Кровь и говно

…Не дремить тебе в люльке дитятка,

Не белить тебе пряжи вытканной, —

Царевать тебе — под заборами!

Целовать тебе, внучка, — ворона. Марина Цветаева

— Эй, мелкий, разговор есть. Эдмунд поднялся на постели и внимательно уставился на Леви. Леви сел на кровати, собрался с мыслями… Но так ничего и не сказал. «Короче, ты скоро умрешь». «Ты не повзрослеешь, даже зубы смениться не успеют». Как это сформулировать-то, чтобы он снова не завыл в голосину? Леви еще выделывался перед Шутцер, что он-де поговорит и все решит. Решала, блядь. Как всегда, будто язык проглотил… Начал Леви издалека: — Я разговаривал с доктором Шутцер. Она доверила мне одно важное дело. Эдмунд смотрел на него молча, внимательно слушал. Сердце стучало под горлом. — Ты ведь знаешь, что не все болезни лечатся, — начал Леви. Звучало это, как разговор с умственно отсталым, и Леви добавил: — Даже если кажется, что все прошло, потом становится хуже. Моя мать умерла от болезни, когда я был совсем мелким, младше тебя. Она вдруг стала активная, веселая, строила какие-то планы на неделю, а на следующее утро… В постели был просто труп. Человек — существо хрупкое: может жить, не зная, что сегодня его последний день. Ты думал когда-нибудь о том, что тебя может не стать? Не через сорок-пятьдесят лет, а раньше. Намного раньше. — Вы пытаетесь сказать, что я умираю? — неожиданно перебил Эдмунд. Блядь. Что ж он такой сообразительный, когда не надо? Из всей бессвязной хуйни, которую Леви тут нагородил, он как-то это понял! — Да. Именно это, — выдавил из себя Леви. — Вы не врач. Откуда вы можете знать? — От доктора Шутцер. Мы с ней… общаемся лично. Она мне даже объясняла, что с тобой происходит, только я сам не совсем понял. Вчера к тебе приезжала тетка из столицы — это твой будущий врач, она будет вести тебя до… до конца. Эдмунд пялился на Леви несколько мучительных секунд, моргнул, отвернулся и крикнул: — Доктор Линда, подойдите, пожалуйста! Линда притащила судно и отгородила Эдмунда ширмой. Поговорили, блядь. Лучший, на хуй, способ уйти от разговора — притвориться, что хочешь срать… Он именно притворялся — за ширмой ничего не происходило минут двадцать, и Линда вернулась к нему сама. Уходя с пустым судном и сложенной ширмой, она пробурчала: «А чего просил тогда?» Эдмунд лежал, повернувшись спиной. От него не доносилось ни звука. — Эдмунд? — позвал Леви, выждав паузу. Тот ничего не ответил и даже не пошевелился. — Эй, ты обиделся? Ответа не было. Леви мог бы настоять на разговоре: пересесть к Эдмунду на кровать, встряхнуть его за плечи, заставить посмотреть в глаза и повторить все, что наговорил. Но смысл? Шутцер с Вайс, наверное, справились бы лучше: козырнули бы авторитетом больничной формы, спели что-нибудь в два сладких голоска, погладили по голове и приправили горькие новости конфетами. Всхлипы с соседней койки Леви слышал. Заговорить за весь оставшийся день так и не решился.

***

— Сегодня начинаем прогулки, — заявила Шутцер после обычного утреннего осмотра. — Магда подойдет к вам около полудня, проводит на улицу и всё расскажет. Да наконец-то хоть что-то поменялось! — Это вам. — Шутцер протянула желтую круглобокую грушу. — Хрустящая, сочная, обязательно попробуйте. Остались у вас какие-нибудь вопросы? Рот сразу наполнился слюной от предвкушения. Груша… Воспоминание из детства: мама приносила ему по одной штучке в особо денежные дни. Часто груши были подгнившие, битые или незрелые, но разве ж это могло затмить его радость?.. — Вопросов нет, — сказал Леви и, понизив голос, кивнул на Эдмунда и добавил: — Мы разговаривали. — И как? Леви качнул головой. На лице у Шутцер было написано торжествующее: «А я тебе, долбоебу, говорила!», но вслух она коротко произнесла: — Хорошо, я разберусь. Как бы жгуче, гадко, страшно ни было считать секунды до их разговора, Леви не поддался соблазну удрать из палаты. Нельзя бежать, раз уж он втянул в это Шутцер — она ведь собиралась оставить эту историю на откуп Вайс… Хотя Шутцер-то что. Все равно ее холодное сердце ничьи страдания не трогают. Мучительно долго тянулся диалог о самочувствии, болях, состоянии шва. После перевязки Шутцер сообщила Эдмунду, что его родители вернулись домой. Тот, еще не осознавая, что его оставили навсегда, на это просто кивнул. — Леви уже, должно быть, рассказывал вам, — продолжала Шутцер, и Леви напрягся. Началось. — Доктор Вайс определила, что остеосаркома, которую я удалила, уже проросла в ваше тело. Минимум один очаг прослушивается в легких, на основе вашего анамнеза также подозреваем, что болезнь распространилась в почку… Много слов, мало сути. Треп, термины, термины, треп. Она гнала что-то про физиологические изменения, про обмен веществ, про разрастание аномальных тканей… — …В текущей ситуации сложно что-то сделать, — закончила Шутцер. Эдмунд непонимающе хлопал глазами, уставившись на