Кровь и говно

Я как-то читал гипотезу, что человеческий ум — как перья павлина. Всего лишь экстравагантная демонстрация для привлечения партнера. Все искусство, литература, Моцарт, Уильям Шекспир, Микеланджело и «Эмпайр-стэйт-билдинг» — просто сложный брачный ритуал.

«Мир Дикого Запада»

Леви уже минут двадцать гипнотизировал настенные часы. Стрелки показывали без четверти девять, а обход обычно начинался около девяти: иногда чуть раньше, иногда чуть позже. Пересменка у персонала в восемь утра, и в палате уже протирал поверхности Аксель. Шутцер тоже должна быть где-то здесь: или в кабинете, или в смотровой, или куда еще ходят врачи — на планерке у главного, в другой палате… Как там она после их разговора? Обижается, наверное. Леви вел себя, как мудила. Она, конечно, редкостная сука, но… Леви думал все прошлые сутки, с утра и до ночи, и чем дольше думал — тем больше укреплялся во мнении, что выходку Шутцер можно понять и даже простить. Он сам становится излишне нервным, когда дело касается близких. Обидчиков Изабель он убивал, за Эрвина тоже подправил пару морд — да и убил бы кого-нибудь без сомнений. — Вы сегодня опять во сне кричали, — вдруг сообщил с соседней койки Эдмунд. Самое ценное в этой фразе — слово «опять». Леви кивнул — мол, я услышал, а Эдмунд продолжил: — Вам снились титаны? — Не помню, — честно ответил Леви. Первое время в Разведкорпусе он не понимал, почему бывалые избегают спать подолгу: поздно ложатся, рано встают, и лучше подремлют днем вместо обеда, чем проваляются в постели всю ночь. Но потом, когда Леви вернулся из-за Стены без Фарлана и Изабель, сам часами не мог уснуть; а если и получалось, то от его криков вскакивала вся казарма. Возможно, Шадис повысил Леви до офицера не только из-за боевых успехов, но и из-за жалоб соседей… А Леви знал, что Шадису на него жаловались — за то, например, что не давал разводить свинарник в казарме. Совет однажды дал Майк: если спать не больше полутора-двух часов подряд, снов не будет. Помогало слабо, но вошло в привычку. Кошмары — хуй с ними. Не так уж важно, что снится, — гораздо важнее факт, что Леви в больнице как-то слишком расслабился. Отоспаться дают, кормят, выводят погулять, Магда ходит красивая, с пацаненком можно повозиться. И к компании Шутцер привык… Без нее вчера было слишком уж скучно: угрюмый Дворкин подошел всего раз, буркнул что-то про швы и больше не проронил ни слова. Штефан тоже не рвался общаться: вывел на улицу и тут же опасливо удрал — до сих пор, похоже, побаивался в нос получить… Только и оставалось, что резаться с Эдмундом в дурака, да думать над их с Шутцер последним разговором. Развлечение себе нашел, блядь, — давать Шутцер поиграть на своих и без того слабых нервишках. Причем игра продолжается, даже когда ее самой рядом нет… Она снова опоздала: пришла в палату аж в девять двадцать. Неизменно деловая и говорливая, в косынке и фартуке, с Магдой вдвоем. Поприветствовала всех, подошла к первому пациенту, а на Леви даже не взглянула… С чего бы на него смотреть, еще дойдет очередь — насмотрятся друг на друга. — Доброе утро, Леви, — как всегда, поприветствовала его Шутцер, когда очередь наконец дошла. — Как ваше самочувствие? Ни намека на разбитость, гнев или какую-то обиду. Обычная Шутцер в обычном приподнятом — то есть, конечно же, отстраненном и показном — настроении. Улыбка — персональная, приоткрытым ртом, будто и не было той ссоры, обмена оскорблениями и взаимными издевками. Все те же вопросы, те же прикосновения к ноге… Давно она, кстати, перестала трогать его лоб? Дворкин этого и вовсе не делал никогда. Магда стояла рядом с его койкой и, опустив голову, и что-то излишне сосредоточенно перекладывала в тележке. Даже смотреть на него избегает. Эх… Не то, чтоб Леви на что-то рассчитывал, а всё равно противно. От самого себя противно, от мудозвона грязного… Шутцер тем временем сняла бинты, тщательно ощупала голень и сказала: — Магда, будь добра, запиши этого господина ко мне на снятие шва. — Записать к вам? — переспросила та. — Да, я сниму сама. — Хорошо, — отозвалась Магда. — У вас в час сорок пять свободное время есть, пятнадцать минут, записываю? — Подойдет. Черкни там перевязочную. — Подготовить документы на выписку? Ура! — Пока рано. Ну бля… Магда выглядела озадаченной, но ничего не возразила: только послушно записала что-то в тетради, отвела глаза в сторону, а на Леви так и не взглянула. Шутцер перебинтовав рану, мило улыбнулась: — Встретимся