего не спрячешь, я сам потом не достану. Макс потянулся было к заварнику, но папин голос мгновенно его остановил: — Вымой руки. Макс послушался. Пока он намыливал руки, на плите заметил глубокую сковороду и противень, накрытый полотенцем, а за стеклом дверцы кухонного шкафа — бутылочное горлышко с синей этикеткой. Папа, папа… Наготовил каких-то блюд, прикупил любимого бренди Макса. Ждал, одним словом. Хоть и обзывает его мелким ублюдком, каланчой и еще Б-г знает кем, — а все же любит… Папа взял чашку — в своей причудливой манере, за ободок вместо ручки, — откинулся на спинку кресла и коротко бросил: — Рассказывай. — Что? — Ты год шатался по всему миру, лучше меня знать должен, что рассказывать. — Я работал, — ответил Макс. — Хочешь историй про брюшной тиф или про чахотку? — Ну и мерзость. — Могу рассказать, как переболел дизентерией. Ни с чем не сравнимый опыт, я срал кровью дальше, чем видел. — А нормальных историй нет? — поморщился папа. — Есть, конечно, — рассмеялся Макс. — Во Фриге, это недалеко от Южного полюса, почти никто не говорит по-элдийски. — Даже странно. Элдия с Марлией туда не добрались со своими завоеваниями? — Это же крайний юг, там ничего нет. Видимо, сочли территорию бесполезной, — пояснил Макс. — Я себя чувствовал редкостным идиотом, когда пытался жестами объяснять местным, что я врач и не собираюсь их грабить. Меня научили говорить: «Хало, иэг эрэ лайэкних» и еще паре фраз, и они стали бояться чуть меньше. Но потом наш переводчик умер от холеры… — Блядь, Макс, кончай эту херню, — взорвался папа. — Я просил нормальную историю. С вашей семейкой невозможно общаться, все разговоры — про кровь, кишки, говно и смерть. — Ты сейчас свои книги описал, — подколол его Макс. — Раз мои истории тебе не нравятся, рассказывай сам. Над чем работаешь сейчас? — Набрасываю новую книжку. Взрослую. Она будет про Разведкорпус, про… всякое. — Дашь почитать что-нибудь? — Это черновики, — заупрямился папа. — Я еще перепишу на сотню раз. — Все равно покажи. Папа ломаться не стал, поднялся на костылях и побрел к рабочему столу. Ходит хуже — медленнее, и прилагает больше усилий, чтоб держать равновесие, Макс заметил. — Давно был с ногой у доктора? — аккуратно спросил он. Папа дернул плечом. Не любил об этом говорить, а больницы откровенно ненавидел. — Надо съездить, — буркнул он. — Всё забываю. — Пойти с тобой? Он ответил не сразу: перебирал печатные листы на столе. Какой-то он бегло просмотрел глазами, аккуратно сложил в четыре раза, прогладив ногтем каждый сгиб, и отправил в мусорку. — Да, — наконец сказал он. — Сходи. — Тогда позвоню в клинику, назначу прием. У тебя есть номер? — Записан в телефонной книжке. Макс набрал клинику, переговорил с девушкой-медсестрой. Обвел в настенном календарике нужный день, отметил в своем ежедневнике, чтобы не забыть. — В четверг в двенадцать едем к Бенедетти, — отчитался он. — Зайду за тобой в десять. — Ты очень повзрослел, — задумчиво ответил папа. — Я это сегодня уже слышал от мамы. Макс взялся за листочки, которые папа для него отобрал. «Мы вместе с Фарланом и моей милой Изабель летели над улицами Подземного города. Дело обещало быть плёвым: мы собирались пополнить наши запасы газа для УПМ и обнести повозку газовщика. Тот опрометчиво ехал по центральному проспекту без охраны. Фарлан должен был зайти спереди, отвлечь его и парализовать движение, Изабель — пасти округу, а я — натырить баллонов столько, сколько сможем унести. Обычно удавалось вынести одиннадцать: три брала Изабель, мы с Фарланом — по четыре. Цель была уже близко, и Фарлан ждал моей отмашки, но газовщику в тот день