Кровь и говно

Но ныне выслушай сие, изнеженная, жившая беспечно, говорившая в сердце своем: «я, — и подобной мне нет еще; не буду сидеть вдовою, и не узнаю сиротства». И внезапно, в один день, придет к тебе то и другое, сиротство и вдовство; во всей полноте придет на тебя, несмотря на все твои чародеяния и на волшебства твои премногие. Книга пророка Исаии, 47:8-9

-1-

В восемьсот двадцать восьмом году Еве девять лет. — Ева, Ева! Смотри, что я нашел! Гордый Макс держал в руке дохлую мышку! Ева склонилась, чтоб рассмотреть ее поближе. Мышка как мышка: серо-бурая, лапки поджаты к животу, глазки закрыты. Почти как живая — только не шевелится. Еву всегда завораживали мертвые животные. Мама еле оттаскивала ее от дохлых собак и голубей, не подпускала к разделке куриц — а так любопытно было хоть глазком взглянуть! Однажды Еве повезло увидеть настоящий человеческий труп. Это был тучный старик; прохожие в толпе судачили, что он упал на улице и сразу умер — «сердце отказало, подикось». Мама ее немедленно увела, и Ева, к сожалению, не успела ничего рассмотреть. А сейчас у нее была настоящая дохлая мышь! Макс, любимый младший брат и вечный товарищ по проказам, знал, как обрадовать. — Давай разрежем ее, — предложила Ева. — Посмотрим, что внутри. Макс нахмурился и дернул мышку к себе. — Давай не надо, — сказал он. — Жалко ее. — Почему жалко? Ей уже всё равно, она мертвая. Макс задумчиво уставился на мышь. Засомневался, Ева видела. — Ну не знаю, — промямлил он. — Она ведь жила, бегала, а ты ее распотрошить хочешь. — В этом и смысл. Она жила и бегала — а теперь можно узнать, как она была устроена! Тебе неинтересно, что ли? — напирала Ева. — Интересно, — тихо сознался Макс. — Но страшно. Давай еще Алека позовем? Ева его чуть не стукнула. Никакого Алека возле ее дохлых мышей она терпеть была не намерена! Этот зануда только наябедничает маме и будет гордиться тем, что воспитывает младших. Лучше б таблицу умножения вызубрил наконец, дубина. — Без него справимся, — решила Ева. — Я сама буду резать, а ты посмотри. Только надо нож. — Кухонный слишком большой будет, — неуверенно заявил Макс. — Тогда папиной бритвой. Принесешь? Макс сдался и пошел красть бритву, а Ева — делать в сарае хирургический кабинет. Она постелила широкую ровную доску, принесла из дома масляную лампу, ведро воды и тряпки: дело предстояло грязное, и маме с папой о нем знать не следовало. На аптекарском огороде родители сегодня не работали и не должны были помешать. Макс вернулся быстро и отдал бритву, воровато оглядываясь по сторонам. Ева в одну руку взяла бритву, другой прижала мышь спиной к доске и примерилась, чтоб надрезать живот — но бритва только смяла шкуру и покромсала шерсть, а кожу не взяла. — Ты растяни, — посоветовал Макс. — Тогда подержи мышь, — распорядилась Ева. Макс сморщился, прикусил губу, колеблясь, но послушался. Теперь у Евы были свободны обе руки. Придерживая шкурку на животе двумя пальцами, Ева проткнула ее бритвой, и мышиная кровь фонтаном брызнула ей прямо на платье. — Фу, гадость, — скривился Макс. — Почему? Макс пожал плечами, все еще морщась и отводя глаза, а Ева правда не понимала — что гадкого? Просто кровь, как из разбитой коленки или из супового петуха. Ева быстро разрезала шкуру на животе до конца, и под ней обнаружилась плотная пленка. Чтоб распороть ее, пришлось надавить на бритву чуть сильнее, — и в прорези показалось странное… месиво? Каша?.. Внутренние органы! Это были они! От восторга у Евы заколотилось сердце, и она поторопилась доразрезать пленку. Наверное, эта пленка держит внутренние органы, чтоб не вываливались. Неужели у Евы в животе есть такая же? И у Макса? И у родителей? Вот бы посмотреть!.. Раскрыв мышь до конца, Ева уставилась на внутренности. Они были сплетены неряшливым комком, а не лежали красиво, как в анатомических учебниках, которые Ева тайком рассматривала, пока не видели мама и папа. В книжках органы были нарисованы яркими, разноцветными, к каждому вела стрелочка с подписью: мол, вот тут — темно-коричневая печень, а тут — ярко-зеленая селезенка. В настоящей мыши оказалась красно-бурая мешанина из мешочков и трубочек, в которой сложно было понять, что есть что. — Макс, смотри, — хихикнула Ева, вдруг догадавшись. — Что это? — полушепотом спросил Макс. — Похоже на желудок, — ответила Ева, разглядывая желтоватый склизкий пузырь. — Видишь? Это пищевод, наверное, — сказала она и поддела кончиком бритвы трубку, которая шла к морде мыши. Восторг от узнавания приятно щекотал в животе. — А что там за пищеводом? — спросил Макс. Тоже вовлекся. — Не знаю, надо доставать и смотреть. Как бы его вырезать?.. Ой, смотри, там семечка! У нее в желудке семечка! Сейчас… Ева ковырнула бритвой оболочку, и из проткнутого желудка потекла бурая жижа. Вонь поднялась страшенная, но это было уже неважно; азарт затмил всё. Ева поддела кончиком бритвы семечку и хотела показать Максу, но тот почему-то смотреть не захотел: отшатнулся и зажал рот рукой. — Не выпускай ее, держи, — шикнула на него Ева. Бледный Макс всё еще избегал смотреть на «операционный стол» и держал «пациента» только одной рукой. Еве пришлось отложить бритву в сторону и аккуратно забрать у него мышь, чтобы из нее ничего не вывалилось наружу. Ева рассматривала внутренности вблизи. Желудок нашла, кишки тоже. Теперь надо было еще найти печень, легкие, сердце… Столько всего! А кишок было много, они были спутаны клубком и мешались. Очень длинные, наверное — если вытянуть, станут, как лапша. Выглядели они ненадежно: бритва, как уже усвоила Ева, их может проткнуть. Пальцами зацепить не удалось, слишком толстые; а ногти оказались слишком короткими, ими тоже не вышло. — Не могу достать, — сказала Ева. — Нужен пинцет. Макс, сгоняешь в дом? — А может, ну его? — дал заднюю Макс. — Давай выбросим, а лучше закопаем подальше? Чтоб мама с папой не нашли? Давай, давай, давай? — Ты что, мы только до самого главного добрались! — возразила Ева. — Давай, чего ты боишься? — Чем это вы там занимаетесь? — донесся с улицы веселый мамин голос. И что она забыла сегодня на аптекарском огороде?.. Прятать раздербаненную мышь было уже поздно. Мама замерла в двери сарая и встретилась взглядом с Евой. Ева подумала, что, наверное, очень глупо сейчас выглядит: испачканная в мышиной крови, с распоротым трупиком в руках. Улыбается, довольная — счастливей, чем в собственный день рождения! Даже мамин скорый гнев не мог омрачить ее радость! — Вы что творите, скоты безмозглые! — завизжала мама. — Совсем ополоумели! О, святые Стены, за что же мне это!.. Наказали обоих — и Еву, и Макса. На неделю рассадили по разным комнатам и нагрузили нелюбимой работой: Макса посадили толочь травы в ступе, а Еву отправили под маминым надзором пропалывать огород. То и дело мама начинала причитать: «А если мышь чумная? А если от заразы подохла? Совсем ведь не думаете! Ладно, ты: дурная голова рукам покоя не дает, но Макс-то куда? Ладно, Макс, но ты-то умная девочка, соображать должна!» Так бы и не прекратила нудеть, если бы Ева не догадалась, что нужно сказать, чтоб мама перестала злиться. Она подошла к родителям перед обедом и громко объявила: — Мамочка, папочка, мне очень жаль, что вы распереживались из-за той мыши. Я больше так не буду. Жалела Ева лишь о том, что не надела перчаток. Из книжки про инфекционные болезни, которую папа дал ей читать в назидание, Ева узнала, что мышь и вправду могла быть чумной. Из всей истории Ева извлекла ценнейший урок: в следующий раз стоит делать такое подальше от дома, чтоб мама опять не затеяла скандал.