в перевязочной без пятнадцати два. Она уже давно говорила с Эдмундом, а Леви всё думал: в самом ли деле она не обижается, или только держится профессионально? Почему она сказала не готовить документы для выписки? В самом начале она говорила, что это можно обсуждать после снятия швов. Магда тоже думала, что его пора выписывать. Магда — так себе ориентир: она новичок и не разбирается, а Шутцер — опытный врач, знает больше… Или же все проще: Магда ждет не дождется, чтоб сбыть его с глаз долой, а Шутцер могла замыслить какую-нибудь очередную гадость с его участием — она ведь хитрожопая и делает, что хочет. Шутцер ушла, палата затихла, Магда заняла место дежурного. Так и не посмотрела на Леви ни разу за сегодня. Стоило бы перед ней извиниться за грубость… И за свои липкие взгляды тоже. Леви очень хорошо знал, как это мерзко, когда тебя жрет глазами какой-то стремный мужик. Особенно если этот мужик — ёбнутый на всю голову коротыш-недомерок, который сломал нос медбрату, вынес дверь врачу и держит в страхе половину больницы. Краем глаза Леви заметил пристальный взгляд Эдмунда и повернулся к нему: — Говори, что хотел. — Вас скоро выпишут, да? — Не знаю. Хотелось бы. Эдмунд не по-детски глубоко вздохнул. Он молчал, но Леви и так читал всё — по лицу, по контексту разговора, по их старому общению. Пацаненок не хочет расставаться. Нашел в лице Леви героя, кумира, взрослого друга, последнюю радость в своей жизни, от которой не так уж и много осталось, — и теперь боится отпускать. Это неравные взаимоотношения: для Леви Эдмунд — просто бледный умирающий ребенок с одной ногой, с которым его столкнул случай, и которого он больше никогда не увидит. Вроде бы должно быть похер, но у Леви, казалось, вот-вот треснет грудная клетка. — Эй, мелкий. Леви встал с кровати и, даже не касаясь костылей, пересел к Эдмунду. Тот аж подпрыгнул и поднял голову, изумленно вытаращив глаза. Леви прикинул — кажется, там, где он уселся, Эдмунду до сих пор мерещилась нога. А Леви взял и разрушил эту иллюзию своей жопой… Может, несуществующая нога и болеть теперь перестанет?.. — Знаешь, что за Стеной совсем другое? — тихо заговорил Леви. — Воздух. Тут он спертый и затхлый — но ты привык и не ощущаешь этого. Зато очень ясно ощутишь, когда выйдешь за Марию. А там… Никакой вони, гнили и дерьма, только запах травы, цветов и почему-то — соли. Вкуснее любых дамских духов. Если посмотреть вдаль, увидишь горизонт. Настоящий горизонт: земля и небо сходятся в одну линию и будто бы не кончаются. И вот, летишь — на коне, или на УПМ, неважно. Ветер треплет плащ и волосы, бьет в лицо, проникает в ноздри, и… Вроде знаешь, что в любой момент может выскочить титан и откусить тебе жопу, но чувствуешь себя невероятно живым. И даже самую капельку счастливым. Эдмунд слушал его рассказ — про мелких рыжих зверьков с пушистыми хвостами, которые не водятся внутри Стен, про бирюзовое озеро, про бурную реку, которую никто так и не смог перейти. По его щекам катились слезы, но Леви продолжал: если мальчику этого увидеть и почувствовать не суждено — пусть узнает хотя бы так. С его слов.

***

В перевязочной Шутцер была одна и уже готовилась к работе: разложила на столике какие-то инструменты и собиралась дезинфицировать руки. — Вы без помощника? — спросил Леви. — Сама справлюсь. Ложитесь на живот. Он разместился на кушетке. Запахло спиртом. Шутцер пошуршала ладонями, растирая по ним спирт, что-то сбрякало. Она взяла Леви за лодыжку; скрежетнули ножницы, спал с голени разрезанный бинт. В коже неприятно зашевелилась нитка. — Вы меня выпишете? — напрямик спросил Леви. — Так не терпится от нас убежать? — Не люблю больницы. — Я стараюсь, забочусь о вас, а вы… — усмехнулась она. — Здесь не вы одна работаете. Шутцер хмыкнула и потянула очередную нитку. — Если серьезно, то у вас появилась подвижность в голеностопе, — сказала она. — Я видела, как вы ходите… Бегаете почти. Это отлично, восстановление идет значительно быстрее, чем я предполагала. — Так вы меня выпишете? — повторил Леви. — Обсудим это сегодня ночью. Это еще что за манипуляции? — Почему не сейчас? — Мы не закончили наш предыдущий разговор. — Вы же сами меня прогнали. — Я не прогоняла вас, а попросила уйти. Не путайте. И не отвлекайте меня, пожалуйста, пока я вас не поцарапала. Ну ничего, Леви ей попозже всё выскажет… Снимала швы Шутцер аккуратно, долго примериваясь к каждому стежку и явно стараясь вытащить нитку как можно быстрее. Придерживала