улыбнулась удача. — Братишка, мусора на хвосте! — крикнула Изабель». — Кто такие мусора? — спросил Макс, не сдержав смешка. — Полицейские из Митранского отдела уголовного сыска, — с охотой отозвался папа. — Сокращенно он назывался МУС, ну и от слова «МУС» — «мусор». Надо будет добавить расшифровку… «Я заметил преследователей раньше, чем Изабель. Их было четверо: входили в виражи они четко и слаженно, движения их были скупы и молниеносны. Развевались в полете зеленые плащи. Непрактично, подумал я тогда, — подол плаща может замотать в трос, да и к чему в подземке плащи — там не бывает дождя и ветра. — Это не мусора, — крикнул я в ответ Изабель. Мусора летали редко, и паршиво владели УПМ. Их, медленных и неуклюжих, легко было сбросить за пару кварталов. Те парни гнали нас через весь район, и в управлении УПМ они были хреновы профи: я никогда прежде не видел таких эффектных сальтух в воздухе. Нет, это были не мусора. Я сразу понял, что это он. Эрвин Смит». Папа часто рассказывал Максу о своих боевых товарищах: о Майке Захариусе, который чуял титанов за километры, о Петре Рал, которой бы «лучше замуж, а не вот так», об Оруо Бозарде, который пытался походить на папу и постоянно прикусывал язык… Больше всего историй было о «помешанной очкастой» Ханджи Зоэ, и лишь однажды папа рассказал что-то о нем — о человеке по имени Эрвин. Папа говорил, перебиваясь со слов «самый умный, самый сильный во всем мире» на «ебучий смешной идиот», с «невероятный, непознаваемый, великий человек» на «говнюк конченый». Но даже слова «идиот» и «говнюк» он произносил со свойственной ему странной нежностью — как слова «ублюдок» или «щенок» в адрес Макса. Говорил папа тогда много, но почти ничего не рассказал об этом Эрвине — только то, что уже описывал в книгах: был командором Разведкорпуса и папиным близким другом, погиб в битве за Сигансину. А потом папа заплакал. Хотя это громко сказано: всего лишь пара слезинок скатились по щекам, подернутым сеткой шрамов и морщин, — но Макс увидел его таким единственный раз. Очевидно, эти воспоминания причиняли ему боль; Макс тогда сделал вид, что ничего не заметил. Наконец-то спустя столько лет папа решился написать подробней о загадочном Эрвине Смите. — У тебя тут слово «уебал» повторяется дважды за предложение, — машинально сказал Макс, когда читал дальше. — Отметь, я перепишу. — Редактор все равно вымарает ругательства, что толку? — Отметь. Макс обвел оба слова карандашом. Заканчивался текст так: «Можно было бы подумать, что вот оно — чудо. Святой, сошедший в трущобы. Я должен был бы упасть ему в ноги и целовать его грязные сапоги за то, что он спасает мою шкуру от тюрьмы и исполняет мечту о поверхности. Однако не все приходит сразу. Стоя перед ним на коленях, как паршивый хуесос, униженный и извалянный в дерьме, я решил: рано или поздно, но я обязательно прикончу этого ебучего пидараса». — Как тебе? — взволнованно спросил папа. — Ты немедленно мне расскажешь, что было дальше, — потребовал Макс, отложив текст. — Потом сам прочитаешь, — издевательски заявил папа. — Я же ночью не усну, гадать буду, что между вами произошло. Чай у Макса в чашке закончился. Папа тут же перехватил пустую чашку со стола и начал подниматься. — Оставь, я уберу, — попытался удержать его Макс. Нет, сам пошарашился с чашками к мойке. Упрямый… Макс вздохнул, но догонять не стал. Папа приволок бренди со стаканами, щедро плеснул в каждый, подтолкнул один к Максу. — Выпьем за всех павших, — сказал папа свой дежурный мрачный тост. Макс чокнулся с ним стаканом и добавил: — Пусть их души найдут свой путь. Папа цыкнул и закатил оба