-2-

В восемьсот тридцать шестом году Еве семнадцать. В маленькой полуподвальной комнатке всегда темно и дымно; здесь жгут тонкие церковные свечи, много курят и варят чифирь. Запах табака и чая мешается с ароматами свежей бумаги и чернил. Шаткие плюшевые стулья, неизменно расставленные в центре кругом, дали название их маленькой компании — кружок. Карл, Мориц, Томаш, Ричард — все парни тут, и Ева среди них — единственная девушка. В академии учится мало девчонок, и почти все они, выбирая на третьем курсе факультет, идут либо на акушерство, либо на общую терапию. Ева, одна из двух девушек в своей группе — хирургии — купалась во внимании парней, которые ей были неинтересны: они мало знали, учились хуже нее и не могли поддержать увлекательной беседы. Это стало главным разочарованием Евы от столицы и от академии: вокруг такие же остолопы, что и дома, разве что побогаче. Многие боятся крови и трупов. Ее бойкой однокурснице и соседке по общежитию, Циле, стало дурно на первом занятии в прозекторской. Зато с каким любопытством на аутопсию смотрел тихонький плюгавый Карл! Ева поняла — есть всё-таки на свете люди, которые мыслят похоже. Она подошла к нему после занятия, разговорила, и Карл привел ее сюда, в компанию старших товарищей. Они научили ее переписывать запрещенную литературу, препарировать смыслы культистских книг, критиковать философские доктрины, исследовать загадки человеческой души и строить теории об ее архитектуре. Идеи, которые обсуждались в кружке, копали куда глубже, чем академический курс анатомии и физиологии. К примеру, в тетрадях, которые Ева переписывала ночами вместо сна, утверждалось, что на характер человека влияет биологическая жидкость, преобладающая в теле: кровь, лимфа, желчь или же черная желчь. В тех же тетрадях и тем же штилем говорилось, что вся материя мира состоит из четырех элементов: воды, воздуха, огня и земли; тексты были очевидно недостоверны с научной точки зрения, но любопытны тем, что пытались заглянуть за край физиологических процессов и исследовать поведенческие. На прошлой встрече кружка с подачи Томаша они взяли эту идею, развили мозговым штурмом, и к концу встречи классифицировали друг друга эмпирически: Карла и Морица определили в меланхолики, Ричарда — во флегматики, Томаша после долгой дискуссии отнесли к холерикам, а Еве единогласно был присвоен сангвинический темперамент. На сегодня в плане собрания было исследовать личности ближайших знакомых и попытаться отследить в них закономерности, в тетради не описанные. Ева разводила водой свой чифирь, когда к ней подошел Карл и спросил вполголоса: — Ты как, в порядке? — В полном. К чему вопрос? — Слышал про твоих родителей. Жесть. — А, это. Сцена произошла сегодня утром, а Ева уже о ней позабыла. Мама приехала сюда, в столицу, и верещала, как кошка, которую трепали за хвост. Обман про факультет вскрылся случайно: в письме родителям декан похвалил ее выдающиеся успехи в учебе и одобрил выбор «сложной, но важной и ответственной профессии хирурга». О, мама была в ярости, и эта ярость отчего-то показалась Еве смешной. Мама понимала, что бессильна. Забрать Еву домой — потерять уже вложенные в учебу деньги и фамильную аптеку. Вкладываться в обучение дальше, чтобы потом Ева отбила и приумножила эти деньги, занимаясь хирургией, — влезть глубже в долги и все равно потерять аптеку. Цугцванг, как в шахматах. Еву судьба аптеки не волновала. Только своя. Не хотелось тратить жизнь на копание в огороде, высушивание и измельчение трав, дотошное перекладывание гирек и пилюльные машины. Скучно. Неинтересно. То ли дело — залезть внутрь к человеку, вмешаться в его устройство и остановить саму смерть! Мама этого не понимала: верещала и верещала о своей аптеке, которую некому будет вести, когда они с папой помрут. Ева пыталась говорить с ней спокойно, но мама не слышала — пока Ева не рявкнула: «Заткнись! Заткнись, на хуй, немедленно!» и в том же, мягко говоря, повышенном тоне не изложила всё, что думает. Мама в сердцах взвизгнула: «Вырастила же блядину!», проворчала: «Хрен с тобой, будь по-твоему», и ушла, даже не попрощавшись. Для Евы всё закончилось так, как она хотела: учеба продолжалась, тоскливая судьба провизора не грозила, беспокоиться было больше не о чем. Неуж Карл подумал, что она расстроена этим исходом? — Ты вообще не переживаешь? — спросил Карл. — Нет, — ответила Ева. — Тебе мать не жалко? — С чего бы? — И не стыдно? — Нисколько. Должно быть? — Ну… Да. Ты ее обманула, по-крупному. И она твоя мать. Родителей обычно уважают, а Циля сказала, что ты орала на нее, как лесная ведьма в купалину ночь. — Циля преувеличивает, — сказала на это Ева, уходя от комментариев про остальное. Кричать пришлось действительно громко, потому что так было нужно; а в лесных ведьм Ева, в отличие от Цили, не верила. — Ты странная, — задумчиво сказал Карл. — Будто бы ты только сейчас узнал. — Мне нужно еще понаблюдать и проверить, но я думаю, что ты не способна сопереживать, — выпалил он. Ева хотела выяснить, что он имел в виду под сопереживанием, но их разговор прервал постучавший по столу Томаш: — Минуточку внимания, господа и дама! Прошу всех в кружок! Карл раскопал то, что вам точно понравится. Томаш позволил Карлу кратко изложить прочитанную идею: в душе человека есть некие защитные рефлексы, которые сохраняют ее целой и позволяют адаптироваться к внешним условиям. Тема всех увлекла, и старую повестку единогласно было решено отложить. Дискуссия превратилась, как обычно, в спор. Ричард курил самокрутку, Карл вел конспект, у Морица сжимался кулак, а Томаш нервным колобком подпрыгивал на месте. — Кто в здравом уме согласится тебе рассказывать историю своей жизни? — спорил Томаш. — А почему нет, — ответил Карл. — Людям нужно делиться переживаниями. Можно выслушать и сделать выводы о том, что и как на человека повлияло. Выгода будет обоим. — Скажи мне, умник, как ты собрался это делать? — завопил Томаш и взмахнул рукой. — Как ты найдешь того, кто тебе всё выложит добровольно? — В таверне, — предложил Мориц. — Или в попутке. Там люди разговорчивы. — По объявлению, — добавил Ричард. — Еще можно родить ребенка, — вклинилась Ева. Парни повернулись к ней. Карл хмурился, Мориц смотрел с любопытством, Ричард — со снисхождением. Даже Томаш затих и уставился на нее, ожидая продолжения. — Ребенок, — повторила Ева. — Это идеальная возможность проследить за тем, как развивается сознание, и даже самостоятельно повлиять на него. Это еще лучше, чем просто пронаблюдать. Помните историю из талмуда о сотворении мира? Согласно ей, бог вылепил людей из песка, — рассказала она. — Очень красивая метафора: ребенок — это песок, из которого лепится человек. Родитель, который растит ребенка, это маленький бог. — Я не уверен, что это этично — ставить эксперименты на детях, — заметил Карл. — При чем здесь этика? Я не имею в виду эксперимент, — оборвала Ева. — Это естественный процесс, который называется воспитанием. — Тебе такие идеи в голову приходят, потому что ты женщина, — заявил Томаш. — И у тебя материнский инстинкт. — Да-да, — согласился Ричард. — Это в тебе твой пол говорит. Ты необъективна. — А вы узколобы и не видите всей картины, — возразила Ева. — Да, я в будущем хочу стать матерью, и что? Разве не поражает сама эта мысль о том, что можно стать творцом человека? — Есть на свете вещи поважнее плодячки, — упирался Томаш. — Например, наука. Дети — зло, — прибавил Ричард. Еву бесил он, его огромный горбатый нос и манера поддакивать Томашу. — Ева права, — вступился за нее Мориц. — У меня есть младшие сестры. Это чистый лист: что напишешь, то и будет. Пока охотней всего они повторяют матерные слова. Мориц определенно испытывал к ней симпатию. Он был уже не студентом, а интерном, и подрабатывал прозектором у самой Хелен Вайс! У той была научная лаборатория при академии, новейшие знания, лучшие из лучших клиницисты — гистологи, патанатомы, хирурги. Ева тоже хотела попасть в интернатуру к Вайс, но для этого мало зарекомендовать себя хорошей студенткой — нужно быть выдающейся. И, кроме этого, понравиться самой Вайс: та проводила отбор интернов лично. Мориц ей чем-то понравился. Чем?.. Когда собрание закончилось, Ева нагнала на улице Морица и пошла с ним рядом. Успевать за ним было сложно; он был долговяз и имел манеру ходить быстро. Еве приходилось бежать за ним вприпрыжку. — Слушай. Ты разбираешься в ампутационных пилах? — спросила она. — Меня препод напугал, что я ни одной ампутации в жизни не сделаю, и даже не дал пилу в руках подержать. Якобы мне силёнок не хватит, чтоб распилить кость. — А, ерунда, нас тоже пугали, — ответил Мориц. — Там много силы не надо, но надо понимать, как ее прикладывать и какую лучше пилу брать для конкретного случая. Я этому научился на практике у Хелен. — Можешь и меня научить? — У меня на сегодня есть работа, пойдем со мной в прозекторскую, — протараторил Мориц, скосив взгляд в сторону. — Буду препарировать и всё тебе покажу и расскажу. И потренироваться дам. На вскрытие Мориц принес бутылку вина, предложил распить прямо в прозекторской и в целом вёл себя, как на свидании: галантно помог Еве надеть халат, всё показал и рассказал, отпускал неуклюжие шутки и был очень мил. Он ловко раскрыл тело, извлек органы, снял образцы ткани из пораженного легкого и закинул его в формалин. Остатки трупа Мориц отдал Еве на растерзание: предложил ей провести ампутацию в нижней трети предплечья, а потом над ней посмеялся: «Не будь он мертв, через полчаса бы уже умер». Ева над собой посмеялась тоже и стала пробовать снова. Вечер прошел чудесно: Ева с удовольствием распила вино и распилила труп, но со свиданием Мориц опоздал. Неделю назад Еве приглянулся непоседливый симпатичный пациент, на котором преподаватель показывал, как правильно вырезать фурункул. Ева обменивалась с ним долгими взглядами и даже мимоходом похвалила его кожу, но поймать после операции не успела — он сослался на работу и стремительно сбежал из больницы. Из амбулаторной карточки Ева выяснила его имя и должность: в свои двадцать с небольшим он трудился младшим бухгалтером в Королевской Счетной Палате, а это и вправду дело серьезное. Был в карте указан и адрес, куда Ева после недолгих раздумий отправила письмо — и позавчера получила ответ: «Дорогая Ева! Очень рад знакомству! Признаться, был удивлен Вашему вниманию и даже решил, что меня разыгрывает мой сосед, ха-ха. Конечно, я помню Вас, и как Вы засыпали вопросами врача. Особенно было смешно, когда бедняга совсем растерялся и не смог Вам ответить: я, буду честен, в тот момент знатно струхнул за свое лицо — чего он там мне наоперирует, если его завалили ученики? Сильно ли я ошибусь, сказав, что Вы лучшая студентка в своей группе, и просто очень умная и смелая девушка? Право, мне так стыдно, что Вы увидели меня в самом неприглядном свете, с всклокоченной головой и огромным фурункулом на носу. Обещаю исправиться. У Вас, кстати, очень красивые глаза и приятный голос. Всецело поддерживаю Ваше предложение познакомиться лично. Вы свободны в это воскресенье? Пока не знаю, чем Вы интересуетесь помимо медицины, но могу подсказать приятное место для прогулки — королевская оранжерея с редчайшими видами растений, каких вы не найдете нигде внутри Стен. Готов забрать Вас от дверей Вашего дома и вечером сопроводить туда же.