кожу осторожно, нежно даже. По ощущениям больше похоже на легкую щекотку, чем на медицинскую процедуру. Военврачи так не церемонятся… — Вот и всё, шов я сняла, вы большой молодец. Внутренний шов рассосется сам. Сейчас закрою рану повязкой, а завтра можно будет аккуратно принять теплый душ. Слова «большой молодец» прозвучали так приятно, будто в рот положили кусочек сладкого сливочного масла… Но если Шутцер так хотела отвлечь его от предыдущей темы разговора, то у нее не получилось. — И все-таки это очень странный повод не выписывать пациента, — настаивал Леви. — Ваше руководство в курсе? Или вы так повышаете счет за услуги? Зашуршал по коже бинт. — У нас здесь не услуги, а медицинская помощь. Хотите ответ врача, почему вас нельзя выписать? — Ее голос похолодел градусов на двадцать. — Вам требуется стационарное наблюдение в послеоперационном периоде, так как значительно ограничена подвижность в голеностопе, высок риск вторичной травматизации, и… — она стиснула его голень так, что он вскрикнул, — …сохранен острый болевой синдром. Вот же сука драная! Леви проморгался, отгоняя боль, перевел дыхание и произнес: — С огнем играете. Я мог вас ударить. — Но не ударили, — ответила она с каким-то задором, издевательским и очень неуместным. Не успел Леви подумать, что ее личина доброй докторши окончательно испарилась, будто титанья кровь, как вдруг Шутцер погладила пострадавшую от нее же самой ногу и мягко сказала: — Буду ждать вас сегодня ночью в кабинете. Сейчас вы свободны. — А вы совсем охерели, — буркнул он, поднимаясь на костыли. Ответом ему был только негромкий смех. Шутцер неприкрыто наслаждалась разыгравшейся ситуацией: своей властью над ним, его беспомощностью и злостью. Непредсказуемая и совершенно точно последовательная в том, что делает, — расчетливая ведь, как арифмометр, — она с ним то ласковая и гладит, то вот так — прицельно тычет в больное место, в прямом и переносном смысле. Сперва закутает в плащ и напоит чаем, потом обзовет бесчеловечным и будет давить. То «ты мой хороший, я так тебя понимаю», то «я не сопереживаю людям, терпеть их не могу». Что в ней настоящее, а что — маска? Это какое-то изощренное издевательство — подразнить мнимой нежностью, потом хуйнуть со всей дури аж до «острого болевого синдрома» и снова притвориться милой и пушистой. Манипулирует — только пока неясно, чего добивается. В палате за столом дежурного сидела Магда. Наивная и честная девочка, к манипуляциям неспособная вообще. У нее привлекательное сексуальное тело, она готова переступить через себя ради близкого… Да она, бля, реально нравилась Леви. У нее была куча козырей на руках, и она не смогла ими воспользоваться. На таких девочках ездят все, кому не лень. Им надо помогать, и так ведь несладко на свете живется… И чего он залупался? — Как ее зовут? — спросил Леви. Магда вздрогнула, подняла голову и инстинктивно отпрянула, словно он мог ее ударить. — Кого? — промямлила она. — О чем вы? — Я про вашу сестру. Как ее зовут? — Клара Фурман. — Клара Фурман… — повторил Леви. — Я запомнил. Магда напряглась еще сильнее, вытянулась в струнку: — Вы сделаете то, о чем я просила? — Сделаю. Задаром, без… оплаты любого рода. Простите меня, если сможете. И не предлагайте себя больше — никому и никогда, — ответил Леви, ставя точку в разговоре, и поковылял к своей постели. — Спасибо вам! — донеслось ему вслед. Он еще не знал, что будет делать — «потеряет» ли документы, или напросится с Эрвином в Кадетский корпус на вербовку, а там выведет девчонку в нужный момент и скажет пару мотивирующих слов, в крайнем случае — нанесет пару мотивирующих ударов по ребрам. Неважно — Клара Фурман отправится служить в Гарнизон, и точка. Остаток дня прошел, как на иголках: в постели спокойно не лежалось, на улицу погулять не выпустили из-за ливня. Дождевые капли монотонно барабанили по стеклам. Эдмунд дремал, тихонько постанывая во сне. Леви тоже клонило в сон, но даже задремать не вышло. Думалось то про Шутцер — ушлую суку, то про нее же — но одинокую вдову, то про Шутцер-врача: мягкую снаружи и стальную внутри. То про оттенки ее голоса — от теплого до леденящего, то про звонкий издевательский смех, — и, когда Эдмунд проснулся и предпринял попытку заговорить, Леви с облегчением прислушался к нему. — Мне сейчас такой сон приснился, — сообщил Эдмунд, потирая глаза. — Что драконов приручили, и Разведкорпус летал на них верхом. И у вас тоже был ручной дракон, огромный такой, черный, зубастый, и