глаза — и здоровый, и слепой. Макс проглотил это молча; оба синхронно выпили до дна. Родители не приняли его веру. Папа лаконично сказал: «Хрень какая-то», а мама яростно спорила, особенно о вопросах души, и сетовала: «Где твое критическое мышление?» Критическое мышление как раз было на месте: никаких религий, которые были лишь порождением нечистых на руку людей, Макс не признавал. А вот в Б-га верить — верил. Всей своей беспокойной душой. Во время Гула земли Максу было четыре года, и он хорошо запомнил голубоватые, искрящиеся Пути; они-то и не давали ему покоя. Он расспрашивал скептичную маму, доставал папу, докапывался до других детей, мучил вопросами даже несчастного марлийца Франца, — про странные видения, блестящие ниточки и песок. Когда Макс подрос и добрался до марлийских библиотек, то проштудировал сохранившиеся труды по титанологии и разузнал все, что было известно про демона-Червя — и то, что его природа так и осталась загадкой и не нашла объяснения, подтолкнуло его к следующему. Червь создал титанов, но не был всемогущ — значит, кто-то должен был создать и Червя. Если в Путях можно было встретить душу умершего, как рассказывал папа, — значит, со смертью тела ее существование не кончалось. Эти две логических посылки складывались в стройный и до смешного очевидный вывод: мир не ограничен тем, что человек видит и принципиально способен осознать. Тогда Макс решил для себя и сформулировал постулат: «Все, что я не могу познать и объяснить, я могу лишь отдать на откуп неизвестной силе — высшему существу без имени и тела; этому Б-гу — ни мужчине, ни женщине, ни доброму, ни злому; остальное — по воле людей и в их руках, и вся людская жизнь есть борьба воли человека против воли Б-га». Выдумав это, Макс смирился с тем, что он лишь маленький человек, которому недоступны тайны мира, — и упростил сущее до того, что мог себе вообразить, и закрыл белые пятна, чем умел. Объясняя свои взгляды другим, он всегда приводил пример: вот он, Макс, врач, но не знает, почему люди болеют. Разве какой-нибудь человек решает, где у него или его соседа вырастет опухоль, когда остановится сердце? Значит, защитить от болезней под силу лишь Б-гу, а уж если пришла беда, то впору просить о помощи человека — врача. Один из разговоров о вере запомнился Максу особенно. На прошлый папин день рождения собрались все его друзья: команда из издательства, марлийские воины, бывшие солдаты Разведкорпуса, Оньянкопон, Грайсы с маленькой дочкой. Нашел время для папы и Армин Арлерт — глава комитета обороны Союзных государств. С Парадиза выбралась Микаса Аккерман — красивая тихая женщина с печальными раскосыми глазами. Люди съехались со всего света, чтоб повидать папу, — а папа ворчал, упирался, отказывался праздновать — Макс вместе с мамой еле его уговорили, и то, вид у него был такой, словно он делает им большое одолжение. Однако, приехав к ним, в дом Синклеров и Шутцеров, папа все-таки был рад увидеть старых друзей вместе, — а когда его начали поздравлять и вручать подарки, и вовсе растрогался и ненадолго потерял дар речи. В разгар вечеринки Макс стоял под лестницей вместе с Арлертом и Оньянкопоном, и они спорили о вере, Б-ге и фатуме. Юный Макс тогда сильно перебрал бренди, и, доказывая свою точку зрения, стал слишком громким. — Все мы — заложники детерминизма, — громко рассуждал он. — И в то же время — источники детерминизма для других. Ты, — он показал на Оньянкопона, — ты считаешь, что на все воля Создателя, в которого ты веришь, но нет, я ни фига не согласен! Есть я — и у меня своя воля. Есть ты — и у тебя своя. Есть он, — Макс кивнул на