Кровь и говно

Есть две разновидности любопытства: своекорыстное — внушенное надеждой приобрести полезные сведения, и самолюбивое — вызванное желанием узнать то, что неизвестно другим.

Франсуа де Ларошфуко, «Максимы»

Леви просыпался, вспоминал, кто он и где, а потом снова падал в мелькание бессвязных образов — то титаны, то доктор Дворкин, то улицы Подземного города, то лошадиное ржание, то ранивший его мертвый мальчик. Он снова просыпался, и его тошнило, болело все: нога, голова, спина, желудок, живот, снова нога. Засыпал — и вокруг были полчища титанов, фонтаны крови, горы трупов. Вскочив на постели в очередной раз и отдышавшись, Леви ненадолго пришел в себя и сообразил, что вечером приходила докторша, щупала его ногу, лоб и зачем-то шею, что-то рассказывала: вспоминались слова «иссекла пораженные ткани», «тампонада», «антисептическая повязка» и «угрозы нет». Потом кто-то другой ставил в сгиб локтя укол, а докторша удерживала его руку, повторяя: «Расслабьтесь, расслабьтесь, не волнуйтесь», — и Леви не волновался. Ему было не просто дерьмово, а хуёво, но он знал: это временно и нужно всего лишь перетерпеть. Угрозы ведь нет и волноваться не нужно. Вспомнив всё это, он рухнул обратно на постель и вскоре вновь задремал. Леви очнулся по-настоящему только утром. Голова была легкой аж до звона, и внимания требовали две вещи: сосущий голод и жесткий болезненный стояк. Даже боль в ноге ослабла — пульсировал свежий шов, но жжение, жар и чувство распирания ушли. Похоже, его дела пошли на лад, раз даже член вскочил сам собой — почуял, скотина, что хозяину полегчало… Леви не дрочил недели три. С экспедицией было не до этого: и некогда, и не тянуло. А сколько же он с другим человеком не трахался? В этом году не было. В прошлом году… Да, точно, живенькая пышнозадая дамочка из модного кабака — ресторации — в Митре, куда они с Эрвином зашли после тяжелого совещания у Закклая. Они сидели в углу, тихонечко выпивали, а та дамочка сама подлетела к их столу и начала трещать: «Ах, вы ведь тот самый капитан Леви, о котором все говорят! Можно ваш автограф? Ох, у вас ресничка выпала, позвольте — уберу? Тут недалеко, знаете ли, есть приличные нумера…» Ханджи, которая была с ними, от зависти чуть пивом не поперхнулась, а Эрвин только молча двинул бровями — мол, иди, развлекайся. В нумерах дамочка из живенькой превратилась в вялую, к ласкам была равнодушна, а в разгаре процесса начала просить пожестче: оттаскать за волосы, ударить по лицу, обозвать ее шлюхой. Леви отказался, и она, вроде бы, осталась недовольна. «А говорили, ты грубый и жесткий», — заявила она, когда натягивала платье. Леви, конечно, и на хуй послать может, и по почкам отпинать, добиваясь своего, но в постели ему это не всралось. Он и в обычной жизни этого говна наелся. Хотя бы ебаться хочется, как все нормальные люди — объятий, ласки, целоваться, женщину тискать… Аж яйца от таких мыслей заныли. И даже, сука, не передернуть. Костыли забрали, не в палате же этим заниматься… Пожрать бы еще, а завтрака ждать хер знает сколько. Леви вспомнил те склизкие сопли, которые здесь назывались кашей, и аж на душе стало тепло. Желудок требовательно заурчал, будто бы отзываясь на мысль. Значило это лишь одно — жизнь налаживается: в его положении лучше думать о еде и сексе, чем об ампутациях, титанах и мертвых подростках. Завтрак так и не везли. Минут через сорок пришел с обходом Дворкин, почитал карточку Леви, посмотрел на рану и сухо буркнул: «Ясно». Леви потребовал у него костыли; Дворкин ответил рассеянное «Да-да» и, закончив перевязку, ушел к Кристофу. После обхода палата вновь замерла и уснула. Вилли сидел за столом и что-то писал; еду не вез, за костылями для Леви не шел. — Так ты у нас не просто разведчик, а ажно капитан, — подал голос Йохан. — Сильнейший всего человечества. Кто-то его узнал и разболтал. Сука. — Что с того? — Да ничего. А че ты сам не говорил? — Не захотел. — Ну а я все равно узнал, — заявил Йохан, очень гордый собой. — Ты ж знаменитость, расскажу своим на заводе — не поверят! Ты по правде больше ста титанов зарезал? Леви не хотел