Шутцер. Та помалкивала, Леви не выдержал и вмешался в разговор: — Скажите уже ему, как есть. Шутцер недобро глянула на Леви и раскрыла было рот, но подал голос Эдмунд: — Я умру? — Да, — просто ответила Шутцер. — Доктор Вайс полагает, что это случится в течение нескольких месяцев. Пиздец. Леви не думал, что мальчику осталось так мало. Пиздец номер два: спокойствие Шутцер, которая сообщила ребенку: «Ты умрешь» тем же ровным доброжелательным тоном, что и говорила Леви: «Выпишу тебя через месяц». Пиздец номер три: леденящее спокойствие Эдмунда, больше похожее на ступор. Эдмунд молчал, никак не реагировал, и Леви тоже подсел к нему на кровать — с другой стороны от Шутцер. — Эдмунд, — негромко обратился он. — Не молчи, скажи что-нибудь. — Я… не знаю, — еле слышно отозвался тот. — Не знаю, что сказать. — Это тяжелая новость, вам нужно время, чтобы ее обдумать и принять, — подхватила Шутцер. — Это полный пиздец, мы все знаем, — добавил Леви. Эдмунд уставился на него пустыми, отчаявшимися глазами. А Шутцер, заметив, что выпала из поля зрения Эдмунда, заухмылялась и уставилась тоже — то ли самодовольно, то ли просто ехидно. Не выдержав этих двух взглядов, Леви потупился. — Что со мной будет? — глухо спросил Эдмунд. — Вам сможет больше рассказать доктор Вайс, — ответила Шутцер. — Я, увы, не специалист. — Не загадывай, — добавил Леви. — Предсказать ничего невозможно. Живи, как живется. Эдмунд перевел глаза с Леви на Шутцер, а потом куда-то вдаль, в другой край палаты. Леви вновь встретился взглядом с Шутцер. Сидят тут вдвоечка, рассказывают ребенку о грядущей смерти — выполняя, по сути, задачу родителей. Мамаша с папашей, блядь, напрокат, для тяжелых ситуаций. Родные мать с отцом пацаненка бросили, укатили в свое село — то ли боясь счетов на сотни талеров, то ли просто отрывая от сердца, чтоб быстрее отболело… Шутцер так и смотрела на Леви прямо и пристально, будто и забыв об Эдмунде. Почти не дышала. Под этим ее взглядом стало совсем неловко, и вдруг вспомнилось… — Доктор Вайс — ученая, исследователь, — заговорил Леви. — Одна из лучших врачей человечества. Люди пока знают очень мало о твоей болезни и не умеют ее лечить. Это как титаны… Неведомая жестокая дрянь, на которую нет управы. Но есть Разведкорпус, мы боремся с титанами и пытаемся исследовать их и внешний мир. Порой ценой собственной жизни. И твоя смерть не будет напрасной. Твою болезнь изучат, и ты сохранишь жизни других людей, отдав свою. Принесешь себя в жертву. Лицо Шутцер застыло в тревожной гримасе: напряжена, прорезан морщинами лоб, губы плотно сжаты. Словно в боевой готовности. — Как разведчик? — уловил мысль Эдмунд. — Как разведчик. Эдмунд, помолчав немного, коротко ответил: — Понятно. Не завыл. Не заплакал. Неожиданно. К Шутцер вернулось ее обычное мягко-доброжелательное выражение лица. Она дежурно поинтересовалась, остались ли у Эдмунда вопросы, и, получив в ответ качание головой, отдала ему грушу, велела отдыхать и, прежде чем уйти, глянула на Леви, мол — оставляю тебе на попечение, присматривай. Сердце колотилось, как придурочное. Влетел ведь Леви в роль отца по своей же инициативе… Эдмунд сперва сидел, тупо глядя перед собой в одну точку, а потом сточил грушу, повернулся на бок и накрылся одеялом с головой. Слишком спокойно он отреагировал. Теперь это не пацаненок, а пороховая бочка: пока что тихий, но вот-вот может ёбнуть… Шутцер ушла, мельком обернувшись на Леви из дверей. Леви заметил, потому что провожал ее взглядом по всей палате: чтоб хоть как-то отвлечься от дурных мыслей, следил за единственным человеком, который был чем-то занят… В тишине, воцарившейся после ухода Шутцер, он услышал, что из-под подрагивающего одеяла донеслось шмыганье. — Эдмунд? — настороженно позвал Леви. Ответа не было. Напротив, Эдмунд и шевелиться прекратил. — Эдмунд, — настойчивее повторил Леви. Только шмыганье в ответ. Леви пересел на койку, сдернул одеяло — и, как и ожидал, обнаружил зареванного Эдмунда. — Я не хочу умирать, — сквозь слезы выдавил тот. — Знаю. Я тоже не хочу. Но придется. — Я боюсь. — Только полный дурак не боится. Леви взял его за руку, и Эдмунд вцепился в него холодной влажной ладошкой. Его тело подрагивало; вся ситуация была просто душераздирающей. — Я вам не поверил. Простите, — пробормотал он. — Нашел, за что извиняться. — Вы бы не стали врать. Ни вы, ни доктор Ева. Наивный ребенок… Вдруг Эдмунд кинулся к нему на шею. Леви неловко приобнял его одной рукой, хлопнул по спине; от Эдмунда несло старым потом, немытым телом и йодом. Тошнотворный запах медленной больничной смерти. Не придумав ничего лучше, Леви предложил: — Сыграем в карты? Научу тебя подтасовывать веером. Эдмунд отодвинулся, неловко обхватил себя руками, но кивнул. Леви потянулся за картами, заметил на своей тумбочке грушу, которую дала Шутцер, и протянул ее Эдмунду: — Будешь? Я не люблю.