мы с вами на нем летали. Вот бы у Разведкорпуса и правда были драконы? Можно было бы атаковать титанов с воздуха. Леви аж кольнула зависть. Ему такие интересные сны никогда не снились… Он сам по себе человек скучный, без фантазии, потому идею снова зарубил: — Драконов твоих разве приручишь? Они же свирепые, ты сам сказал. Сожрут нас и улетят. Эдмунд задумался, потом зевнул, снова потер глаза и нерешительно произнес: — Мама говорит, что всех-всех можно приручить, но нужно приложить много терпения. — Слушай ты ее больше, — вздохнул Леви, вспоминая, как эта самая мама обошлась с родным сыном. — Я как-то приручил бродячую собаку, — упирался Эдмунд. — Ее в селе все боялись! Она злая, большая, бегала все время за телегами и лаяла, лошадей за ноги кусала. Я и подумал, что ее прикормить надо, чтоб она не была такая злая. Куриные кости ей носил, разговаривал. Она сперва рычать перестала, когда я приходил, и даже погладить один раз дала. Только меня мама потом за это высекла. Шутцер тоже злобного Леви подкармливает, разговаривает с ним, и вот итог — Леви почти не рычит, и даже позволяет ей себя гладить… Высечь ее только некому за сомнительные авантюры, а стоило бы. — А вам нравится доктор Ева? — вдруг полушепотом спросил Эдмунд. Эк у двух дураков мысли сошлись. Леви переспросил: — В каком смысле? — Ну… Просто. Она красивая и добрая. И вы с ней дружите, а она… ну… тетенька. Вы на нее смотрите постоянно… Шутцер-то? Добрая тетенька?! Ха-ха. Как легко задурить ребенку голову. — Она хороший врач, — извернулся Леви. Эдмунд смутился, сдался и прекратил расспросы. Если б он был постарше, просек бы, что Леви куда больше интересует Магда. Вот подрастет… Нет, не подрастет, и не откроет для себя эту хрень — бессмысленное, свербящее в яйцах желание. Оно и к лучшему, быть может. Леви бы тоже так хотел — чтобы его не волновали ничьи груди и задницы, никакие девушки и парни, члены, киски, поцелуи, отлизы и остальные глупые сексы. Потребность спать — тоже досадная и лишняя. Еда… А вот еду можно оставить. На вечернем обходе Шутцер вела себя непринужденно, кратко поговорила с Леви о самочувствии и даже не стала осматривать — ушла к Эдмунду. Обиделась все-таки?.. Или просто сказала, что хотела?.. Хуй ее пойми. В одиннадцать часов вечера Магда погасила последнюю газовую лампу. Палата погрузилась в темноту, а Леви — в глубины своих дурацких размышлений. Шутцер сказала: «Буду ждать вас сегодня ночью». Это уже не вопрос: «Придете ли?», нет. Не просьба, даже не попытка продавить. Это констатация факта: Леви к ней придет. Шутцер, сука драная, знает, что он не выдержит и придет к ней, прибежит, виляя хвостом… Ну уж нет. Пошла она на хуй со своими ужимками и своим шантажом. Не хочет выписывать она — Дворкин выпишет. Леви ему пальцы сломает, если понадобится. Шутцер, конечно, идет на хуй, но о чем все-таки она хотела сегодня поговорить? Она так странно себя вела в перевязочной, что и не поймешь — обижается она или уже нет. Позавчера они так внезапно и неприятно разошлись, оборвав разговор. Передавили друг на друга, разругались, она его выгнала, он ее оставил в разбитом состоянии… Что-то она упоминала — мол, вскрыли то, что его тревожит… И что оно? Так и останется незавершенным? И с самой Шутцер бы всё прояснить и помириться, в конце концов, чтоб она зла не держала… Леви встал с постели, взялся за костыли и побрел в кабинет хирурга. Побежал, как собачонка, к этой драной суке. — А я гадала: придете, не придете, — сказала Шутцер, открыв ему дверь. — Рада, что вы пришли. Леви промолчал. Он сел, как обычно, в кресло, а Шутцер занялась чаем: шуршала, гремела чайниками. Она помалкивала, пока не отдала чашку ему, а сама не села напротив. Бальзама в чае сегодня снова не было. — Я бы хотела начать с извинений, — произнесла Шутцер после долгой паузы. — Мне не следовало отвечать на ваш вопрос и заводить диалог о той экспедиции. Я не удержала себя в руках, сорвалась и наговорила много лишнего. Прошу у вас за это прощения. Простые связные фразы, четкая гладкая речь: заметно, что придуманная заранее, отрепетированная. Несмотря на очевидную дистанцию, которую Шутцер с ним сегодня держала, ее слова ложились на душу, как воск на пересохшие губы, как шерстяной плащ на голые ноги. Прощать бы не стоило, но от раздражения на нее вмиг и следа не осталось. Косячат все, а она свою ошибку осознала, извинилась, снова мила с ним… Леви, глядя в свою чашку, ответил: — Мне насрать, что вы