С нетерпением жду встречи,

Матиас Шутцер»

-3-

В восемьсот сорок пятом ей двадцать шесть. Матиас сидел за столом и сосредоточенно щелкал арифмометром. Ева зашла в кабинет минуты две назад; Матиас ее не заметил, а она просто смотрела, как он работает — не хотела отвлекать. — Задержка уже четырнадцать дней, — подала голос Ева, когда он отвлекся от счета и отложил бумагу, которую писал. Матиас поднял на нее глаза и улыбнулся. — Обнадеживает, — кивнул он. — Не пора ли сходить до Анки? — Рановато. Лучше подождать еще неделю. — Чего рановато? Ты сама говорила — через шесть недель можно всё нащупать. — Так, кто тут из нас двоих врач, ты или я? Этот аргумент всегда решал спор с Матиасом в ее пользу. Вот и на сей раз уязвленный Матиас прикусил язык и сморщил нос, а потом сказал: — Узнать бы поскорее. — Куда спешить? Через неделю будет ясней, а сам факт не изменится, узнай мы раньше или позже. — А я хочу сейчас. Нервирует быть в неведении. Быстрее бы уже разочароваться и перестать надеяться на чудо. — Чудес не бывает. Есть лишь то, чему еще не найдено объяснения, — задумчиво отозвалась Ева. Матиас рассмеялся: — Это в быту и зовется чудом, дурёшка. Ей всегда нравилось это ласковое «дурёшка» от Матиаса. Его губы — тонкие, в ниточку — расплывались в улыбке, а кожа в уголках глаз собиралась морщинками. Ева подошла к нему сзади, обняла за плечи, уткнулась лицом в растрепанные волосы на макушке. Матиас дернулся, развернулся и легонько щелкнул ее по носу. Ева хихикнула. Матиас Шутцер — нетерпеливый, вредный, занудный порой, но самый лучший на свете. Умный, последовательный, надежный. Любимый, пожалуй. Если носить ребенка, то только от него, — а в фаталистическое «не суждено» Ева верить отказывалась. Шел уже третий год, как задержка месячных была ее поводом для радости — и всякий раз радость оказывалась преждевременной. Спустя год бесплодных попыток Ева пошла советоваться с акушеркой. Анка неприятно посмотрела ее, выслушала, заявила: «Значит, ты стерильная», а потом прибавила: «Но, бывает, и хромая лошадь в скачках первой приходит». Ева тоже училась в академии и знала всё, о чем потом ей рассказывала Анка: что «не семя дурное, но почва», надо пить отвар из красной щетки и боровой матки, ложиться с мужем по календарю и каждый вечер прикладывать в промежность грелку. На вопрос Евы, почему она не может зачать, Анка ответила предсказуемо: «Ты переохлаждалась поди, застудила». Ева не переохлаждалась, конечно, и на наследственность тоже было не списать. Казалось абсурдом, что можно залезть к человеку в живот, вырезать кусок кишечника и так сохранить жизнь — а ответа, почему здоровая молодая женщина не может забеременеть, у науки нет. Впрочем, даже если забеременеть удалось, это не гарантирует ничего. Жена ее брата Алека, Полли, была беременна третьим, когда в их семью пришла беда: Алек привез из Сигансины неизвестную инфекцию. Сыворотка прибыла в город быстро и очаг в Гленце локализовали за неделю, но семью Алека это не спасло: погибли дети, заболела Полли — выкарабкалась, но Анка сообщила, что ребенок замер. Ева сама доставала из живота Полли мертвый плод и вычищала матку. Полли, когда очнулась от наркоза, была в ярости. Потом появилась на пороге их с Матиасом дома — заплаканная и с бутылкой бормотухи. «Ты неплода, и меня неплодой сделала», — голосила она, вцепившись Еве в плечи. Ева слушала молча; понимала, что надо позволить ей выплеснуть эмоции. Остынет — поймет. Полли, конечно, простила — и стала для Евы подругой по несчастью. Ту эпидемию остановил некто доктор Йегер из Сигансины. Ева слышала о нем впервые, знакомые по академии такого человека тоже не помнили. В журналах он не публиковался, конференций не посещал и не сделал никакого доклада о таинственной инфекции — ни о предполагаемом возбудителе, ни о методах лечения. Доктор Йегер не ответил ни на официальное приглашение академии, ни на письма других врачей. Странная, очень странная история. Вдруг он сделал сыворотку из трупа заболевшего? Это бы объяснило его скрытность: ведь привитие культур, полученных из человеческих тканей, строго запрещено указом короля. Настолько строго, что после такого эксперимента три года назад исчез Томаш, и больше его никто не видел. Быть может, загадочный доктор Йегер — на самом деле выживший Томаш? Прячется от властей в Сигансине, делает посевы из заразных трупов в свое удовольствие… — О чем таком подумала, что улыбаешься? — ткнул ее Матиас. Мысль пролетела за секунды, а рассказывать Матиасу, почему ее веселят трупы, и как она к этой идее пришла, займет минут десять. Голова бежит далеко вперед языка. Матиас был теплый, от его мягких волос пахло домом и мылом. Ева не удержалась, начала его целовать: в щеку, в ухо, в висок. — Всё равно ведь не дашь мне поработать, — весело сказал он, поднялся со стула и поймал Еву в объятия. В его руках было хорошо. И сам он — хороший-прехороший: широкие плечи и узкие бедра, мягкий свитер, густая каштановая бородка, которая приятно щекочет лицо и губы. Невысокий, всего-то чуть-чуть выше нее: чтобы поцеловаться, не нужно запрокидывать голову. Он весь был удобный, уютный, словно бы под Еву вылепленный. Тот самый человек, с кем можно провести всю жизнь, состариться вместе — пресловутая «вторая половинка», о которой писали в сентиментальных дамских романах… Ударил колокол. Ева пробормотала: — Что, уже час дня? Колокол ударил вновь. — Не-а, только двадцать минут, — ответил Матиас, глянув на настенные часы. — Может, я их завести забыл?.. Колокол звонил и звонил. Ева неохотно отцепилась от Матиаса, распахнула окно и выглянула на улицу. Соседи тоже повысовывались из окон; на перекрестке с главной улицей скопилась толпа. Виднелись куртки солдат Гарнизона. Из толпы доносились вопли: «Без паники! Берите необходимые вещи и следуйте к эвакуационным повозкам!», «Граждане, прекратите давку», «Николь! Николь! Вы не видели мою Николь?..» — Там эвакуация, — сказала Ева через плечо. — Опять учебная, — небрежно отозвался Матиас. — Нет. — В груди у Евы забилась тревога. — Не похоже на учебную, предупредили бы. Надо идти. — Ну, значит, внеплановая учебная. Расслабься ты, им надо отчитаться командованию про готовность эвакуационных путей, вот и дергают всех… Ева перебила: — Матиас, собирайся немедленно и пойдем. — Ладно, ладно, — сдался он. — Возьму документы и деньги. Надень пока пальто. Пальто Ева надевать не стала, а вместо этого собрала в котомку университетские тетради и дневники наблюдений — самое ценное, что у нее было. Ценнее денег: их можно и заработать, а эти записи потом не восстановишь. — Паникерша, — посмеялся над ней Матиас. Взяв с собой удостоверения личности и кошель с монетами, они вышли из дома, с трудом забились в повозку сквозь гвалт и толкотню. Впереди в колонне Ева приметила лысину отца, мамин тяжелый пучок, спину Алека и яркий шарфик Полли; Макса высмотреть не удалось — он сегодня работал. — Ну, долго еще это будет тянуться, — ворчал под ухом Матиас. — Конец месяца, мне налоговую отчетность надо считать, а в сутках число часов ограничено. Ева сегодня никуда не спешила. Приема не было, а рутинные дела дома и в рабочем кабинете могли и подождать. Мелькали в голове назойливые мысли — что завтра Штраух должен прийти на перевязку, и надо не забыть вернуть ему долг; что лук в погребе начал подгнивать, и хорошо бы пустить его на пирог; что пора заказывать у родителей полынную тинктуру и кроверазжижающий порошок — кончаются… — Ева! — это был Макс, который подбежал к их повозке. Чумазый и грязный после работы в забое, встревоженный. Как-то слишком всё серьезно, раз выдернули даже шахтеров… Макс схватил Еву за руку и затараторил: — Ты тут, какое счастье! Не видела маму с папой? — Там. — Она кивнула в сторону. — Алек и Полли с ними. Что такое? — Говорят, стена Мария пала, — торопливо выплевывал слова Макс. — Титаны пробили ворота Сигансины. Через пару часов дойдут до нас. Матиас тут же начал с ним спорить, что это полный вздор, что титаны слишком тупы и это невозможно, а Ева подумала — правильно сделала, что надавила на мужа. Даже если Макс принес простую сплетню-страшилку — лучше перебдеть и сорваться с места зря, чем зазеваться и попасть в беду. Макс сказал: «Будьте осторожней» и, сжав ладонь Евы на прощание, побежал к родителям. Руку испачкал сажей… Неугомонный Матиас уже приставал к кучеру: — Куда мы едем? — Велено везти в Трост, — последовал ответ. — А там что? Обратно когда? — Не знаю, не мешайте мне. Кучер поддал ходу, и повозка тронулась в сторону стены Роза, оставляя город позади. Страшно почему-то не было.