***

Около полудня, перед обедом, Магда позвала Леви на улицу и посоветовала одеться теплее. Она провела его через длинные коридоры, услужливо открывала двери и подстраховывала, пока он, опираясь на перила, спускался по лестнице. Сраная лестница оказалась тем еще испытанием: если ходить по ровной плоскости Леви уже приноровился, то ступеньки — привычную и естественную вещь — пришлось едва ли не осваивать заново. Уже потом, после спуска, мелькнула похотливая мыслишка, что Магда только что держала его за пояс. Теперь, когда они стояли рядом друг с другом, было особенно заметно, что она выше Леви на целую голову и крупнее раза в полтора. Если с ней крепко обняться, можно, наверное, утонуть в обволакивающем тепле ее мягкого тела… Магда стояла, как вкопанная, и пялилась на Леви в ответ — а отмерев, протянула костыли, пробормотала: «Идемте» и вывела его на улицу. Больница была зданием странной, неправильной архитектуры: не прямоугольная, а вытянутая и загнутая под тупым углом, с разномастными флигелями, пристроенными, где попало. Она была окружена паршивеньким сквером, за которым ухаживали на отвали: редкие кусты натыканы без системы, деревья — хиленькие, а вместо клумб — клочья дикой травы. Высокий забор вокруг — будто для того, чтоб пациенты не сбегали… Пока Леви безвылазно валялся в больнице, к Гермине подкралась осень: посерело небо, завиднелись в кронах деревьев первые проблески желтизны. Прохладный ветерок ласкал лицо, щекотал нос запахом свежей выпечки: Ханджи, помнится, что-то говорила о кондитерской… — Вы булочки едите? — спросил Леви у Магды. Та замешалась, но все же ответила: — Ну… Да, иногда ем. Сейчас с собой денег нет, а послезавтра можно будет купить ей булочку. Шутцер таскает всем еду, а Леви чем хуже?.. Магда, так, видимо, и не поняв, к чему был вопрос, отвела его к ближайшей лавочке в нескольких метрах от дверей больницы и предложила сесть. — Погулять можно здесь, только не выходите за ворота, — сказала она и достала из кармашка смятый листок. — Вот, доктор вам написала… Пять минут гуляете с осторожной опорой на больную ногу. Отдыхаете пять минут, снова пять минут гуляете. Она отдала ему бумажку с каракулями, Леви мельком заглянул туда и кивнул — мол, понял. Магда стояла над ним молча, ее взгляд бегал; вдруг она спросила: — Мы можем поговорить? — О чем? — Это личный вопрос. Точнее, просьба, — замялась она. — Давайте отойдем. Обойдя по кругу крыло стационара, Магда привела Леви к черному ходу одного из флигелей — к старой скамейке с разломанной спинкой. Магда села, скрестив руки, и Леви примостился рядом — там, где спинка была цела. — У меня есть младшая сестренка… — начала Магда. — Она в следующем году оканчивает Кадетский корпус. У нее нет шансов войти в десятку лучших, и она относится к этому немного болезненно… Это была ее мечта — служить в Полиции. Леви молча слушал ее, пока не понимая, чем он может помочь. — Она категорически не хочет в Гарнизон. Говорит, там болото, сплошные бездельники, никаких карьерных перспектив… В общем, она собирается в Разведкорпус, а я не хочу, чтобы она туда попала, — наконец призналась Магда. — Она — вся моя жизнь. Мы друг у друга остались одни, и я не хочу потерять и ее тоже… Вы можете сделать что-нибудь, чтобы ее не взяли? — У нас нехватка людей, мы берем всех желающих, — ответил Леви. — Пожалуйста, я могу вам заплатить. — Я не возьму ваши деньги, мне они не нужны. — Что вы тогда хотите? — в отчаянии воскликнула она. — Я могу достать вам морфий или другие наркотики. Да за кого все здесь его, Леви, держат… Снял куртку с крылатой нашивкой — и уже вор, наркоман, злодей. На морде всё написано, как у Юстаса. — Вот этого точно не нужно, — сказал Леви. — И вообще ничего не нужно. Она опустила голову, уткнувшись лицом в ладони, вздохнула, вдруг выпрямилась и сказала: — Вы, наверное, хотите меня? Я ваша. Только помогите уберечь мою сестру, прошу. — Чтоб я больше этого не слышал, — взорвался Леви. — Успокойтесь. Я не влияю на это. Решение за кадетами, у нас нет отбора, как у полицейских. — И неужели совсем нет вариантов? Я не совсем глупая и вижу, как вы на меня смотрите. — Вариантов нет, и не надо пытаться на меня давить. Предлагать себя тоже не надо, если только вы сами не хотите. Магда молча склонилась чуть ближе. — Вы хотите? Да или нет? — настаивал Леви. Такая красивая: смуглая ровная кожа, темные глаза, чуть приоткрытые губы… И так близко. Невольно захотелось ее поцеловать. Взгляд невозможно было оторвать от ее рта. Да только она так и не ответила на вопрос. — Гуляйте, я за вами через полчасика вернусь, — вдруг сказала Магда, вскочила и торопливо зашагала в сторону больницы. Не хочет, это очевидно, и было очевидно сразу. Да за кого его здесь держат, серьезно? Вор, бандит, взяточник, бешеная псина, похотливый козел. Для Шутцер — экспонат ее личного анатомического театра людских душ. На хер это. Просто на хер. Прогулка давалась не без сложностей. Мелкая галька, которой была засыпана дорожка, мешала костылям вставать устойчиво. Вес в теле тоже распределялся непривычно. Это не шарашиться по ровному полу от палаты до нужника, избегая ступать на больную ногу… Леви быстро приноровился, подзабил на каракули Шутцер и проходил вдоль дорожки целых пятнадцать минут без отдыха. Вернулась за Леви не Магда, а Ильзе, отчего под ложечкой омерзительно зажгло. Довел до того, что она его и видеть не хочет… — Засмущал девку-то, — заявила Ильзе — подтверждая вслух его мысль. Леви промолчал. Даже знать не хотелось, что Магда ей сказала и что себе навоображала Ильзе, но та избавить от этого знания не собиралась: — Ты ее постарше, вам самое то. Я ей говорю: присмотрись к мальчику, хороший ведь, военный… Еще этого говна не хватало… Леви рявкнул: — Это всё не ваше дело. Отвалите и от нее, и от меня. — Хороший, да вредный какой, — проворчала Ильзе. Она не только довела его до палаты, но и осталась дежурить. Леви рухнул на койку и прикрыл глаза. Магда то ли сбежала с дежурства, то ли просто поменялась палатами с Ильзе, лишь бы его не видеть. Что дальше? Нажалуется Шутцер? Наплетет какую-нибудь хрень руководству больницы, и его отсюда выгонят пинком под жопу да к полицейским? Или Магда не будет жаловаться, а сделает к нему еще один заход? Может, и дальше будет просто его избегать?.. Так Леви и думал, перебирал варианты и прикидывал последствия, пока не заметил, что на него смотрит Эдмунд. — Что такое? — Вы когда-нибудь читали про драконов? — спросил Эдмунд. Леви качнул головой. Выслушав рассказ, он переспросил: — Гигантские летающие твари? А то нам титанов мало. — Они еще огнем плюются! — с восторгом поведал Эдмунд. — Они могут облететь всё-всё застенье и сжечь титанов! Обламывать ребенка было жалко, но… — Титаны не горят. У меня есть друг, она это проверяла, — сообщил Леви. — Так что твои драконы сожгут леса, а не титанов. — За Стенами есть леса? — раскрыл рот Эдмунд. — Чего там только нет… — Расскажите! — Да всё, как и везде, — начал Леви, откинувшись на кровати и глядя в потолок. — Сперва выезжаешь за Стену — там равнина. На востоке река продолжает течь, по которой паромы ходят в Митру. Там нет канала и дамбы, она разливается широко, течет быстрее… Ну, мне так показалось. Где-то старые постройки сохранились, вроде замков и блокпостов — разрушенные уже… Раздался всхлип. Леви осекся и повернул голову: Эдмунд снова сидел в слезах. — Продолжайте, — шмыгнул Эдмунд. — Что ты ревешь? — Просто, — буркнул он. — Не увижу никогда. Не увидит, действительно. Ни малейшего шанса на это. — Я сам не был за Марией четыре года, плохо помню, — попытался съехать Леви. — Ну хоть про что-нибудь. — Нет. — Почему? — Отстань, — отрезал Леви. Эдмунд смотрел на него заплаканными глазами несколько невыносимых секунд, а потом резко отвернулся спиной и накрылся одеялом.