наговорили, меня это не задело. — Леви, посмотрите на меня. Он неохотно поднял глаза. Шутцер смотрела на него прямо, в упор, почти не моргая. Пялилась в своей ебучей манере. — Вы ни в чем не виноваты, я не держу на вас зла, — произнесла она. Глядя так же прямо, Леви ответил: — Я же сказал, что мне насрать. Проехали. Я знаю, что это такое — терять близких. — Он собрался с духом и прибавил: — Вы меня тоже простите. Я не знал о вашей трагедии и не хотел вас обидеть. Шутцер опустила взгляд и улыбнулась — скромно и печально. — Спасибо вам, понимание дорогого стоит, — наконец отозвалась она и перевела тему: — Я однажды предлагала вам подумать над смертью ваших друзей. Скажите, у вас это получилось? — Да, — неохотно ответил Леви. Он, честно сказать, надеялся, что она об этом уже забыла. — Что надумали? — настаивала Шутцер. — Что поздно об этом думать, — сознался он. — Их уже нет, все позади. Рядом другие люди, о которых я еще могу позаботиться. Это и нужно делать. — Вы правы. Время течет только в одну сторону: мертвые мертвы, и с этим ничего уже не поделать. На свете полно живых — и только они имеют значение — сейчас и впредь. Мертвые не должны тянуть живых за собой. Мысль, которую Леви давно обдумывал сам, подтвердилась и обрела четкую форму в чужих словах. Сентиментальщина, но высечь бы это на его могильном камне… Леви не нашелся, что добавить, и просто коротко кивнул, а Шутцер заговорила вновь: — Знаете, что еще я хотела с вами сегодня обсудить… Скажите: вы читали церковный талмуд? — В детстве с мамой, некоторые главы. А к чему вопрос? Только не говорите, что вы верите в Культ Стен и прочую церковную херню. — Не верю, конечно, — подхватила Шутцер. — У описанных в талмуде событий нет документальных доказательств. Вера предлагает принять за аксиому то, что написано в одной-единственной книге, и более того — прямо запрещает пытаться ее доказать или опровергнуть! Церковь использует приемы обычных мошенников, и это отчего-то выгодно королю. Отчего? Я не вижу и не понимаю причин. Думаю, власти что-то замалчивают, — выпалила она и, переведя дыхание, продолжила уже спокойнее: — Талмуд, однако, написан человеком талантливым и умным. Его можно читать, как художественную книгу и философский труд. Уверена, последователи Культа не понимают и десятой доли того, что в него вложено… Так вот. Вы помните историю о братоубийце? Брат, убийство брата… Что-то в памяти крутилось, но никак не вспоминалось. Только мамин подзатыльник, когда он долго не мог прочесть какое-то слово… То слово было — «убийца». — Якобы первый убийца на свете, — кивнул Леви. — Да, я вспомнил, как читал эту галиматью по слогам. Все имена уже забыл. — Его звали Каином, — подсказала Шутцер. — Помните — богини хотели наказать Каина, проклясть, изгнать, а тот ответил: «Наказание мое больше, нежели снести можно». — Леви пока не понимал, к чему разговор, и, не дождавшись ответа, Шутцер продолжила: — Вдумайтесь в ситуацию. Каин потерял близкого и стал убийцей в один миг. Проживать оба этих чувства — само по себе наказание. Богини, правда, все равно его прокляли и изгнали, — ухмыльнулась она, — и повесили над ним метку: кто убьет этого человека, будет проклят всемеро. Люди до самой смерти сторонились его. У Каина были дети — и они тоже носили его метку. Дети детей, и их детей, и так далее. Понимаете, к чему я клоню? — Нет, не понимаю. Это просто церковная сказка. — А вы воспримите ее метафорически. — Ее глаза вдохновленно блестели. — Каин — богоборец, бросивший вызов самой природе и ее законам, и поставивший собственное своеволие выше всего. За что и был проклят: бременем, чувством вины и одиночеством. И дети Каина — богоборцы: убийцы, истребители титанов, врачи… Все, кто восстает против природы. Мы ходим под этой меткой: я и вы. О, с каким удовольствием вмазался бы Эрвин в это метафорическое пафосное говно. Нужно будет рассказать ему. Вот уж кто точно под этой «меткой» ходит… А Шутцер Леви ответил: — Чешете вы красиво, да только ваши гордыня и высокомерие больше, чем Колоссальный Титан. Ее губы скривились, но почти сразу вытянулись в улыбку: напряженную, фальшивую. Уязвил, вернул ее, зарвавшуюся, на землю. — Это не новость, — негромко ответила Шутцер. — Не знаю, как вы, а я хочу, чтобы люди жили — вопреки болезням, которые жизнь призваны отнимать. Такое у меня простое, но глубоко противоестественное желание. Вот оно — то, что она назвала богоборчеством: стремление влиять, проявляться в мире. Не