***

Проснувшись утром от сквозняка, Ева поняла, что больше сегодня не заснет: на жестком полу болела спина, от голода ныл живот. Матиас лежал рядом, поджав к животу руки и ноги, — как ребенок во чреве матери. Хотелось погладить его волосы, почувствовать их мягкую щекотку ладонью, но Ева сдержалась: побоялась разбудить. С другой стороны спали родители. Посапывал во сне отец, почти неподвижно застыло строгое лицо матери. Неподалеку приткнулись Алек в обнимку с Полли. Спальник Макса пустовал. Всмотревшись в конец коридора, где их разместили, Ева различила огонек папиросы. Курение ненадолго отбивает аппетит; а вчера солдаты Гарнизона как раз объявили, что урезают паек до половины булки в руки. Для такого крупного парня, как Макс, эта половина булки — не еда, а насмешка. Запас табака у Макса и папы заканчивался стремительно, и тратить его почем зря было неразумно — стоило приберечь, чтоб позже обменять у солдат на еду. Ресурсы нужно экономить. Ева слышала разговоры других беженцев — кто-то верил, что скоро Стену заделают, титанов перебьют, и к концу года можно будет вернуться домой. Инфантильная глупость. Ева уже мысленно попрощалась с накоплениями, домом и планами на будущее. Особенно жалко было хирургический кабинет: флигель под него построил своими руками Макс, а она сама вложила в инструментарий много денег, времени и сил. Знала бы, что так будет, — осталась бы в Митре с Матиасом. Жили бы на окраине города, в мансарде: оба уроженцы Марии, они были нищими по столичным меркам, как церковные мыши. Это Ева настояла на переезде: хотела жить пусть в провинции, но зажиточно, в большом доме, с детьми… Жадная самонадеянная дура — считала, что вся их с Матиасом жизнь пойдет так, как она загадала на пятьдесят лет вперед. Теперь горизонт планирования сократился до суток. Когда солдаты Гарнизона выискивали среди беженцев медиков, готовых работать, Ева сразу впряглась. Всю неделю с самой эвакуации она пахала без выходных по восемнадцать часов в день и получала лишнюю булку хлеба, и ту делила между младшим братом и мужем. Ева измоталась до того, что в зеркале была похожа на труп и так же себя чувствовала, но продолжала работать — то ли на безумии, то ли на надежде. Ходили слухи, что часть беженцев власти планировали перебросить в Гермину, на стройку укреплений для Стены Сина — и попасть именно туда, а не на поля, было бы большой удачей. В госпитале их бригадой руководила хирург, присланная из Гермины, Альма Краузе — тощая немолодая женщина с короткими волосами и колючим взглядом. Поначалу Еву посадили штопать мелкие и средние раны у сигансинцев, но во второй день Краузе, посмотрев на ее работу, сказала: «Очень хорошо» и перевела к тяжелым пациентам. — У меня в Гермине рук не хватает, — сказала Краузе, когда Ева два дня назад сдавала ей отчет по смене. — Для хорошего хирурга найдется местечко. Ты как насчет этого? — Я — да, — без раздумий ответила Ева и, спохватившись, добавила: — Но с семьей. — Посмотрим с полицейским, что можно сделать, — кивнула Краузе. Лишь на топливе из этой мысли Ева продолжала работать — только бы Краузе взяла ее, только бы не передумала. Ева выбралась из спальника, чтоб дойти до Макса и поговорить с ним про табак, поднялась, и… Это было то самое ощущение сырости меж ног, от которого каждый месяц у нее падало сердце. Багровые пятна на спальнике, юбке и панталонах принесли ей чувство облегчения — впервые за последние три года.