***

Вечером Шутцер долго прощупывала ногу, сгибала-разгибала лодыжку, колено, и, наконец, заявила: — Нужно прогреть мышцу, разогнать кровь. Ильзе, подай перцовый пластырь, пожалуйста. — Нету тут, — отозвалась она. — Сходи за ним, будь добра. — Чего ж вы сразу не сказали, что он будет нужон? — проворчала Ильзе. — Не сказала? Разве? Какая я растяпа. Извини, замоталась. Ильзе что-то буркнула себе под нос ушла, шаркая башмаками. Шутцер задумчиво смотрела ей вслед, а потом придвинулась к Леви ближе. — Как Эдмунд? — спросила она вполголоса. Леви развернулся к ней лицом, приподнялся и сказал: — Спит уже часа три. — Не стану будить. — Ее плечи расслабились. — Как он отреагировал на новости? — Плакал. Я его отвлекал, как мог. — Спасибо, что занимаетесь им. Родители самоустранились, а я не могу уделять ему столько внимания, сколько нужно. Сейчас важно, чтобы он не замыкался. — Если я что-то еще могу сделать — скажите. — Вы вообще не должны ничего делать, а уже делаете больше, чем можно было ожидать. У вас доброе сердце. — Странно слышать это от вас. Шутцер заулыбалась. — Думаете, у меня настолько сбит моральный компас, что я не различаю добро и зло? — Вы знаете, какой я мудак, вот что я имел в виду. — Да, знаю, — кивнула она, — что никакой вы не мудак. — То ли вы слепы, то ли тупы, то ли просто врете. Скорее последнее. — Мудак не станет так глубоко переживать за чужого ребенка. Мудаки и своих детей не очень любят. — Значит, хорошо, что у меня нет своих. Шутцер звонко рассмеялась и хотела что-то еще сказать, да не успела: в палату вернулась Ильзе с мотком ткани. Шутцер поблагодарила ее, забрала пластырь, попросила Леви перевернуться на живот и задрала подол его сорочки. — Или не стоит вам пластырь… — задумчиво сказала она, ощупывая бедро. — У вас кожа белая, нежная, пластырь может ее сжечь. Сейчас может быть неприятно… Царапнули по бедру короткие, не острые ногти, побежали вверх по коже мурашки. — Да, краснеет мгновенно, — вздохнула Шутцер. — Не буду клеить пластырь. Ильзе, сделаешь потом этому господину теплую грелку на заднюю поверхность левого бедра. — Чего ж вы сразу-то на его кожу не посмотрели, и пошто я в подсобку ходила, — буркнула Ильзе, но пластырь забрала и бросила на тележку. Ильзе это вряд ли видела, но Шутцер улыбнулась уголком губ — адресно, именно Леви. Сияла прямо-таки, будто начищенная монетка. Так значит, представление с якобы забытым пластырем было ради того, чтобы отослать Ильзе и поговорить об Эдмунде эти три минуты?.. — Отдыхайте, еще увидимся, — сказала она напоследок. «Еще увидимся», ха. Это обернутый в мягкую форму наглый приказ: «Жду у себя». Впрочем, Леви бы все равно пришел. Приятное тепло от грелки, принесенной Ильзе, его неожиданно сморило. Сон был хороший: Магда гладила его бедра, мягко обнимала за плечи и даже позволила себя поцеловать, но потом, правда, оттолкнула и убежала. Проснулся Леви, когда Ильзе начала гасить лампы; он подумал, что надо выкинуть Магду из головы, дождался, когда пройдет стояк, сползал умыться, причесался и пошел к Шутцер. Они сели, как обычно: Леви — в кресло, Шутцер — на стул. Пахло свежезаваренным чаем. Первая фраза Шутцер его ошарашила. — У вас не болят губы? — С чего бы? — Они у вас пересохли и немного воспалены. Кожа слезает, кое-где до крови. — Она дотронулась до своих губ — то ли показывая, то ли бессознательно. — Херня, обычное дело. Шутцер отвернулась к столу, пошарила в ящике и протянула Леви жестяную шайбочку диаметром с крупную монету. — Вот, возьмите. Это мягкий воск, перемешанный с миндальным маслом и камфорой. Смазывайте губы, быстро придут в норму. — Вы издеваетесь? — Я серьезно, сама таким пользуюсь. Попробуйте, лучше станет мгновенно. — Без него нормально. — И все же возьмите, это подарок, — настаивала она. — Поступить с ним потом можете, как хотите. Леви забрал шайбу, повертел ее в пальцах. Открыл, принюхался: действительно пахло свечами и чем-то знакомым, горьковато-лечебным, щиплющим глаза. Камфора. Леви захлопнул шайбу и спрятал ее в кармашек сорочки. — С чего вдруг такая щедрость? — Больно смотреть на ваш рот, — ответила она и, выдержав короткую паузу, сменила тему: — В прошлый раз мы говорили о чувстве вины. Вы чувствуете вину за гибель ваших друзей, так? — Я много в чем чувствую свою вину. И много за что несу ответственность. За Стенами погибли сотни наших людей, и к смерти каждого я хоть сколько-нибудь, да причастен. Кому-то я подписал приговор собственноручно, поставив самоубийственную задачу. А сколько людей могло погибнуть по моей вине, когда я затупил или промедлил с принятием решения — не сосчитать. — Чувство вины бывает ложным, — отозвалась Шутцер. — Я знаю по себе. За жизнь и здоровье человека можно побороться, но я далеко не всемогуща — многие травмы и болезни сильнее меня, и схватка проиграна еще до начала. Однако, это не избавляет от чувства вины. Помните Кристофа? Я знала, что он не выживет, что никакие лекарства и врачи мира не в состоянии его спасти — и все равно ощущала, что повинна, хотя это чувство — ложное. Когда умирает мой пациент, я всегда проживаю это, как личную неудачу. И в этот момент нужен холодный анализ: по какой именно причине умер пациент? Что я должна была сделать, чтобы не допустить этого? Почему я этого не сделала, какие факторы не учла, где ошиблась? — Я тоже так делаю, и ненавижу это. Когда принимаешь решение, последствия никогда не получается предугадать. — Отнюдь, — возразила Шутцер. — Каждая разобранная и осознанная ошибка позволяет принимать верные решения в дальнейшем. В моей профессиональной области так точно. — Вот только последствия ошибки уже не исправить, — обрубил Леви. Шутцер сощурилась, замолкла на миг, и тихо сказала: — Вы думаете, что, поступи вы как-то иначе, ваши друзья бы