Арлерта, — и он-то точно знает, что его собственная воля меняет мир. Воля каждого, по сути, меняет. Это парадокс, но именно свобода воли человека творит детерминизм! Или, думаешь, решение выпустить колоссов и ввергнуть мир в ад было принято выше нас? Ни фига. Это решение человека, целиком и полностью. Понимаете? Поступок одного человека стал фатумом для всех остальных людей: и живших при нем, и тех, кто жил раньше, и тех, кто придёт в мир после нас. И, если вдуматься, то каждое решение — мое, твое, его, их — становится фатумом для кого-то. Макс был так увлечен, что не заметил, как затихли все в доме, и не услышал, как приковылял папа. Очнулся, только когда тот больно вдарил ему по ступне костылем. — Закрой свой рот, — буркнул папа. — Не хочу это слышать. Макс разозлился, выскочил без пальто на холодную улицу, сел у крыльца на корточки и по-бунтарски подкурил сигаретку. Вскоре из дома вышел Арлерт. Макс тут же поднялся и предложил ему сигарету, но тот отказался, облокотился на перила крыльца и сказал: — Ты говорил интересные вещи, которые не укладываются ни в одну из тех религиозных доктрин, что я знаю. — А я не религиозный. Просто верую. — И в кого ты веришь? Ты так и не сказал. — Я не называю вслух. — Почему? — Потому что слишком глуп, чтоб это понимать и облекать в словесную форму. Арлерт задумчиво улыбнулся, опустив взгляд. Он выглядел намного моложе своих лет, особенно в сумеречном свете, скрадывающем черты. Макс бы принял его за ровесника, если бы не знал, что это сам Армин Арлерт — человек, победивший Йегера, Колоссальный Титан, экс-командор Разведкорпуса, самый влиятельный дипломат мира, символ человечности элдийцев Парадиза. — Вы — мой герой, — заявил ему пьяный — и оттого смелый — Макс. Арлерт заметно засмущался, но Максу было плевать, он продолжал: — Хочу быть, как вы. Раскрывать миру глаза на то, кто мы есть. Мы не кровожадные демоны, мы обычные люди. Репутация элдийцев Парадиза должна быть восстановлена. — Это сложнее, чем кажется, — вздохнул Арлерт. — Намного сложнее. Как бы мы ни старались, в глазах мира Парадиз — до сих пор огромный котел, полный чертей. Этому немало способствуют политика самого Парадиза и отголоски столетней пропаганды, но основную причину ты и сам знаешь. — Гул земли, — сказал очевидную вещь Макс. — Но мы ведь другие. Не такие, как Йегер. — Такие же, Макс, — задумчиво ответил Арлерт. — Эреном двигала только любовь. Просто нас, своих близких, он любил больше, чем остальное человечество. — Это кривая и ограниченная картина мира. Искаженная система ценностей, потеря целого за частным. — Ты излишне категоричен, но его поступок это не оправдывает, согласен. Попробуй понять его, как человека. Если бы перед тобой встал выбор: спасти миллионы людей ценой жизни твоей семьи, или пожертвовать ради семьи миллионами — что бы ты выбрал? Макс хотел было сказать, что пожертвовал бы семьей, но крепко задумался и, в конце концов, признался: — У меня нет ответа. Арлерт улыбнулся краешком рта. — Любовь, благополучие близких, мирная свободная жизнь — общая ценность для всех, для каждого человека в нашем мире. Это я и хочу доказать. Последние шестнадцать лет доказываю ежедневно. — Вы великий человек, — воскликнул Макс. Воскликнул — и тут же осекся: заметил, что Арлерт разнервничался и теребит лацкан пальто. Про себя Макс восхитился его скромностью. — Леви своими книгами тоже делает важное дело, — увел разговор Арлерт. — Я прочел их все, и они удивительны. Читаешь и думаешь — ну что за обычный живой человек это написал! Как после такого поверить в злобных дьяволов с Парадиза? Я, кстати, не ожидал этого