-4-

Спустя год Под вечер субботы Еву вызвал к себе на ковёр главврач Грег Майер. Она перебирала в памяти пациентов и думала: где она могла накосячить? Может, кто-то на нее пожаловался? Всех не упомнишь. Грег, крупный черноволосый мужчина с тяжелой нижней челюстью, поздоровался и протянул Еве сложенный вчетверо лист бумаги. Не дожидаясь вопроса, Грег пояснил: — Придут солдаты Гарнизона и Полиции, скажешь, что у тебя бронь, и покажешь эту бумагу. — Какая бронь? — Они поймут. Уход от ответа ей очень сильно не понравился, и Ева переспросила с нажимом: — Какая бронь? Грег молча сел за свой стол, и Ева раскрыла бумагу. Та была написана путаным юридическим языком, но ключевые слова «освобождается от обязательного военного призыва» заставили сердце не просто ёкнуть — сжаться. — Что происходит? — спросила Ева. Голос не слушался, звучал тонко. — Я не знаю. — Грег отвернулся. — Это касается только граждан Марии. — Грег. Здесь, блядь, написано про обязательный военный призыв, и стоит твоя подпись. — Ева старалась держаться, но все же сорвалась на крик: — Что за хуйня, мать твою, происходит?! — Ева, я не знаю! — Майер повысил голос в ответ. — Я сам ни хуя не знаю, и мне это тоже ни хуя не нравится. Но ты мне нужна здесь, ни под какой призыв я тебя не отдам. Военный призыв касается граждан Марии. Это значит… Блядь! Полли, Алек и мама заняты на стройке, их не удержать. Но за Матиаса, папу и Макса можно побороться. Грег ведь пошел навстречу и пристроил их в больницу, когда Ева попросила. Может помочь и сейчас. Она начала маневр: — Моя семья — тоже граждане Марии. — Я знаю, — буркнул Грег. — Выпиши на них бронь. Пожалуйста. Прошу тебя. Не безвозмездно. Грег ссутулился и закрыл рот рукой. Сейчас откажет… — Не могу, — вздохнул он сквозь ладонь. — Бронь только для ключевых сотрудников, без которых больница не выдержит. Остальных, кого я брал из беженского ресурса, надо вернуть королю. Макс — рядовой санитар, папа — младший фармацевт, который просто ведет учет препаратов и даже не готовит их. Матиас… — Хотя бы на Матиаса, — настаивала Ева. — Он ведь первоклассный бухгалтер. Я слышала, у тебя дочь учится в академии, а это затратно, и я могла бы… Майер вскинул голову. — Ева, ты что, не слышишь меня? Я не могу! — Он снова повысил голос. — Без тебя половина ургентных перемрет, где я еще такого хирурга найду? Матиас — просто счетовод, он заменим. Зубы у Евы сжались до боли. Ничего не помогало. От уговоров, рациональных доводов и взятки она перешла к топорному давлению: — Грег! Я прошу только Матиаса. Больше никого не прошу. Не отнимай у меня хотя бы мужа. Я его люблю. У меня важнее него в жизни нет никого и ничего. Грег после этих слов позеленел, как пациент, которому долго промывали желудок. — Уже поздно, — едва слышно ответил он. — Я подал в Гарнизон списки. Угрожать уйти из больницы бессмысленно — она лишится брони. Других рычагов воздействия на Грега нет. — Сука, блядь, да что это за пиздец! — взорвалась Ева и, переведя дыхание, прибавила, как могла, спокойно и мягко: — Извини, что накричала. Спасибо за мою бронь и хорошего тебе вечера. — Сплюнь, это не к добру, — пришибленно проблеял Грег. — Я не буду играть с тобой в эти суеверия, — поморщилась Ева. Вроде Грег — умный человек, главный врач, а верит в эту чушь: якобы если тебе пожелали хорошего дня или доброй ночи, смена будет тяжелой. Тьфу. Он ведь даже по сменам не работает и к пациентам не прикасается… Ева вышла, излишне сильно захлопнув за собой дверь. Зубы стучали — от гнева и страха. Кого будут призывать? Зачем? Хотят заполнить армию, провести какие-то учения? Для чего? Война и титаны — равно смерть. Людей, особенно родных, надо держать оттуда подальше. Как? Полицейские охотно берут деньги за то, что чего-то не видят. А денег немного есть. Всё решаемо. Решаемо. Решаемо… — Вы в порядке? — спросил Штефан, когда Ева зашла в ординаторскую. — Мы продолжаем с вами работать? — О чем ты? — переспросила Ева. Штефан замялся. Остальные медсестры и медбратья, кто отдыхал в ординаторской, притихли. — Мы подумали, что вас увольняют, — сказал Штефан. — Вы сейчас кричали на Майера… — Так слышно было? — перебила Ева. — На весь коридор. — Помолчав, он прибавил: — Чем помочь вам? Только скажите. Штефан ничего не знает. Да и не его это дело. — Помоги мне, пожалуйста, в операционной, — сказала Ева, зарубая тему на корню. — Идем работать. Ночь выдалась совершенно пиздецовая: к полуночи притащили четверых долбоебов после поножовщины в корчме. Одному определенно был пиздец, двоих Ева прооперировала, а четвертый умер, не дождавшись помощи. Ева попыталась сходить в туалет, но ее перехватила Сюзи, акушерка, — у той не справлялась роженица. Спасти удалось обоих: и ребенка, и женщину. Конец смены озарил собой еблан со свечой в заднице. Ух, как Еве хотелось эту свечу поджечь, но пришлось быть профессиональной и аккуратно извлекать из «подсвечника» инородное тело. Когда Ева со страшно гудящей головой приползла в коммуну утром, там почти никого не было. Только три молоденьких девушки в углу, дети, Ингрид с малышом у груди, да худой пятидесятилетний мужичок с большими ушами — его звали Петером, вроде бы. Никто в коммуне не спал. — А где все? — спросила Ева. — Что здесь случилось? Тишина. — Ночью Гарнизон приходил с полицаями, всех забрали, — сообщила Ингрид. — Ружьем грозили. Оставили детей, меня, да вон, девок. — Что сказали? Зачем забирают? — В войско для возвращения стены Мария. Ноги, и так уставшие за сутки, сдались окончательно. Ева рухнула на ящик. Левый висок прострелило словно бы спазмом. — Они там во дворце ёбнулись, что ли? — медленно произнесла Ева. — Какое, блядь, войско, какая Мария? Что за бред? — Жрать, говорят, совсем неча, — шёпотом сказала Ингрид. — Ну и решили сбыть лишние рты. Мужиков всех, да бабье, кто уже плодиться не может. До двадцати пяти не родила — и тудыть. Вишь, укрепления на Стене достроили — и люди тута не нужны стали. Зато Петера вон оставили, потому что он гидрант. — Я гидравлик, — робко отозвался Петер. Бред, бред, это блядский бред. То, что говорит Ингрид, лишено смысла. Желудок скрутило; когда Ева ела в последний раз? Сутки назад, наверное. Надо что-нибудь пожевать и идти разбираться — в Гарнизон, в Полицию, в ратушу к мэру — куда угодно, пока не дадут вменяемый ответ. Ева грызла засохшую булку и напряженно думала. Военный призыв для возвращения стены Мария. Со слов Ингрид — утилизация ненужных людей… Да нет. Неправда. Не могли они так поступить. Не могли ведь? — Ева Шутцер здесь? — раздался усталый мужской голос. Ева подняла голову. В дверях стоял, опираясь спиной на косяк, молоденький солдат Гарнизона. Лицо вытянутое и отекшее, глаза запали, плечи опущены; мальчик был сильно измотан и неизвестно когда в последний раз спал. — У меня бронь, — сказала Ева. — Я врач в Южной клинической больнице, хирург… — Я знаю, — лениво перебил гарнизонный. — Сержант Шварц, патрульная служба. Это самое… Там на улице тело вашего мужа. По закону вы обязаны заняться захоронением в течение двух суток, или вам штраф будет. Тело. Вашего. Мужа. Что? Да. Это он и сказал. Выйдя