выжили? Конечно, Леви думал об этом. Наверное, не одну тысячу раз. Ответил он честно: — Я не знаю. — Я бы посоветовала вам не брать на себя то, в чем вы невиновны или не уверены, что виновны. Холодный анализ — помните? Разве вы сделали что-то не так? Леви взорвался: — Да я все, на хер, сделал не так! Я дерьмовый лидер, дерьмовый стратег. Мастер провальных решений. Он тут же одернул себя за то, что разорался на пустом месте. И вообще, наверное, испугал ее… Шутцер внимательно смотрела на него, поджав губы. Чуть напряженнее, чем обычно, но не похоже, чтоб испугалась. — Вы заблуждаетесь, — спокойно сказала она. — Вам-то откуда знать? — Не могут все ваши решения быть плохими. Должны быть и верные. Леви задумался. Правильным решением был Эрвин. Но был бы в его жизни Эрвин, если бы Леви не встретил Фарлана и Изабель? Если бы отказался красть документы для того богатого мудака? Если бы, наконец, Изабель с Фарланом не погибли там, за Стеной — выбрал бы он Эрвина?.. Леви схватился за голову. — Загвоздка вся в том, — начала Шутцер, — что решения часто приходится принимать в условиях недостатка информации. Иным словом, вы можете принять решение, основанное на известных вам фактах, и оно может быть логичным и правильным — но вы не можете учесть того, о чем не знаете. Или какие-то факты могут оказаться ложными. Формально при принятии решения вы не совершите ошибку, но результат может быть… Ее прервал стук в дверь и голос Акселя: — Ева, не спите? У нас тут нетрезвый товарищ с пивным стаканом в прямой кишке. С пивным стаканом в жопе? Как же он его туда затолкал, если предметы помягче и поменьше в диаметре — это уже больно?.. А человеческое тело — и правда удивительная вещь. — Прекрасно, — вздохнула Шутцер. — Леви, извините, пожалуйста, но стакану в прямой кишке не место, человека надо спасать. Постараюсь вернуться к вам поскорее. Шутцер отдала какие-то распоряжения Акселю, черкнула пометку в журнале, повязала косынку и ушла, оставив за собой лишь тишину. Сраные «условия недостатка информации» и неучтенные при принятии решения факты. Как бы могла повернуться жизнь, будь Леви хоть чуточку умнее и не упускай эти факты из виду? Как, сука, тяжело быть тупым. Хорошо, когда рядом есть умный Эрвин… Самостоятельно Леви делает только всякую хуйню и подставляет солдат под зубы титанов почем зря. Тьфу. У него ведь еще не так все плохо. Пожалуй, если у тебя в жопе застрял пивной стакан и кишки грозят лопнуть от говна — это проблема посерьезней: и в моменте, и в заду, и в принципе… с интеллектом проблема. Минут через тридцать вернулась Шутцер, спокойно вошла в кабинет, сняла косынку и ослабила верхнюю пуговицу на рубашке. — Спасли? — спросил Леви, пока она крутилась у дверей. — Да. Случай был тривиальный, ничего сложного. Дольше всего затвердевал гипс. — Гипс? Зачем гипс?.. Хотя нет, не надо рассказывать, я не хочу знать. Как такое вообще в голову приходит — посуду в зад совать? Ответила она предельно серьезным — и капельку усталым — голосом: — Не спрашивайте, они никогда не сознаются. Совсем ведь не соображают, что жизнью рискуют. — Да уж, глупо помирать с пивным стаканом в заду. Зато по трупу сразу будет видно: фантазии человеку было не занимать. Цели своей Леви достиг: она рассмеялась. — А уж сколько фантазии приходится приложить, чтобы они не успели стать трупами… — хихикнула она и перевела тему: — Скажите, на чем мы остановились? — Неважно. Помните, вы говорили, что мне якобы нравится подчиняться? Так вот, на хуй, вы были абсолютно правы. Приказ избавляет меня от принятия собственного решения. И кто-то, кто умный, решает правильно. А не так, как я. Не умею я учитывать все факторы… Постоянно упускаю что-то из виду. Не получается далеко планировать шаги. Она задумчиво нахмурилась, теребя в пальцах ворот рубашки — и, прежде чем она заговорила, Леви добавил: — Не то, чтоб я боюсь ответственности. Но я слишком часто ошибаюсь, поэтому лучше, когда решаю не я. — Это тоже решение, и вполне разумное, — коротко ответила доктор Шутцер. — Ненавижу решать. Особенно, когда решение оборачивается кровью на моих руках. — Потому что мучает чувство вины? Как похмелье? — Вы, кажется, хотели узнать, что не дает мне спать? Сейчас это мальчик, блядь. Пятнадцатилетний мальчик, который ранил меня в ногу. Она смотрела, не моргая, прямо ему в глаза. Молча слушала. Начал говорить — надо уж выкладывать до конца, она ждет. Леви пояснил: — Я пытался спасти ему жизнь там, за Стеной, а вместо этого сам же и подтолкнул к смерти. — Это он вам так отомстил? — Шутцер кивнула на его ногу. — Нет, это просто случайность. Он целился в титана, а попал в меня. И сразу погиб. — Что сделали лично вы, что вините себя в его смерти? — Отдал приказ, который можно было понять двояко. Ага, затихла. Нечего сказать. Своим молчанием будто бы печать на лоб поставила — «виновен». — Иногда, стоит мне закрыть глаза, я вижу их. Каждого погибшего. Они стоят и молча смотрят на меня, будто спрашивают: «За что мы умерли, Леви?» — Я тоже их вижу. — На немой вопрос Леви она ответила: — Не ваших товарищей, конечно. Моих пациентов. Многих я уже позабыла, но некоторые врезались в память. То, что внезапно осознал Леви, было очень логично, неприятно, и в то же время эта разгадка дала ему чувство странного злобного удовлетворения. — Вот что я заметил, — начал он. — Вы говорили, что для вас смерть пациента — ваша личная неудача, а человек — это кишки в теле и неизученные механизмы в душе. Объект. Выходит, вы, закрывая глаза, видите коллекцию ваших ошибок? И жаль вам не погибших людей, а свое самолюбие. Шутцер откинулась на спинку стула и напряженно уставилась на Леви. — Как я уже говорила, — криво ухмыльнулась она, — вы наблюдательный и умный человек. — Так я прав? — Отчасти. Я не такая