от Леви. Он никогда не интересовался творчеством. — Папа пишет для себя. Ему это помогает жить. «Вытащить мысли из своей головы», как он сам говорит. — Когда написанное выходит в мир, оно влияет и на чужие умы. Впрочем, это очевидно. Знаешь… Я сейчас стою здесь, потому что прочел в детстве одну книгу и загорелся мечтой увидеть море. Потом, кстати, зажег Эрена и невольно предопределил судьбу мира. Детерминизм и фатум, о которых ты говорил, в действии. Они стояли молча. Арлерт рассматривал носки своих туфель, а Макс думал о том, что кто-то — и не абы кто, а сам Армин Арлерт! — услышал и оценил его идеи. Была еще одна вещь, которая его волновала, и он сказал: — Я заканчиваю медицинскую академию через полгода. — Каким врачом будешь? — с вежливым интересом спросил Арлерт, не поднимая глаз. — Инфекционистом, эпидемиологом. Через запятую. — Отличный выбор, — равнодушно отреагировал Арлерт. — Я хотел сказать… В общем, в странах Союза есть организация «Рука дающего». Врачи-волонтеры ездят по странам, обнищавшим после Гула. Везут туда медикаменты, проводят сложные операции, гасят вспышки опасных заболеваний. — Я знаю их, — кивнул Арлерт. — И ты так хочешь возместить ущерб от Эрена? — Нет, этого не возместить. — Тогда отмыть репутацию острова? — Отмыть мне не по силам, но изменить мнение одного, двух, десяти людей — вполне реально. А из мнений каждого и складывается целое. Как из снежинок — снег. — Порой и одного убедить непросто, — возразил Арлерт. — А я не боюсь трудностей. Макс уже думал, что разочаровал Арлерта своими глупыми патетическими словами, но тот вдруг поднял на него глаза. Он широко улыбался. — Тогда удачи тебе, Макс Аккерман. Расскажу Леви, что он вырастил достойного человека. Будто бы благословил. Тот разговор развеял последние сомнения Макса. Работа в «Руке дающего» оказалась немыслимо тяжёлой — физически, психологически, эмоционально, морально, однако Макс ни секунды о ней не пожалел. Птица выбралась из яйца: он разрушил скорлупу, бережно созданную мамой и папой, и столкнулся с миром лицом к лицу. Мир внешний был жесток, опасен, несовершенен — и изумителен. Макс увидел мир, а мир увидел его. За этот год он сохранил сотни, быть может, даже тысячи жизней, и смог показать людям мира, что он, Макс Аккерман, элдиец с острова Парадиз, не хочет быть врагом, не боится чужаков, не желает никому смерти, ценит жизнь, свободу, братство, сотрудничество. Следующий год пройдет так же — это дело решённое. А ближайший месяц Макс проведет с теми, кого любит. — О чем задумался? — Голос папы вывел Макса из оцепенения. Само вырвалось: — О том, что я тебя очень люблю. Папа хмыкнул в ответ. — Это взаимно, подлиза. Надеюсь, моя паэлья не станет причиной твоей смерти. После обеда они, попивая бренди, разговаривали обо всем. Макс вспоминал все «нормальные» истории, которые приключились с ним за год. Ненормальные тоже рассказывал, и папа слушал спокойно. Папа говорил про дочку Грайсов, про дела с издательством, про своего психолога Писториуса, про повседневные заботы в Либерио. Легендарный капитан Аккерман, прошедший самое пекло Гула, — теперь почти что обычный человек, ведущий обычную жизнь. — Оставайся на ночь, — предложил папа, когда свечерело. — Поиграем в карты или в шахматы. А еще ему часто снятся кошмары, и он любит в эти моменты быть не один — чтоб кто-то взял его за руку и сказал, что это был просто сон, все хорошо и бояться нечего. — Я маме пообещал вернуться к ужину. — Понятно, — холодно ответил папа. — Тогда беги, иначе она тебе мозг вынет без трепанации черепа. — Хорош ворчать. Поехали лучше со мной. Посидим втроем