наконец из ступора, Ева ляпнула первое, что в голову пришло: — Как я могу получить свидетельство о смерти? — Не в моих компетенциях. — Гарнизонный протяжно зевнул. Казалось, что это какой-то глупый сон, и спрашивает она неуместную абсурдную глупость. Правильный вопрос — какого хуя, да он бессмысленен. — Как он умер? — Не знаю, я просто тело доставил. — Я могу увидеть мою семью? — Не-а, повозки с призывниками уже в Трост уехали. В извещении распишитеся, пожалуйста, да пойду я, — тяжело вздохнул гарнизонный и протянул ей бумагу. Ева подмахнула ее, невидяще пробежав глазами буквы. Гарнизонный попрощался и ушел, и Ева подумала: а не зря ли подписала? Может, там даже не Матиас. Откуда гарнизонному знать, что они супруги? Надо было сразу проверить. На улице в повозке Ева нашла тело, прикрытое мешковиной. Наружу торчали стертые подошвы клогов, а со стороны головы расплылось бурое пятно. Воняло говном и подтухающей кровью. Ева сорвала с трупа ткань… Что ж, это Матиас. Сомнений нет. Вместо верхней половины лица у него была воронка из мяса, спекшейся крови, копоти и мозгов. От носа остался только кончик и ноздри, правый глаз выскочил из орбиты, левый просто разнесло выстрелом. Из месива, оставшегося от мозга, торчал осколок кости черепа. Он пролежал так несколько часов, пошли первые трупные изменения: покровы бледные, к локтям и задней поверхности шеи стекли трупные пятна, посинели ногти, согнулись пальцы — это началось окоченение. Эмоций нет. Да, труп, каких она видела сотни. Да, ее Матиаса, которого она видела и обнимала каждый день. Да, Матиас убит выстрелом в голову. Полицейский убил — только у них есть огнестрельное оружие. Выстрелил в голову в упор. И эту тварь, конечно же, не накажут. Даже если бы наказали — что с того?.. Ева смотрела на изуродованный труп Матиаса в попытках почувствовать хоть что-то, но тщетно — ей не больно, не страшно, не противно. Просто… никак? Ева даже понимала, что происходит: душа пытается сохранить свою целостность и защищается от скорби, не подпуская к себе то, что уже осознал разум. Произошла «изоляция аффекта», как придумал называть это кто-то из ребят в кружке. Надо будет записать в дневник и когда-нибудь обсудить это с Карлом. Ему будет интересно. И насколько же глупо и неуместно думать о дневнике именно сейчас. Ева вернулась в ангар, где они жили, и села всё на тот же ящик. Она не знала, что делать дальше. Вообще ничего не знала. Пустота и полная дезориентация. — Твой-то поругался с ними. «Права не имеете», орал, — сказала Ингрид. — «Нас тут больше, мы вас числом задавим». Ага. Зато у них было ружье. Матиас иногда был невообразимо тупорогим бараном. И сама хороша. Мечтала о ребенке, а не уследила даже за мужем. Ударилась в работу — и прохлопала собственную семью. Если б Военная полиция пришла вчера, можно было бы договориться. Если б Ева брала двенадцатичасовые смены, а не суточные, — тоже. Если бы, если бы, если бы… Если бы она не умела резать и зашивать людей, оказалась бы там же — или в мешковине рядом с Матиасом, или в телеге, едущей прямиком в неизвестность. Гадать бессмысленно. Что теперь делать? Ничего уже не сделать, никого не спасти и не защитить. Сама жива и в безопасности — уже хорошо. Физиологические потребности никуда не делись, и работа завтра ждет. Сутки Ева спала, накачавшись успокаивающим бальзамом, потом на сутки ушла в больницу. Вернулась, бальзам, спать, в больницу — и так по кругу. Это и выручало, наверное. На работе было не до волнения, а снился каждый день один и тот же кошмар — про то, как на операционном столе умирает мужчина, истекая кровью из сонной артерии. Мужчина был в сознании и смотрел на нее умоляющим отчаянным взглядом — а она стояла рядом и не могла ничего исправить. В руке у нее был скальпель, которым она сделала ошибочный смертельный надрез. Родные не снились. Не снился даже Матиас. Через несколько напряженных и томительных дней в беженскую коммуну Гермины вернулось двое мужчин. Они сели по разным углам в молчании; один что-то бормотал себе под нос и раскачивался взад-вперед. Другой пил, судя по запаху, технический спирт. Мама, папа, Алек. Полли. Макс. Никто из них не вернулся, конечно же. Полицейский объявил, что все оставшиеся беженцы получат гражданство Сины и должны будут освободить этот ангар через десять дней. Ева потерла пересохшие глаза. Еще один геморрой ей на задницу — искать, где теперь жить… Ева молча грела руки у газовой печки. Все вокруг рыдали взахлеб, а у Евы не пролилось ни слезинки. Она даже не могла вспомнить, когда плакала в последний раз. Правильным и адекватным было бы заплакать, как все остальные, да в голове стучала одна мысль. И мысль эта была неуместно радостная. Как же ей повезло. Неебически. Не работай она в ЮКБ, не впишись она к бригаду к Краузе в прошлом году, прогнись она в академии под родителей — и сейчас была бы в брюхе титана, а не здесь. Чудо, просто чудо, не иначе! Ей удалось наебать судьбу! Ева заметила, что ее губы растянуты в широкой закрытой улыбке. У нее погибла вся семья, а она ликует. Что с ней не так? Рядом опустилась Ингрид и тоже протянула руки к огню. Ее лицо покраснело и опухло; глаза превратились в две узких щелочки. — Я так надеялась, что он вернется, — произнесла она охрипшим от рыданий голосом. — Что ему повезет и он вернется. Ева промолчала. Не хотела с ней говорить, не хотела слушать и надеялась, что та уйдет сама, но Ингрид продолжала всхлипывать: — И как ты умудряешься держаться… Сколько в тебе силы-то… — Глубоко соболезную твоей утрате, Ингрид, — сказала Ева, поднялась и вышла на улицу, чтоб не продолжать этот разговор. Снаружи было еще холодней, чем в ангаре, долго не посидишь. В кармане кардигана Ева нашла бальзам, откупорила его и махом ополовинила бутылку. Жжение в горле на несколько мгновений перебило всё на свете — холод, голод, усталость, головную боль, эмоции, даже события последней недели. Деревенская дура-Ингрид назвала силой то, что на самом деле — банальная пустота и ошибка в архитектуре ее души: там, где должна сейчас быть скорбь, — там у Евы просто брешь. Выемка. Интересный материал для Карла: он ведь заявлял, что Ева практически не способна сопереживать. Она тогда не верила, смеялась над ним — а теперь получила доказательство. Сказала: «Соболезную», хотя хныканье Ингрид ее просто раздражало. Другие, нормальные люди и правда могут ощутить чужую боль, а Ева даже своей не чувствует. Вся она — ненормальная, неправильная и неадекватная: лесная ведьма, которая обратилась человеком. А ошибка ли это? Или ее преимущество? Слеза подступила, лишь когда Ева представила в красках, что какое-то жуткое человекоподобное чудовище сожрало Макса. Смерть в пасти людоеда — страшней, чем от инфаркта, от перитонита, от разрыва аорты и токсического шока, от эмболии, отказа почек, кровопотери… Много чего страшней. Кто же на этом свете истинные людоеды — глупые титаны, ведомые неясным инстинктом, или чиновники в правительстве, пустившие свой народ на корм?.. Удивительно, как Матиас, будучи бараном, сделал самый верный ситуативный выбор: лучше уж пуля промеж глаз. Это хотя бы мгновенно.