бессердечная дрянь, какой вы меня описали. — Я не называл вас так и вообще не осуждал, — возразил Леви. — Я помню разговор о том, что сопереживание ломает медика. В дверь снова стучали — на этот раз Ильзе: — Ева, солнышко, там Клаузер помер, констатируй. — Что ж за человек такой, всё назло делал, — вздохнула Шутцер. — Как почуял, о чем мы говорили… Вернулась она быстро, минут через пять. — Вас больше напрягло то, что пришлось вставать и что-то делать, чем то, что у вас умер человек, — заметил Леви, когда она села напротив. — Посмел помереть, сволочь такая, пока вы со мной прохлаждались. Шутцер усмехнулась: — Вас все же задело, я смотрю. Я видела столько смертей, а у некоторых была причиной, что это уже совсем не трогает. — Меня до сих пор трогают смерти. Особенно те, причиной которых я стал. И я бы хотел этого… Не чувствовать. Это всегда так, если кто-то дохнет по моей вине. Маюсь и не могу спать. — Это нормально, — вставила она. — Это глупо. Сдох человек и сдох, что теперь поделать. — Он-то сдох, а вы с этим остались. В точку. Именно это и происходит: мертвый в могиле, в огне или в брюхе титана, и ему уже на всё насрать, нет его. Он существует лишь призраком внутри твоей головы, и грызет тебя — верней, это ты сам себя грызешь. Мертвый не несет ответа; со всеми реальными последствиями сталкивается живой. — Я помню, как впервые убила человека, — негромко заговорила Шутцер. — Это был мужчина… Пятьдесят шесть лет. У него на шее была крупная липома, я пыталась ее удалить и повредила артерию. Он истек кровью у меня на глазах за считанные минуты. Я на всю жизнь запомнила это чувство: когда ты совершил фатальную ошибку, последствия настигают стремительно, и исправить уже ничего нельзя. Я ушла потом в запой на три дня. — Я свое первое убийство тоже помню, — подхватил Леви, — оно было очень банальным: прохожий хотел прирезать меня, чтоб забрать кошелек. Я прирезал его первым. Тоже, кстати, ударом в шею. Кровь била фонтаном, меня всего залило. Шутцер склонила голову вбок: — Символично. У нас больше общего, чем мне казалось. — Вторым я убил пацана, который когда-то называл мою мать шлюхой. Не жалею, что это сделал. Ее брови нахмурились, губы скривились — и мгновенно выпрямились. — А о первом жалеете? — спросила она. — Расскажите, что вы тогда почувствовали? — Я осознал, что натворил, и охуел. — Это очень меткое слово, — отозвалась Шутцер и замолчала. — Сильнее я в этой жизни охуел только в сорок шестом, когда мы пошли якобы возвращать Марию. Шутцер резко наклонилась к нему. — Значит, вы там были? На той бойне? — Был. Зря он про это вспомнил и произнес вслух. Ту кровавую баню хотелось забыть, вычистить из памяти, отрезать, как больную ногу. Шутцер, однако, воодушевилась: — Расскажите. Что там было? — Я думаю, вы и так это знаете. — Хочу услышать про то, что видели лично вы, — настаивала она. — Ну, что я видел… Тысячи растерзанных тел гражданских. Титаны жрали людей, потом выблевывали кровавые комья и жрали новых людей. У них ебаная, блядь, пирушка была. Кровь рекой, и это не фигура речи. Приказ тогда был — «вернуть живыми не больше пятидесяти гражданских». Выходило за Стену двести пятьдесят четыре, вроде бы, тысячи. Когда Леви вернулся из той экспедиции, он долго просидел в бане, едва ли не до обморока. Не хотел выходить наружу. Тер и тер тело мочалкой, кожа была красная, кое-где даже стерлась до крови — которую он так старательно отмывал. Всего себя бы разодрал и вырубился от духоты, если бы Эрвин не выгнал его оттуда. — Вы пытались хоть кого-нибудь спасти? — напирала Шутцер. — Или у вас был другой приказ? — Я защищал свой отряд и перерезал десятки этих тварей. Только смысла было мало: все понимали, что происходит. — И никто ничего не сделал? Все военные коллективно допустили расправу? Какая же все-таки стерва. Щурит глаза, загоняет его, как животное в угол клетки. Зажимает в тиски. Легко трепать языком, сидя за Синой… Леви собрался с духом и ответил: — Думаете, это было просто — оставить тысячи гражданских умирать? Они бы тогда передохли от голода или начали жрать друг друга, как жрут людей титаны. Так было бы лучше, по-вашему? — Внутри Стен столько земель пустует. Их можно было бы заселить, засеять, развести там скот. Однако, правительство выбрало легкий путь и послало людей на убой. — Поздно метаться. Вы не знаете, что было бы, если бы не тот поход. Вы сами что бы выбрали — медленную голодную смерть здесь или быструю там? — Не умирать вовсе, — упрямо ответила она. Так же, если по-честному, на этот вопрос ответил бы и Леви. И сказал: — Вы идеалистка. — А вы фаталист. «Делай, что должно, и будь, что будет», — сказала она и, очевидно, считав его непонимание, добавила: — Это известная фраза из монографии первого короля Стен, Карла. Мне показалось, она вас характеризует. — Так говорите, будто это плохо. — Скажем так: мне это не близко. Вы вольны жить, как угодно вам, и совершать сколь угодно ублюдские поступки, прикрываясь якобы безвыходностью и чужими приказами. Да она охерела! Противоречит сама себе. Говорила же, что всё нормально и разумно, а теперь вдруг стало ублюдочно! — Приказам моего командира я доверяю, — произнес Леви, стараясь держать голос ровно. Перестарался: прозвучали эти слова, как тихая и жутковатая угроза. — И где же ваша личная человечность? — нападала Шутцер. — Своя голова на плечах, свое сердце в груди — они у вас есть? Разговор неуклонно превращался в ссору. — А вы еще называли меня гуманистом, что-то втирали про своеволие… — Наверное, ошиблась. — Я это сразу сказал. — Вам снится тот день? — вдруг спросила она, откинувшись на спинку стула. — Вспоминаете резню? Думаете о тех тысячах гражданских, которые погибали у вас на глазах, а вы их даже не попытались спасти? Сука. Сука, сука, сука. Он ей