до самого утра, как в старые добрые. — Я выпил, за руль не сяду. — На коляске тебя отвезу, прогуляемся. И домой потом верну, когда захочешь. — Ладно, поехали. Папа, хоть и скорчил недовольную рожу, был явно рад и стал активно собираться в гости. Максу тоже нравилось проводить время втроем — с мамой и папой. Родители рядом друг с другом загорались и молодели: болтали без умолку, в основном мама, ностальгировали по острову и перекидывались подначками. Папа даже улыбался чуточку чаще, чем обычно. Но почему-то каждый раз они в итоге расходились по своим домам — а Макс оставался с кем-то из них. С кем больше в этот момент хотел. Чаще, честно признаться, с мамой. Поначалу он не задумывался: было так — и все. Когда Макс подрос, основательно призадумался: а какого, собственно, фига папа не живет с мамой? Оба резко отшили Макса с этим вопросом, причем независимо друг от друга — каждого он спрашивал наедине. — Наши с папой отношения — только между мной и ним, тебя они не касаются, — сказала мама. — Не твое дело, — короче выразился папа. Оба были дико скрытными во всем, что касалось их двоих: познакомились в больнице, она врач, он пациент, а дальше будто ничего особенного и не происходило. Макс даже не сразу догадался, что у них когда-то был роман: они вели себя, как закадычные друзья. Только папа как-то обронил в разговоре с мамой, что та всегда была беззастенчивой поехавшей сучкой, тут же уставился на Макса и замолк, будто сболтнул что-то интимное. Да однажды, еще подростком, Макс увидел, как папа дремал, положив голову к маме на колени. — Францу не говори, и братьям, — шепотом произнесла мама. — Не скажу, — так же шепотом ответил Макс. Это, хоть и наводило на определённые мысли, ничего не доказывало. Максу до сих пор наивно и по-детски нравилось думать, что они друг друга все же любят, пускай и не как муж с женой: хоть как любовники, хоть как близкие друзья, хоть как два товарища, объединенные общим делом — воспитанием сына. Что бы там ни было между ними — только Б-г им судья. Воспитывать такого сына было явно непросто: Макс сравнивал себя с покладистым Эмилем, с замкнутым флегматичным Альфом, — и ясно видел, что сам он был мерзким своенравным говнюком. Особенно в ранней юности: его душу жгло от исторических несправедливостей, а руки — от желания что-то с этим сделать. В свои шестнадцать он чуть было не бросил академию и не ушел в мусорщики — раскапывать похороненные Гулом старые города. До хрипоты разругался с матерью, сколько бы та ни пыталась его образумить и утихомирить; в конце концов крикнул: «Ты затрахала все решать за меня!» и сбежал ночевать к отцу. Тот спокойно выслушал новости и вдруг жестко саданул Макса по затылку — так, что голова потом гудела еще час. Папа мог его ударить лишь в крайнем случае, когда никакие слова, даже мамины, не действовали. Бил он виртуозно: мощно, коротко, точно, никогда по мелочам — и Макса это всегда остужало и заставляло задуматься: насколько же он зарвался, если папа, добрый и уравновешенный человек, применил насилие. В тот раз папа сказал: «Прекрати думать жопой и начни — головой. Хотя бы уши из жопы вынь и послушай мать — она умная. Мы рядом будем не всегда, и тебе нужна профессия, чтобы устоять на ногах, когда очередной власть имущий раскроет хлебало на чужие земли и обрушит мир в хаос. Поэтому сядь на жопу ровно, учи свою пропедевтику, или как там оно называется, и не майся всякой хренью. И перед матерью извинись». Мама позвонила сама на следующее утро — знала, конечно же, куда мог пойти Макс; она не ругала его, но и не извинялась, а сказала просто — что ждет его дома и