-5-

Еве тридцать лет, а на дворе восемьсот сорок девятый. Пациент под условным обозначением ЕД-двенадцать. Имя — Леви, фамилия — прочерк. Возраст — тридцать лет. Профессия — военный. Человек, который последним видел Морица живым. Всё зашло слишком далеко. Это она должна вскрывать его, а не он ее… Да что уж. Сама, дура, перед ним вскрылась, послойно, до самых кишок. На, дорогой пациент, полюбуйся: доктор-то твоя — какова блядина?.. Так трудно не было ни с одним из прошлых одиннадцати. Ни в кого она не забиралась настолько глубоко, ни перед кем не обнажалась сама, и уж тем более не теряла контроль над ситуацией. Ева почти закончила описывать сегодняшний сеанс. Оставалось законспектировать последнюю часть их разговора, про события восемьсот сорок шестого, но не получалось: чернила капали с пера на лист, а слова, чтоб сформулировать мысль, не шли. Леви ушел два часа назад, а Ева до сих пор не могла собраться. И дело было уже не в мучительных воспоминаниях о том, что случилось три года назад: как она стояла над телом Матиаса и смотрела на кровавую кашу, оставшуюся от его лица; как она осознала, что Макса нет больше — и почти заплакала; как потом долго думала и анализировала, что обошлась с родителями несправедливо — и стыдилась чувства своей в этом правоты. С тех пор прошло лишь три года! А будто бы это было в другой жизни и не с ней. Справиться с воспоминаниями оказалось не так уж трудно. Дело было в Леви, и даже не в том, что большая трагедия обрела человеческое лицо. Ева понимала прекрасно: Леви — лишь конечное звено в длинной цепочке решений. Покорное, безотчетное звено. Спрос не с него. Он просто выполнял приказ. И как же это послушание перед приказами не вяжется с тем, как он подминает под себя пространство здесь! Такой он человек. Причудливый, удивительный, полный противоречий человек. Раскрывать его — как осваивать бездонный рудник: добываешь железо, находишь золото. Он ломает чужие носы, но заботится о чужих детях. Прозорливый умница, не знакомый даже с концепцией философского камня. Остроумный шутник с мрачным лицом. Убийца с гуманистической философией. Человеколюб и нелюдим. Хамло базарное и тонкий эмпат. Личность отвратительно фаталистичная и потрясающе стойкая. У него пересохшие губы, дурацкая стрижка, ненормально низкий рост. В чертах усталого лица проскальзывает что-то неуместно и трогательно детское. Тело — сошедшее со страниц анатомического учебника совершенство. Его бы поставить за стекло в музей и любоваться, или уложить в пуховую постель и часами ласкать, а никак не перешивать гнойные раны на операционном столе. Только вот хер он куда-то ляжет или встанет — не может бездельничать, весь извёлся, пока лежит в стационаре. Его грубые циничные шутки действительно смешны! Его гнев сбивает с ног и ставит на колени. Его добрые поступки и чуткие слова вынуждают поверить, что не кончились хорошие люди в роду человеческом. Прежняя цель — исследовать in vivo человека, пережившего тяжелые душевные травмы в схватках с титанами, — давно ушла на задний план. Плевать уже было и на титанов, и на исследование, а сегодняшний разговор — о роковом «возвращении» Марии — забил последний гвоздь в крышку гроба науки. Материала набралось выше крыши, да только занимали уже совсем другие вопросы. Что еще нужно сделать, чтобы он, мать его, обратил на нее внимание? Слова и подарки не работают, откровенные разговоры и часы уделенного лично ему времени — тоже. На прикосновения никакого отклика: ни «уйди, не трожь», ни явного «да, продолжай». К женщинам он не равнодушен — вон как смотрит на Магду… Можно было бы признать, что Ева ему просто не нравится: слишком старая, слишком худая, грудь маловата, он предпочитает ростом повыше… Неважно, в чем причина: просто не нравится. Правильно и «достойно» было бы принять это, отступиться, довести наблюдение до логического конца, выписать его и забыть. Пройдет. Да только она привыкла добиваться того, чего хочет. Плевать на это мифическое достоинство. Может, он с ней больше и разговаривать не станет после сегодняшнего? Леви, однако, ходил к ней каждую ночь. Принес чай. Позволял себя трогать без необходимости. Сегодня даже дотронулся сам! Стал бы, если бы так сильно не нравилась? Это не тот человек, который терпит из вежливости или нежелания обижать. Он с боем отстаивает свои границы — позволял бы ей их ломать, если б был против? Может, он просто… не умеет? Слишком прямой и честный для кокетства и игр, неосознанный адепт принципа «…да будет слово ваше: "да, да"; "нет, нет", а что сверх этого, то от лукавого». Даже если так — что делать-то? Раскинуть перед ним ноги? Обнять, погладить, поцеловать? Сказать: «Я думаю, минет вас развеселит, снимайте трусы»? И он ответит: «Да идите вы, доктор Шутцер, на хуй, на чей угодно, только не на мой»? Вдруг у него член маленький? С его пропорциями тела — вполне вероятно… Столько вопросов, ни одного ответа. А в груди — огонь. Думать сложно, всё перемешалось в голове: сегодняшняя перепалка, откровенность про восемьсот сорок шестой, его искаженное гневом лицо, взаимная аутопсия наживую. Дурацкий вчерашний сон, в котором он ее поцеловал. Его мускулистые белые бедра, упругие, с красивой впадинкой-полоской там, где проходит сочленение мышц. Широкие предплечья с выпуклыми яркими венами. Низкий бархатный голос. Бесстыдные матерки, которые он даже не пытается сдерживать. Еще и сегодняшняя история между ним и Магдой… «Ты молодая красивая девушка, привыкай, что так будет. Учись за себя стоять», — сказала ей Ева, когда на третий же день работы кто-то из пациентов попытался ущипнуть ее за ягодицы. Как Леви на нее смотрит, видели все, но он ничего не предпринимал, смотрел — и только. А взгляд у него тяжелый. Сегодня днем Ева была в операционной с Акселем и перевязывала пациенту расширенную вену, когда туда влетела Магда. — Я так больше не могу! — завыла она. — Я увольняюсь! — Вышла из операционной, на хуй, немедленно, Магда, — оборвала Ева, не оглядываясь на нее. — Я закончу и поговорим. Работа мелкая, ювелирная, и Магда грубо нарушила принципы асептики. По всем правилам, даже дисциплинарное замечание стоило бы вынести… Тогда точно уволится, и работать будет некому. Надо ее удержать, а не шпынять и запугивать. Минут через пятнадцать Ева закончила с пациенткой, Акселя оставила отмывать операционную, а сама нашла заплаканную Магду в ординаторской, где Ильзе отпаивала ее успокоительным. Ева говорила мягко, будто с пациенткой: — Рассказывай, кто обидел. — Офицеришка ваш любимый, — вместо Магды ответила Ильзе. — Что он сделал? — Ничего, — всхлипнула Магда. — Вообще ничего, это я сама. Оказалось, она предложила ему переспать, а он спросил, действительно ли она этого хочет. Магда вытворила глупость, а Леви… Леви — добрый человек. Наблюдательный и чуткий. — Он тебя не тронет, — успокоила ее Ева. — И я ей что говорю, — подхватила Ильзе. — Хотел бы — сразу б взял. Он такой, всё может. А тут вишь — заботится о тебе, твое мнение спрашивает. Ты б подумала хорошенько, такие мужики на дороге не валяются. Мелковат, но это ничего, с лица не воду пить… — Ильзе, помолчи, — оборвала ее Ева. Разговор надо было срочно уводить от этой темы, пока Магда снова не впала в истерику. — Он тебе ничего не сделает, — повторила Ева Магде. — Может только нахамить, но он так всегда общается, это не со зла. — Он Вилли нос сломал, — возразила та. — Вилли стоило бы еще и уволить после такого перфоманса. Та их выходка — за пределами разумного, и вышвырнуть из больницы, по-хорошему, следовало бы обоих: Вилли прочь с работы, а Леви сдать военполу. Но, чтобы сохранить медбрата, Дворкин с Краузе всё замяли. Радоваться этому или нет… Скорее да, но, если бы Леви здесь не было, не было бы и нынешней проблемы. Ее маленькой личной проблемы под названием «запала на пациента, которому неинтересна и безразлична». — Хочешь, я с ним поговорю? — предложила Ева Магде, но та упрямо помотала головой. — Давай, приведи себя в порядок и возвращайся за ним. — Я не пойду туда! — вскрикнула Магда. — Я его боюсь! — Хорошо, поменяйся на сегодня с Ильзе, — разрешила Ева. — Давайте живо в палаты, почему у нас опять все пациенты без присмотра? — Этого-то когда забирать? — спросила Ильзе. — Через десять минут, — шмыгнула Магда. — Спасибо. — Магда, — окликнула ее Ева. — Еще на секунду. Та утерла рукавом нос и внимательно уставилась на Еву. Ильзе вышла, и Ева, понизив голос, сказала: — Больше не делай так. Никаких интрижек с пациентами, даже если очень хочется. Умойся и выходи дежурить. Магда шмыгнула, кивнула и вышла. Теперь же, прокрутив эту сцену в голове, Ева поймала себя на позорной вещи: она спроецировала на Магду свое легкомысленное желание закрутить интрижку с Леви. Хотела разобрать его личность, — а материал собирать можно с себя самой. Если она сейчас же не остановится, выйдет полноценный клинический случай про то, как дура-доктор запорола исследование, пустила научную мысль по неверному пути и сломала собственную карьеру. Хрестоматийная история для юных медиков с прозрачной моралью: дети, не будьте такими. Хватит уже себе врать. Нельзя влюбиться в пациента и считать, что способна трезво его оценивать. Это всем только навредит. Поколебавшись секунду, Ева написала: «Исследование прекращено в связи с утратой исследователем объективности» и отложила перо. Леви выздоравливает. Придержать на пару деньков еще можно, но мурыжить дольше — бессмысленно. Пора ставить вопрос ребром: или послезавтра — или уже никогда.