подстраиваться, а прогибать его под себя. Брать то, что нужно, и менять то, что не подходит. Леви умеет делать это грубо и физически — запугать, надавить, вломить кому-нибудь пизды и добиться своего. Эрвин — еще один своевольный и сильный говнюк — проворачивает сложные схемы, делает ставки, играет с чужими эмоциями. У Шутцер другие методы — не кнута, а пряника: тот же самый Леви у нее «хороший мальчик» не потому, что она правда считает его хорошим — а для того, чтоб он расслабился и не мешал ей проводить процедуру. Это не доброта, а всего лишь способ контролировать реальность. Смешно, но Шутцер в самом деле его контролирует. Леви бегает к ней по ночам и рассказывает то, что самому себе повторять не любит. Кого-нибудь другого он давно бы отлупил за всё то, что ей позволил… Разозлившись на себя за это, он в очередной раз спросил: — Что с моей выпиской? — Вы хорошо восстанавливаетесь. И у меня есть на этот счет кое-какие соображения, которые я вывела благодаря нашему маленькому эксперименту… — На мне все заживает, как на собаке, не обольщайтесь, — перебил Леви. — И тем не менее, разрешите поделиться моими выводами, — гнула своё Шутцер. — Я заметила за вами одну черту: вы много шутите, но при этом не смеетесь сами. А что есть шутка? Это вскрытая нелепица в окружающем нас мире. Вам достает силы и проницательности, чтоб низвести сложную ситуацию до абсурда и почувствовать над ней контроль. Возможно, только поэтому вы до сих пор в трезвом рассудке — учитывая, сколько всего выпало на вашу долю. Полагаю, вы любите жизнь сильнее среднего человека, — сказав это, она вдруг улыбнулась — открыто и неожиданно мягко. — Эта любовь невзаимна, — себе под нос буркнул Леви. — Печально слышать, но другой жизни у вас все равно нет. — Да были они у меня, другие жизни, — вздохнул он. — Одна гаже другой. И дело вовсе не в титанах, нет. Перебьем титанов — останутся люди. А человеческое общество — отдельный ад на земле. — Я вам поражаюсь. — Она склонила голову вбок и подперла щеку рукой. — Глядите, какой парадокс: вы, хоть и поверхностно циничны, разделяете идеалы гуманизма. Но, бывает, как выдадите что-нибудь, словно закоренелый мизантроп… Не чувствуете в себе противоречия? Что означает слово «мизантроп», Леви не знал, но тему на всякий случай пресек: — Не чувствуете, что вам надо пойти на хер? Вы мне так и не ответили про выписку. Шутцер хмыкнула, вздохнула и сказала: — В самом деле, если вы сами будете регулярно заниматься упражнениями, то наш присмотр вам больше не нужен. Справится обычный врач. Значит, днем она соврала, чтобы просто увидеться с ним сегодня ночью. Всех наебала и его развела, как пацана. Гребаная женщина вертит им, как хочет, и не стукнешь ее — женщина ведь, слабая, хрупкая, милая. Леви даже почти смог разозлиться, только злиться на нее — все равно, что на кошку, которая сперва укусила и расцарапала руки, а потом запрыгнула на колени и размурчалась. Невозможно дольше, чем полсекунды. Молчание затягивалось. Шутцер поднялась на ноги, забрала у него пустую чашку и ушла к рукомойнику. Она принялась тереть чашку содой, повернувшись к Леви боком. — Я сама выпишу вас утром, — подала голос Шутцер, не отрываясь от чашки. — Не вижу смысла ждать Дворкина. — А если бы он выписал меня вчера? — Не выписал бы. — Почему? Шутцер обернулась. Нахально прищуренные глаза сдали ее раньше, чем она сказала вслух: — Потому что я его попросила. Леви это не удивило — только лишний раз подтвердило, что он не на крючке даже, а давно плещется в садке. Он уже хотел съязвить про «захват заложника», но Шутцер заговорила раньше: — Я подготовлю план реабилитации и рекомендации для врача, который будет вас наблюдать. Если что-то пойдет не так, начнутся боли, воспаление, проблемы с подвижностью — приезжайте в Гермину, просите меня. Поможем. — Именно вас спрашивать? А что Дворкин? — Не советую. Ему плевать: не умираете, острого состояния нет — и ладно, гуляйте, — ухмыльнулась она, взялась за полотенце и стала протирать вымытую чашку. — А я вам организую правильную реабилитацию по последним столичным канонам: массаж, физкультура, иглоукалывание, но взамен со мной придется поболтать… Примерно с дюжину ночей. — Вы своевольная сучка, знаете об этом? Она рассмеялась, но ничего не ответила: опустила голову и словно о чем-то задумалась. — Утром я вас отпущу. Что будете делать дальше? — спросила она, повернулась к шкафу и поставила чашку на полку. — Найму повозку и вернусь в