хочет еще раз проговорить «на холодную голову» — мол, накануне была резковата и погорячилась. Хотя в этой истории единственным, кто горячился, был только сам Макс. Сейчас Макс понимал: родители воспитали его хорошо. В своей системе нравственных координат Макс не грешил. Согрешил тот, кто обрек весь мир на смерть, — но платить за это теперь ему, Максу, элдийцу с Парадиза. Мама всегда спорила: «Не бери ответственность за то, в чем ты не виновен», а Макс всегда ей отвечал: «Йегера нет, но отвечать кто-то должен. Кто, если не я?» — Я хочу посетить Парадиз, — сказал Макс родителям, когда они сидели втроем за ночным чаем. — Ни в коем случае, — отрезал папа. — Давай, вперед, — кивнула мама. Родители переглянулись. Расстановка сил и исход спора уже были очевидны всем троим, но папа все равно начал, глядя на маму: — Ты ебнулась? Если там узнают, чей он сын… — Пусть посмотрит на остров сам, может, хоть тогда у него романтический флер развеется, — перебила она и обратилась к Максу: — Тебе ведь хватит ума не трепаться о своей фамилии, о родителях, о том, где ты живешь? — Его сразу же сдаст внешность, — хмуро вклинился папа. — Не так уж он и похож на тебя, — парировала мама. — Надену очки, — поддакнул ей Макс. — И бороду отращу, чтоб наверняка. Папа вдруг страшно разозлился, буркнул что-то про «уебка» и чуть не сломал в пальцах чашку, но, раз Макса поддержала мама, папино мнение веса уже не имело. К большому удивлению и Макса, и папы, мама знала, как попасть на Парадиз, не привлекая внимания властей.

***

На гражданском корабле Хидзуру его встретила Микаса Аккерман. «Помню тебя совсем маленьким, — сказала она, увидев Макса. — Я тогда сразу почувствовала, что ты Аккерман». Смутно теперь вспоминалась их первая встреча и Максу: как мама разбудила его ночью, привезла в Сигансину и познакомила там с Микасой — грустной тетенькой, почти такой же красивой, как мама, и ни на кого не похожей. Потом был какой-то домишко, в котором они провели пару дней, а после — покинули Парадиз. На днях мама раскрыла правду: Микаса, пользуясь своими связями с Хидзуру и марлийскими друзьями, была проводником между островом и миром, и когда-то помогла вывезти много пленных марлийцев и политических беженцев. Макс всегда удивлялся, почему она не уехала в Союзные государства, как остальные герои войны, — и теперь вопросов у него стало только больше. Микаса, казалось, почти не старела с возрастом. Ее иноземные холодные черты завораживали Макса; она была невероятно хороша — вся, от крупных широких бедер и до кончиков ресниц, — хороша настолько, что хотелось назвать ее доказательством присутствия Б-га на земле: это было бы поэтично, ведь Б-г по сути своей бездоказателен и недоказуем. Стало быть, Микаса в такой оптике — прекраснейший парадокс Вселенной, чудо во плоти земной женщины. Они вдвоем сидели в открытом ресторанчике на корме парохода; Макс угощал Микасу сливовым вином и расспрашивал про остров. Ничего принципиально нового она не рассказала: Парадиз под контролем военной хунты йегеристов, власть королевы Хистории номинальна, не прекращаются чистки несогласных. «В последние годы — оттепель: стали реже расстреливать и чаще отправлять на рудники», — сообщила Микаса, болтая вино в бокале. Она говорила об этом спокойно, словно о какой-то простой, бытовой вещи — хотя Макс считал казни и ссылки даже не зверством: звери глупы, а на такую хладнокровную расчетливую жестокость способны лишь люди. Бокал Макса пустел слишком быстро: то ли от волнения перед женщиной, то ли от страшного рассказа, то ли Макс просто пристрастился к выпивке. — Тебе нужна легенда, — сказала