-6-

По Леви даже без вскрытия можно изучать анатомию. У него почти энциклопедический рельеф тела: виден каждый мускул, под кожей заметны малейшие сокращения — он просто вытирается после душа, а зачаровывает, будто бы смотришь на детали работающего механизма. Какие же нагрузки он вынужден переносить, раз его астеническая фигура обросла такими мышцами? Похож на мраморную статую. Его тело умопомрачительное, одновременно и фантастическое, и настоящее: маленькое, сухое и крепкое. Подвижное, неидеально прекрасное, испещренное следами былых ранений. Их можно было бы счесть гениальной задумкой скульптора, если бы не свежий шрам на голени — тот, который Ева шила сама. Этот шрам напоминал, что Леви — не ожившая статуя, а реальный человек из кожи, мышц, скелета и нервов. Внутри него — кровь, лимфа и желчь. Желудок, кишечник, печень, сердце… Разум и душа в черепной коробке. Жаль, нельзя туда влезть и увидеть всё-всё, рассмотреть каждое воспоминание, разделить на слоги каждую мысль, разобрать мышление на частички и осознать, как работает это удивительное целое. Интересно, о чем Леви думает? Думает ли о ней? Что он о ней думает?.. К реальности Еву вернуло резкое: — Что ты так уставилась? — Нравишься, любуюсь, — честно ответила она. Леви нахмурился, отвернулся, развешивая полотенце на спинке кресла. — А мне нравится твоя ванна, — сообщил он. — Мыться удобно. Обескураживающий и жесткий ответ на, фактически, любовное признание. Ева не нашлась, что сказать, — да и нужно ли? Размечталась. Поблагодарить надо, что сделал одолжение и лег с ней в постель. — Только у тебя плитка отваливается, — непринужденно продолжал Леви. — И под потолком плесень. Нужен ремонт. Плесень, кстати, потому что вентиляция — говно. Можно поставить клапан, будет лучше. — Отложу денег и позову мастера, — ответила Ева. — Я бы сам сделал, но тут возни на неделю. Не успею. Прихрамывая, Леви подошел к кровати, лег с Евой рядом. Внимательно осмотрел ее шею, грудь, поводил пальцами, нахмурился, цыкнул. — Что там? Засосы? Он кивнул. Когда-то давно, в студенческие семнадцать, засос на шее означал: «ты моя девчонка». Сейчас, в тридцать, особенно манит эта легкомысленная идея — побыть его девчонкой на несколько дней. Вот бы и Леви тоже чуточку побыл ее парнем. А нужно для этого всего ничего — пару секунд крепкого сладкого поцелуя… Только загадочный Эрвин Смит наверняка спросит: этот четырехзначный счет выставлен больницей или борделем? Леви молча привлек ее к себе, ткнулся лбом в плечо. Утром нервничал, а сейчас спокойно обнимал ее — освоился, расслабился. Ева и сама успокоилась: ночью так разволновалась, что набросилась на него, словно одичавшая. Готова была прямо в кабинете на него запрыгнуть, и запрыгнула бы, если бы не та, скоро — или уже — мертвая пациентка… Ебучая прободная язва. Крупная, с рубцеванием, повторно открывшаяся, да на недолеченный перитонит. В первой операции Ева всё сделала правильно, по усовершенствованной технике, которая дает шестьдесят процентов выживаемости — а Берг все равно попала в провальные сорок. У нее не желудок, а труха. Надо было сразу иссекать больше — но кто знает, сработало бы это? Или стоило не выпендриваться и оперировать классически?.. Неудачные операции — не то, о чем надо сейчас думать. Надо наслаждаться, пока Леви тут, скоро ведь уедет… Он приятный, теплый, упругий. Можно — ей можно! — обнимать его всем телом, вжимать в себя, тискать за ягодицы и бедра. Иногда легонько целовать в губы. Перебирать мягкие волосы, поглаживать колючий затылок — Леви от этого жмурится, как котенок. Какие титаны, битвы и Разведкорпус, когда его из объятий выпустить невозможно? Ева села на него верхом, погладила грудь. Он сразу потянулся и стиснул бедра, схватил за зад — отнимая инициативу; Ева взяла его за запястья, дернула прочь — его руки, конечно же, не шелохнулись. Куда ей с ним силой тягаться? — Убери, — сказала Ева. И он подчинился. Разжались пальцы, расслабились предплечья, и Ева прижала его руки к кровати, рядом с головой. — Поймала меня? Хех. Этот короткий смешок и скромно приподнятые уголки губ — бесценны абсолютно. Улыбки от Леви добиться сложно, а его смех — это настоящая победа! Кровь бурлила. Леви мог бы без труда высвободиться из ее символического захвата, мог бы даже врезать ей так, что она улетит через всю квартиру и стену к соседям пробьет. Ева побаивалась его всерьез. Но Леви этого не делал: он позволял сидеть сверху, держать его запястья, давал побыть главной. Расслабился даже — мол, делай, что хочешь. Ева хотела поиграть: склонилась к его губам, не касаясь и заставляя ждать поцелуя. Дразнить его — все равно, что травить сторожевую собаку, только он не на привязи, и удерживает его лишь сиюминутная благосклонность к ее причудам… Интересно узнать пределы этой благосклонности. Вместо маняще приоткрытых губ Ева поцеловала его в щеку. Он дернул головой, снова подставляя губы, но поцелуй получил в подбородок. — Сучка, — буркнул он, но не портил игру. Его благосклонность оказалась сильнее, чем способность Евы держать себя в руках перед соблазном. Леви целовался охотно и чувственно, отдаваясь ей — как женщина отдается мужчине. Как бы всё развернулось, будь Ева — мужчиной, а он — женщиной?.. Фантазия щекотнула волной возбуждения внизу живота, захотелось слиться с ним сейчас же, но… Член был мягкий. — Мне не двадцать лет, — прокомментировал это Леви. — По щелчку уже не встает. Очень даже вставал, пока он не был измотан. Ресурс тела не безграничен, да и ее собственный половой голод был давно утолен. Хотелось уже не секса, а близости, и именно с ним, — а Леви, будто прочитав эту мысль, добавил: — Я могу без него. Мне и двух пальцев хватит. Не проблема. — Лучше ртом. Леви издал забавный звук — то ли фыркнул, то ли цыкнул, — а потом неожиданно покладисто кивнул: — Как скажешь. И притянул ее за бедра к своему лицу — вручил контроль. Его влажный теплый рот коснулся губ и клитора, и все тело Евы встряхнуло от жара. Он отлизывает, как целуется, — а смотрит, будто сейчас сожрет. Пальцы покружили возле входа, собрав смазку, и скользнули дальше — меж ягодиц… А он догадался, что ей нравится! Вслух говорить хоть и не пришлось, но все равно стыдно. Ева ощутила — краснеет, вся, от щек и до кончиков ушей. Леви вроде бы отдался процессу и прикрыл глаза, но встрепенулся, пристально уставился снизу и серьезно заявил: — Из тебя конча течет. У Евы вырвался смешок — и она сама ощутила, как из нее вновь потекло. — Извини. — Да ну, моя ведь конча, — отозвался он. — Удобно вместо смазки. У него же пунктик на чистоте! Неуж сперма, вытекшая из прямой кишки, в его картине мира грязью не считается? Очередное противоречие. Любопытно — почему так, в чем его логика?.. Словечко-то выбрал — «конча». Как же это смешно, и стыдно, и абсурдно, и ах-бля-как-же-приятно-просто-пиздец… Хотелось хныкать, стонать, орать, хохотать, визжать от ощущений. Леви смотрел иногда из-под полуприкрытых век, ритмично двигал языком, но вдруг замедлился. — Ты еще не устал? — Нет. Зато сама Ева устала: колени затекли. Она слезла, хотела уже отстать от Леви и не мучить его больше, но он был такой… горячий: взгляд затуманен, уши пылают, влажно блестит покрасневший рот, член… Член стоит! Терпеть это больше не было сил. Ева встала на четвереньки — передала контроль. Леви трахался интенсивно: глубоко и в темпе, но без грубости, просто удерживая ее за бедра. Ничего лишнего. Идеально. Невъебенно. Ее самой не осталось: только острое голое удовольствие и грохот кровати где-то на фоне. Вдруг Леви замедлился — до неспешного, нежного темпа. Ева завыть была готова от разочарования, но он смачно сплюнул, скользнул влажными пальцами к анусу, лаская его в такт движениям… Приятно, но ощущение собственного тела, к сожалению, уже возвращалось, — а локти начали затекать. — Устал? — спросила она. — Нет. Зачем тогда он тянет, зачем он это делает, когда она хочет трахаться так жестко, чтобы до слёз! Ева подалась бедрами назад, еще, еще, но Леви будто не догадывался… — Хватит там елозить, давай сильнее. И быстрее. — Хорошо, — бесцветно отозвался он — и резко взял прежнюю безумную скорость. Ева чуть не задохнулась от ощущений: колотятся друг о друга тела, всё хлюпает, стучит, шлепается, пошло, развратно, и на это так наплевать… Слишком оху-и-ти-тель-но. Вдруг скользнула по животу ладонь — нежно, будто придерживая, — и от одного этого осторожного касания можно было взорваться. В бока впились пальцы, властно дернули на себя. Все ее чувства — там, где член стремительно бьется об стенки нутра. Это почти больно, и это чистый экстаз. Леви не груб с ней — просто сильный, резкий: толкается ритмично и мощно, стирая время, личность, границы мира вокруг… — Хочу лицом к лицу, — вдруг попросил он. Ева перевернулась, он развел ей ноги и продолжил — в прежнем бешеном темпе. Матиас так долго и так быстро не мог… Она просто лежит — и задыхается, а Леви трахает ее уже хрен знает сколько, и ему хоть бы что — только краешки ушей покраснели. И смотрит по-особенному… Как смотрят порой на что-то красивое. Леви рухнул на нее сверху, упираясь предплечьями в кровать, — горячий, шумно дышащий, поцеловал — жадно, мокро, — двигался медленно, глубоко, даже едва слышно застонал… — Ты хочешь понежнее? — вдруг догадалась Ева. — Я скучный человек, — отозвался он. — Не скучный, а очень милый. В ответ он только фыркнул и сжал ее в объятиях. Хват, чувствовалось, стальной. Запросто может раздавить! А вместо этого — целует… Леви отстранился, ткнулся лбом ей в ухо, щекоча шею дыханием, задвигался, набирая силу, скорость… Он же вообще не устает!.. Скорость оглушающая, целоваться невозможно, но и не нужно: отвлекло бы от главного. Сколько они уже так трахаются? Миг или вечность? Хочется еще и еще. Есть все же в этой… позе… что-то сентиментальное, романти… Ох-х, блядь, как он засадил!.. Член сокращался внутри, дергаясь, изливаясь. Голова кружилась от пьянящей надежды, которая эхом откликнулась из далекого прошлого — когда в постели с ней был Матиас. Он часто, после того, как кончал в нее, говорил на ухо: «А представь, что прямо сейчас у нас получилось». Леви ничего не сказал, но она представила сама — и сама же в это не поверила. Закончить тоже хотела сама, но Леви ей помешал: оттолкнул ее руку, сказав: — Дай мне. Пальцы продолжили то, что делал член, — так же жестко и методично. То ли ее так завела его внезапная властность, то ли просто угол проникновения сменился — но стало вмиг так жарко, что почти невыносимо, так приятно, что дико захотелось кончить уже, и оргазм близко-близко, и не ухватишься за него… Он всегда хватает первым, когда не ждешь: вспышка — и между ног будто сжимается и бьется еще одно сердце, которое гонит по телу не кровь, а счастье. Оргазм утих, и Ева открыла глаза. Леви, склонившийся над ней, выглядел даже… довольным! Он улыбался! Он улыбался, мать его! Леви посмотрел на свои пальцы, испачканные в смазке и сперме, и вздохнул: — Руки надо вымыть. — Ты же чистюля, как не брезгуешь таким грязным местом? — Это не грязь, — серьезно возразил он. — Вот если засохнет, будет грязь. А так — нет. Звучит парадоксально логично! Вернулся он быстро, завалился на кровать и прилип в очередном тесном объятии. Очаровательный и ручной, голодный до прикосновений. Наверняка никто его не обнимает, не гладит, не целует… Кошмарное упущение для всех знакомых с ним женщин, которые не видят за миражом из грубости, мрачного лица и маленького роста, какое он в самом деле сокровище. Техничный и выносливый, старательный. Внимательный к ней, чуткий к ласке. Уступит лидерство, если захочешь, — и подхватит, когда отпустишь. Может и сам забрать. Приятна та власть, которую тебе передали, а не спихнули. Власть, которую могут в любой момент отнять, — эфемерная, сиюминутная, — приятней во сто крат. — Я тебя обожаю, Леви. Он сейчас ответит какую-нибудь грубую нелепицу, абсурдную и разящую в корень. Неважны слова, которые он говорит; важно — что стоит за ними. Леви никогда не пытался ее обидеть, даже когда она очень сильно напрашивалась на это, — он просто был искренним. — Пиздеть ты обожаешь, — буркнул Леви. До чего он иногда смешной! Глупо, но Ева не хотела, чтоб наступало завтра. Хотела залипнуть в вечном сегодня. Завтра, конечно же, наступило: проехалось по голове недосыпом, заломило тазобедренные суставы, загудело в воспаленных губах. Леви к ней приставал, она опрометчиво поддалась и не успела позавтракать, а когда в следующий раз выпадет шанс поесть — неизвестно… Не исключено, что вечером или ночью. Жаль было прощаться. Когда Леви умывался, у Евы мелькнула мысль о том, чтоб улизнуть на работу, а его запереть в квартире, чтоб никуда не уехал. Потом подумала, что тогда он просто вынесет ей дверь, и отбросила эту идею. На смену Ева опоздала — впервые за всю свою карьеру в Южной клинической больнице. — Доктор Шутцер, ну наконец-то, мы все вас здесь ждем! — с порога больницы затараторила Клавдия, медсестра из приемного. — У нас проникающее ранение грудной клетки, переломы ребер, перфорация легкого, обширный гемоторакс, подхватите его у доктора Дворкина скорее! Началось очередное доброе, ебать его в рот и в жопу, утро в больнице. Нет ничего нового под солнцем.