штаб. Снова пауза, снова ее задумчивый взгляд устремлен в полки шкафа. Какая-то она сегодня тихая, уступчивая — не такая самоуверенная, как раньше. И эта внезапная суета с чашкой: обычно она просто бросала грязную посуду в мойку или вовсе оставляла на столе, а тут вдруг кинулась ее мыть. — Жаль расставаться с вами, — сказала она, так и не глядя на Леви. — Вы мне нравитесь. Удивительно. Леви ей: «Сучка, иди на хер», она ему: «Ты мне нравишься». — После всего, что я здесь сказал? — Этим и нравитесь. Взвесив, стоит ли это говорить, Леви решил, что стоит, и ответил: — Вы, в целом, тоже ничего, когда не издеваетесь. Она обернулась и сощурила глаза: — После того, как я влезла грязными руками к вам в душу и раскурочила ее? — Бросьте, вам это не под силу, — парировал он и, вспомнив один их давний разговор, добавил: — Уж лучше коротать время, общаясь с умной симпатичной женщиной, чем на жесткой койке наедине со своими демонами. — С симпатичной женщиной и по-другому можно время коротать. В более тесном контакте, — ухмыльнулась она, облокотилась на шкаф и подперла голову рукой. — Скажите, на ваш вкус я достаточно симпатична? Это что — уже совсем откровенный флирт? Да ну, нет. Она и раньше отпускала похожие фразочки, но мимоходом, не всерьез. Леви, было дело, вертел ее в разных позах в своем воображении, но тоже ведь не всерьез, и было это давно, пока они не познакомились ближе. Она его доктор. Хотя, уже бывшая доктор… Докторша. С нежными руками и круглой задницей. Драная своевольная сучка, смотрит своим бессовестным, прямым, немигающим взглядом. Улыбается ему. И заигрывает… Бля. У нее губы яркие и красиво очерченные, с четкой галочкой посередине. Мягкие, наверное, после воска-то… И талия тонкая. Шутцер правда симпатичная. В кабаке Леви бы, возможно, даже к ней подошел и угостил вином. К женщине слишком красивой, вроде Магды, катить бы застремался, а к этой — вполне. Если б она к нему подошла первой, не поверил бы своей удаче и галопом утащил ебаться… Хоть они и не в кабаке, а она сейчас сама напросилась. Леви наконец озвучил свой ответ: — Я бы вас трахнул, если вы об этом. После таких фраз девушки в кабаках, как правило, краснеют, бледнеют, убегают попудрить нос и больше не возвращаются. А тут женщина не кабацкая, другой породы: сейчас просто пошлет его на хуй и выставит за дверь, как позавчера… Шутцер сперва вскинула брови, но тут же захохотала — заливисто, аж запрокинув голову. — Именно этим вы мне и нравитесь, — отсмеявшись, сказала она. — Резче скальпеля, прямее стрелы. Не послала и не выставила. Неужели… Да ну, нет же, такого не бывает. Она закусила нижнюю губу, прищурилась, окинула Леви внимательным взглядом и спросила: — Вам нравится целоваться? Охуеть. Да, да, да. Блядь, да. Губы с готовностью загорелись. Понравилось даже слышать, как она произносит эту фразу — почти обещание настоящего поцелуя. Вопрос идиотский, но как же это сейчас неважно… Леви, все еще ожидая подвоха, ответил: — Нравится, естественно. — Не всем нравится, поэтому уточняю. — А вам нравится? — Обожаю это. И давай уже на «ты». Пиздец. От одного этого дурацкого разговора между ног начало жарить. Сердце стучало в ушах, под горлом, в паху — казалось, везде. Что-то вот-вот должно было произойти — такое же неизбежное и охуительное, как оргазм. Она медленно подошла, встала к Леви вплотную. Колено уперлось в кресло меж его ног. Теплые ладони коснулись щек, приподняли лицо. Леви заглянул ей в глаза — и то, как нагло она смотрела в ответ, расставило все по местам. Его развели. Схватили за нос и играючи приволокли в постель. Сучка, бесстыжая, расчетливая, притягательная сучка! Шутцер… просто Ева убрала с его лица волосы, упавшие на лоб, скользнула взглядом к губам… Дыхание уже перехватило, хотя она ничего еще не сделала. — Все-таки пригодился мой воск, — ухмыльнулась она и провела подушечкой пальца по его нижней губе. — Ты не против, если я… Да сколько можно тянуть, блядь! Ева нависала над ним сверху — слишком высоко, не дотянуться. Леви обнял ее за талию, привлек к себе. Она привлеклась охотно, медленно склонилась, придерживая его лицо за подбородок… Терпение кончалось. Он уже собирался схватить погрубее, но к его губам наконец-то прижались губы, и забывшее ласку тело тут же откликнулось: у Леви, сурового, каковым он себя считал, мужика, закружилась голова. Целовалась Ева нежно и уверенно, губы мягкие, расслабленные, горьковатые от камфоры… Леви поймал их, навязывая свой темп, но