рассказал, где больно, а она прямиком туда и бьет. Какая же сволочь и сука. Леви перевел дыхание, разжал кулак и медленно произнес: — Вспоминаю ваши слова про то, как вам важно мое доверие. Так вот: вы его только что потеряли напрочь. — Значит, снится, — возбужденно вклинилась она. — И вы… — Да я же, блядь, сказал, — перебил Леви и, уже не в силах обороняться, тоже пошел в нападение: — Я там охуел. Это была самая страшная хуйня, которую мне пришлось видеть в своей жизни. Ебаный ад на земле. Спасай кого-то там, блядь, не спасай — их много, а я, блядь, один. Я даже своих не всех защитил. А вы мне, блядь, еще про гражданских мозг ебете. Будто я лично их всех перехуярил! — Как вы заматерились! — торжествующе воскликнула она. — Идите на хуй. Леви поднялся и взялся за костыли, но его остановили легкая ладонь, в сдерживающем жесте коснувшаяся его груди, и тихий голос Шутцер: — Останьтесь, прошу вас. Извините за это. Выслушайте меня, пожалуйста. Оттолкнуть ее не поднялась рука. — Не хочу я вас слушать, — буркнул он и сделал шаг в сторону, но Шутцер перегородила ему путь. — Я не пыталась обвинить вас. — Обвинили. — Прошу за это прощения. — Прощаю. Можете засунуть мое прощение себе в жопу. Повеселитесь, когда будете доставать. Гипсом зальете, или что еще вы там в таких случаях делаете. Леви хотел было все-таки ее оттолкнуть и уйти, но она вдруг сказала: — Мы только что вскрыли то, что вас тревожит. — Да насрать мне, я об этом не вспоминаю и не думаю. — Я не о конкретном событии. — Ее голос стал холодным и жестким — настоящим. — Я об ответственности, которую вы на себя взваливаете, и ее брате-близнеце — о чувстве вины. Мы о нем сегодня, кстати, уже говорили. Шутцер смотрела ему в глаза прямо и не мигая, плотно поджав губы. Леви смотрел в ответ: в гляделки переиграть ему ничего не стоило, да только его уже переиграли. Морально. И, оказывается, Шутцер его немного выше. — Леви, сядьте, пожалуйста, — сказала она и надавила ему на плечо. Леви уже не мог сопротивляться и послушно рухнул в кресло. — Вот так, хорошо. Шутцер села на свой стул, скрестила ноги и победоносно уставилась на Леви. Молчала, сука такая, и ухмылялась. — Зачем? — наконец выдавил из себя Леви. — Вас забавляет надо мной издеваться, или что? — Я говорила, что сделаю вам больно, — невозмутимо ответила она. — А я говорил, что не хочу. — Простите, но без боли не бывает излечения. Вы открылись и были искренни. Спасибо вам за это. Леви перестал понимать хоть что-то вообще. Он наорал на нее, выматерил, чуть пизды не дал, а она не только не испугалась, но и говорит: «Спасибо». Снова подобрала клыки и напялила на себя овечью шкуру. — Как вы? — произнесла она. — Сойдет. — Чаю? — В жопу чай. — Тогда все же вернемся к походу к Марии… — Да что вам от меня надо? — перебил Леви. — Почему вас это интересует? Шутцер, еще считанные секунды назад упивавшаяся своим положением, вдруг сдулась: затихла, опустила глаза и уставилась в одну точку. Наконец она подала голос: — Хорошо, это резонный и закономерный вопрос. Я ведь не говорила вам, что родом из Гленца? — Это… — Это промышленный город в юго-восточной части стены Мария, — перебила она и уставилась немигающим взглядом. Леви вспомнил: она говорила, что после учебы в университете вернулась в родной город, к семье… Вот оно, сука, что. Разговор принимал невероятно херовый оборот. Шутцер поднялась со стула, отошла к окошку, мельком покосилась на Леви и уставилась на ночное небо. — Глядите, созвездие Трон взошло, — вдруг сказала она. — Знаете его легенду?.. Легенду Леви знал: это царица, наказанная за тщеславие. Он не позволил перевести тему: — Не отвлекайтесь, рассказывайте дальше. Вас, видимо, после падения Стены эвакуировали, иначе вы бы тут не стояли. А потом что было? Вы потеряли там кого-то? Говорите. Она вздохнула, почему-то улыбнулась и тут же вновь посерьезнела. — Когда в восемьсот сорок шестом пришли рекрутировать беженцев, — сухо начала она, — забрали мужчин старше пятнадцати, женщин старше тридцати пяти, бездетных женщин старше двадцати пяти. Мне тогда было двадцать семь, а детей у меня нет — не получилось, хотя мы с мужем несколько лет пытались. Я стерильна. Каждый из новых фактов, которые она перечислила, откровенней, неожиданней и дерьмовей другого. — Вы тоже были там? — Нет. Кроме детей и фертильных женщин, наше глубокоуважаемое правительство догадалось сохранить хороших инженеров и врачей. Я вскоре после эвакуации чудом выцарапала работу здесь, и, когда пришло время, главврач Майер меня умирать не отпустил. Финал рассказа был уже ясен, но Леви ждал — готов был дослушать. Шутцер, избегая смотреть на него, продолжила: — Напомню, что в восемьсот сорок шестом у меня были мать, отец, два брата, любимый муж и близкая подруга. Мужу пустили пулю промеж глаз за попытку сопротивления. Остальные не вернулись из-за Стены. — Выдержав паузу, она добавила: — Мой ответ вас устраивает? Шутцер замолчала, так и не отводя взгляда от неба за окном, а Леви подумал: какой же он ёбаный дурак. Сколько раз он, сам того не зная, съездил ей по этой ране? А сама Шутцер — почему она и слова не сказала? О чем еще она умолчала, когда притворялась откровенной? Вроде того, что она вдова. Она лукавила и недоговаривала намного больше и искусней, чем Леви. За улыбкой, звонким голосом, твердыми уверенными фразами скрывалась такая же побитая жизнью душа. И это только то, что она ему открыла — а о чем молчит? Леви всегда был замкнут — его личными Синой, Розой и Марией были грубость, резкость и необщительность. Простая, по сути, стратегия: обнестись стенами и палить из пушки по каждому, кто приблизится. Что же касается Шутцер… Она притворяется прозрачной и понятной, но что за этой ширмой на самом деле — ей одной известно. Стратегия совсем