Микаса. — Кто ты, откуда, зачем на Парадизе. — Могу сказать, что я ваш брат или племянник. Мы ведь Аккерманы — что вы, что я. — Молчи об этом! — оборвала Микаса. — Иначе с острова никогда не вернешься. Макс шутил, но от ее серьезного темного взгляда по коже пробежал мороз. Она не озвучила, но ясно подразумевала: «Даже твои кусочки в ящике не вернутся». — Я знаю и буду осторожен, обещаю, — кивнул Макс. — Это из-за моего отца? — Твоя мать тоже до сих пор числится в розыске, но дело не только в этом. Аккерманы раньше были особым родом. На Парадизе нас преследовали целую сотню лет. — Я читал про невосприимчивость Аккерманов к некоторым эффектам элдийской крови и про аккерсвязь королей. Последнее больше похоже на легенду, и информации сохранилось мало, но… — Это никакая не легенда, — перебила она. — Леви тебе ничего не рассказал? — Вряд ли это сейчас имеет значение. Сила титанов исчезла, а с ней — и сила Аккерманов, — возразил Макс. — Дело не в ней. — Микаса спрятала взгляд. — Это корень нашей личности. Я знаю. И Леви… Он тоже знает, как никто другой. С тобой не случалось такого, что ты встречаешь человека, который переворачивает все твое сознание? Будто бы ты долго спал, и вдруг — проснулся. И ты чувствуешь, что рядом быть необходимо, потому что этот человек знает путь — ради чего стоит жить. Он ведет тебя в правильном направлении, лучше, чем ты бы шел сам. Помогать ему — честь и, по сути, твой смысл… Личный смысл. Это не рефлекс и не инстинкт. Это выбор. Такой человек был в моей жизни. И в жизни твоего отца тоже… был. — Эрвин, — вдруг догадался Макс. Микаса неожиданно улыбнулась — мягко, самыми уголками губ — и кивнула. — Леви никогда не распространялся об этом… Но я заметила сама. — Он и сейчас почти о нем не говорит. — Я понимаю его. Терять избранного больно… Будто бы из тебя душу вырвали. Особенно когда всё вокруг напоминает… — начала она, но осеклась. Макс деликатно промолчал, поняв, что разговор зашел не туда. Ее бокал опустел. Макс разлил остатки вина; допивали они в молчании. Когда Микаса поднялась с места, Макс не удержался — все-таки задал наглый и личный, но мучивший его теперь вопрос: — Расскажите, кто ваш человек? Какой он? — Это Эрен Йегер, — коротко отозвалась Микаса и, затянув поплотнее красный шарф, поспешила оставить Макса в одиночестве. Что ж, ответ на свой главный вопрос — почему Микаса на Парадизе — он получил, и вдруг четко понял: Йегер вовсе не был тем чудовищем, каким казался сквозь призму исторических событий. Люди с великим сердцем, такие, как Арлерт и Микаса, любили его — что-то это да значит?.. Макс взял в баре еще бутылку вина и, не стесняясь больше никого, пил прямо из горлышка и созерцал след парохода на водной глади. Как этот след растворяется в море, так и дела человека растворяются в веках. Дела Эрена Йегера или Леви Аккермана стереть не так-то просто, но вспомнит ли кто-то спустя сто, двести, пятьсот, тысячу лет о таких людях, как Макс Аккерман, Ева Шутцер, Эрвин Смит? А ведь они круто изменили чьи-то отдельно взятые жизни — каждый из них. Макс своего человека пока еще не встретил, да и с трудом мог представить это — чтоб кто-то диктовал ему, как жить и что делать, а он бы по своему искреннему желанию отрекся от собственной воли и положил ее к этому человеку на алтарь. Но, быть может, и Макс встретит того, кто перевернет его мир? Сломается выстроенная им система убеждений, жизнь изменит вектор и наполнится новым смыслом? Или, быть может, чушь всё это, и Максу самому под силу быть чьим-то светочем, пробивать путь себе и вести за собой другого? Разве что Б-г может знать.