Ева не дала ему рулить: чуть отстранилась, поцеловала вновь — властно, настойчиво, и от ее напора Леви совсем прибалдел и уступил. Хорошо — пиздец… То ли и дальше ей поддаваться, то ли отнять руль: дернуть ее к себе на колени, прижать ближе, стиснуть и засосать. Сложно решить… Хотя бы к коже хотелось притронуться, но костюм не поддавался: рубашка была слишком глубоко и плотно заправлена в брюки, застежки на которых Леви не нашел. Хоть рви к хуям. Ева ускользнула из поцелуя и прижалась губами к шее, втягивая ртом кожу. Тело покрылось мурашками; Леви шумно выдохнул. Это уже не вежливое приглашение — это требование. — Хочу тебя, — мурлыкнула она ему в ухо. От ее слов стало совсем жарко. Леви хотел всего и сразу. Выебать жестко, оттрахать медленно и нежно, вылизать ее, насадить ее рот, ощутить ее тело руками, губами… Смять зад и бедра, добраться до груди, просунув ладонь меж пуговиц рубашки, — руку под рубашку он даже просунул, но и там наткнулся на ткань. Ева хмыкнула и задрала на нем сорочку. Она, одетая наглухо, против него — в больничной тряпке и трусах. Неравный бой. Она выигрывает, он уязвим, потерял контроль и летит не пойми куда, но это слишком приятно: когда губы в губы, в ладонях — мягкие упругие бедра, ее нежные руки под сорочкой гладят грудь, соски, живот… — С-сука, — прохрипел он, когда ее ладонь добралась до вставшего члена. — Ева… Она трогала легко, просто поглаживая, и разум Леви отъехал окончательно. Ему нужно было больше. Он тоже погладил ее между ног — но без толку: нащупал только шов брюк, а Ева наверняка ничего не почувствовала… Нет, почувствовала: потерлась о пальцы, уступила. Отвлеклась, и губы стали податливые — больше не подчиняют себе, а только откликаются на его поцелуи… В дверь постучали. Ева вздрогнула в его руках и повернулась на звук. Хотелось еще целоваться, хоть чуть-чуть, Леви потянулся за ней, но Ева поморщилась и оттолкнула его. — Ева, вы не спите? — донесся голос Магды. — У Берг открылось кровотечение. Что мне делать? Да чтоб их всех, сука, сожрали титаны. Берг, Магду и всю остальную больничную шайку заодно. — Вези ее в операционную, я сейчас приду, — крикнула Ева. — Блядь, — себе под нос выругалась она. — Прости меня. — Я понимаю. Леви чмокнул ее в шею — напоследок, куда дотянулся. Ева на это не среагировала: поднялась, вытерла рот тыльной стороной ладони, накинула фартук с косынкой и, бросив последний взгляд на Леви, вышла. Он остался наедине со стояком. Быстро же все перевернулось. Вроде бы они с Евой едва помирились и говорили о дежурной ерунде — про мертвых и церковные сказки, про каких-то там загадочных мизантропов, обменивались привычными колкостями, и вдруг уже горячо целуются и гладят друг другу интересные места. Сердце до сих пор колотилось, губы горели, член — тоже. Всё, чего хотелось прямо сейчас — догнать Еву, сорвать с нее гребаные сто слоев шмоток, заобнимать и затрахать. Или наоборот — сначала затрахать, а потом заобнимать. Оба варианта хороши. Ебаться надо все-таки почаще. Полтора года забивал на это, и вот, пожалуйста: завелся, как пацан, от одного поцелуя… Время шло, но Ева никак не возвращалась. Возбуждение давно утихло, да и в сон начинало клонить, но Леви твёрдо решил ее дождаться. Они сегодня потрахаются. Обязательно. Как удачно, что гондон не нужен: Ева, без сомнений, чистая, и не залетит… Лиловый плащ висел в углу. Леви взял его, завернулся поплотнее и откинулся на кресле. Хотел почувствовать хоть какую-то близость с Евой — пусть даже такую, опосредованную. Леви принюхался к плащу; знакомый теплый запах травы, камфоры и шерсти напомнил ее образ. Вернется Ева — и они продолжат там, где закончили. Она приятно целовалась — не пускала слюни, не кусалась, не замирала дохлой рыбиной, не толкала язык к нему в рот… Да вообще не было никаких языков! И без них охуенно. Но чуть-чуть и неглубоко было бы можно… Он попробует, когда Ева придет. Весь его небогатый опыт подсказывал: если человек хорошо целуется, то и секс будет отличный… Член на эту мысль вновь стал заинтересованно наливаться кровью. Давно она хотела его трахнуть? Сегодня в перевязочной — точно хотела, затем так настойчиво и тащила к себе. И воск, ебучий воск для губ дала не просто так. А в ту ночь, когда забрала у него костыли?.. Леви аж засмеялся вслух от этого открытия и вдруг осознал, что всё это время мог бы с ней просто трахаться, а не обсуждать проблемы, философские вопросы и остальную муть. Было бы куда приятнее.