другая: открыто, заходи, красивый фасад, милый интерьер, но о потайных дверях не догадаешься ни за что. Захотелось к ней прикоснуться. Подойти сзади, обнять за талию и сказать что-нибудь, чтоб она расслабилась и поверила. Так же, как она сама это умеет. Леви даже приподнялся с кресла, но Шутцер вдруг развернулась и пошагала к своему стулу. Она устало опустилась на него и прикрыла ладонью глаза. Этот короткий рассказ измотал ее сильнее, чем сутки работы без сна. Сейчас, в минуту слабости, она, должно быть, очень уязвима… — Доктор… Я сейчас очень хорошо понимаю вас, и вы это знаете, — сказал Леви. — Вы вините себя в том, что случилось? Она потерла переносицу. — Да, и это пресловутое ложное чувство вины. Оцените иронию судьбы: я выбрала хирургию взамен фармации, и одно это решение спасло мне жизнь спустя тринадцать лет. Я поступила по указке своего самолюбия, наперекор родным — и выжила. А они — нет. — Вы сделали правильную ставку и переиграли всех, — ответил Леви. — Вот что значит — уметь принимать хорошие решения. — Мне повезло. — Нет, это был стратегически верный ход. Хирург как единица ценнее фармацевта. — Чушь. Все люди ценны одинаково. — Нет, это вы только что сказали чушь, в которую сами не верите. Посмотрите на себя и на… сука, да хоть с Юстасом себя сравните. — Не кормите мою гордыню, прошу вас. Я не сделала ничего особенного. — Вы сделали главное — выжили. Это необходимое условие для всего остального. Раньше Шутцер соглашалась с очевидными вещами, или хотя бы пыталась поспорить, но на этот раз промолчала. Вскинула брови, скрестила руки и ноги, потупилась, отвела взгляд в сторону. Закрылась наглухо — захлопнула даже внешнюю дверь мягкой ненавязчивой доброжелательности. Утешил так утешил. Утешитель, блядь. — Вы меня ненавидите? — спросил Леви. — Вините в смерти ваших родных? — Нет, — отстраненно ответила она. — Ненавижу и обвиняю я правительство. На вас я просто зла. И то, не лично на вас, а огульно — на всех, кто это допустил. — Вас можно понять. — Это глупо, деструктивно и не имеет смысла, — вздохнула она. Она опустила голову и смотрела в пол; Леви не видел ее лица. — Простите, зря я это рассказала. — Не зря. Аргумент в голову не приходил, и Леви положил ладонь ей на колено — приободряя. Она долго смотрела на его ладонь, скользнула по ней кончиками пальцев, будто хотела погладить — но взяла его за запястье и сняла его руку со своего колена. Леви узнал свой отзеркаленный жест: он так же убрал ее руку, когда она говорила о душе в ту, самую первую ночь. — Вам лучше сейчас уйти, — бесцветно сказала Шутцер, до сих пор глядя в пол. — Простите за этот разговор. — Я могу побыть с вами. — Я сейчас не выдержу и начну орать, — повысила голос она. — А я не хочу орать на вас, вам это не понравится. Уходите, прошу. Ну, как хочет. Леви пытался помочь. — Доброй ночи, доктор, — сказал он, выходя из кабинета. — Спокойных вам снов, — донеслось ему вслед. От спокойных снов Леви бы точно не отказался, да вряд ли вообще сегодня выйдет поспать — после той встряски, что она ему устроила. — Рано ты чего-то, — встретила его Ильзе в палате. Леви молча проковылял к своей койке, лег, завернулся в одеяло и уставился в потолок. Поговорили, блядь, пообщались. Сперва Шутцер вытрепала нервы, потом прилетел ответочкой кровавый восемьсот сорок шестой, а потом Шутцер добила — и его, и себя саму. Как к ней относиться, когда она — вот такая? Хитрая безжалостная сука. Потерявшая всех несчастная вдова. Расчетливая гордячка с феноменальной интуицией. Простая в поверхностном общении и сложная в близком… Они ведь правда сблизились за эти несколько ночей. Должно быть, ей очень, очень одиноко, раз она так вцепилась в незнакомца. Нет у нее никого — остались одни далекие «друзья», которых можно приманить только на умирающих детишек. И вдруг — Леви, сам к ней однажды приперся, поддержал ее странные разговоры, а теперь таскается и выслушивает ее, уши развесив… В кармане сорочки он нащупал холодный кругляшок с воском. Ладно, всё равно ночь и никто ничего не увидит… Воск лег на губы мерзкой жирной пленкой, их захолодило, проник в рот горький вкус камфоры. Леви уже начал вытирать всё на хуй, но… Сухие куски кожи размягчились и легко отстали от губ, как тряпочки. Покалывание от камфоры стихло — и болезненность тоже ушла. Шевелить губами стало легко, их больше не стягивало, кожа не трескалась. Полегчало, как и обещала Шутцер… Не соврала. Она, если подумать, почти и не врала — чаще просто недоговаривала, аккуратно сплетая между собой другие факты так, чтоб не возникало вопросов. Не спалось. Всё думалось, думалось, думалось: виновен он в случившемся в восемьсот сорок шестом или нет? Виновен ли в смерти мальчика? Виновен ли, что отдал все решения на откуп Эрвину, а на себя взял роль тупого меча?.. Виновен ли, так и не решил, но совершенно ясно было одно: ответственен за все, что сделал — по своему личному ли решению или по чужому. И не более. Думалось и про саму Шутцер. Она сама себя довела, или это он виноват, что дал повод, да еще и раскрутил его со всей дури? Плохо ли сейчас Шутцер вообще, или она чай пьет за чтением журнальчика про кишки? Тянуло пойти к ней и проверить — да она ему будет не рада… Она пришла в палату сама, когда за окном едва-едва ощутимо начало светлеть — часу, может, в пятом; ласково говорила кому-то, что да, неприятно, но нужно потерпеть до утра, а утром придет терапевт и во всем разберется. Леви приподнялся на постели, чтоб взглянуть на нее — а она стояла спиной. Леви на секунду увидел ее лицо, когда она уходила: обычное лицо, не опухшее, не заплаканное, не гневное — спокойное. Чуть хмурое, может, — или Леви это показалось. — Спи, хватит глаза пырить, — шепотом цыкнула ему Ильзе. Шутцер же вышла из палаты, даже не оглянувшись.