отвечать, да и все равно бы не смог — давно сбился со счета. Громко заурчал пустой живот; Леви повеселила мысль, что такого ответа Йохану будет достаточно. Но тот, скотина, не унывал и продолжал закидывать Леви вопросами: — А когда вы ворота Марии заделаете? Квинтский табак уж больно был хорош. Каранесский — горький, и торгаши цены задрали выше самой Сины, совести у них никакой… — Ты заебал меня, — не выдержал Леви. — Выражайтесь там прилично, — проорал Вилли от стола дежурного. — Подойдите лучше, — крикнул Леви ему в ответ. — Ну поговори со мной, — заныл Йохан. — Ты всегда такой бирюк? Леви покосился на койку по другую руку от Йохана — она была пуста: сосед, к которому Йохан обычно приставал с болтовней, куда-то свалил, и теперь под раздачу попал Леви. — Игру предлагаю, — сказал он. — Какую? — воодушевился Йохан. — Вот какую: ехали путаны, кошку потеряли. Кошка сдохла, хвост облез, кто слово скажет — тот ее и съест. Это когда-то было любимой «игрой» Кенни, если у него не было настроения общаться, а мелкий Леви задалбывал его вопросами… Йохан сперва озадаченно замолк, но почти сразу заговорил: — А вот в моем детстве… — Ты съел дохлую кошку, — перебил Леви. — И проиграл. — Дурацкая игра, — отмахнулся Йохан. — В моем детстве было «ехали крестьяне». А «путаны» твои даже не в рифму. Но, слушай, интересненько, интересненько. Откуда у путан кошки? А-а, или это про киску речь?.. Леви не выдержал: спрятался под одеяло и накрыл голову подушкой. Так там и сидел, пока минут через пятнадцать не вернулся Лукас, и Йохан не переключился на него. К Леви до сих пор никто не подошел, а ссать уже ощутимо так хотелось. — Да сколько ж можно… Эй, Вилли, вы подойдете или нет? — крикнул Леви. — Сколько еще вас ждать? Ушастый Вилли отложил перо и медленно, неохотно подошел к койке. — Завтрак будет сегодня? — начал Леви. — Будет. — Когда? — Когда будет, тогда будет. Не знаю. За кухню не отвечаю. — Что там с моими костылями? — А что надо? — Доктор Дворкин обещал мне их выдать. — Не помню такого. На самодовольной роже было написано: «Всё я помню, а ты — на хуй идешь». Но от Леви просто так не отделаешься. Он настаивал: — Сходите, уточните. И про завтрак тоже. Вилли смотрел на него в упор. Леви тоже смотрел. Лицо Вилли скривилось, и вдруг его недовольная гримаса превратилась в оскал: — Хуй тебе будет за щеку на завтрак. Кулаки сжались рефлекторно. — Повтори, что сказал, — угрожающе спокойно произнес Леви. — Что слышал. Соси хуй. — И с хуя ли? — Леви перешел на язык собеседника. — Вести себя научись сперва, потом права качай. — Ты не охуел ли? Это твоя работа, ты должен ее делать. Дворкину на тебя пожаловаться? Вилли дернул плечами, метнулся вдруг вперед и, нависнув над Леви, зацедил сквозь зубы: — Слышь, бля, харе тут барагозить, ты, припиздыш. Прижми свою жо… Кулак Леви впечатался ему в нос. Хрустнули сломанные кости, Вилли отбросило метра на три; он не удержался на ногах и рухнул посреди палаты. — Сука! — завыл Вилли. — Вот пидарас!.. Кровь из его носа капнула на пол. — Мне нужны мои костыли и мой завтрак, — ровным тоном произнес Леви. — И пол теперь надо помыть. Ты понял? Перекошенный от боли и злости Вилли поднялся на ноги, пробормотал какое-то ругательство и, хрипя свернутым набок носом, выбежал из палаты. Леви откинулся на постель и уставился в потолок. Сраная больница… — Ну ты ебашишь, кэп, — присвистнул Йохан. — Но правильно. Хуле он. Леви настолько это всё достало, что он рявкнул: — Будешь следующим, если не заткнешься. Йохан замолк, а вместе с ним и вся остальная палата — видимо, на всякий случай. Минут через десять зашел высокий круглолицый Штефан. Он шел прямиком к Леви и нес в руках костыли. — Пожалуйста, как вы просили, — сказал он, прислонил костыли к тумбочке и сделал пару шагов назад. — С едой вышла накладка из-за аварии на кухне, всё уже устранено, начнем развозить в течение получаса. Приношу извинения. Могут ведь, когда захотят. Леви буркнул: — Спасибо. — К вам есть разговор, — серьезно продолжал Штефан. — Ваш, м-м, проступок нарушает правила внутреннего распорядка. — А его проступок ничего не нарушает? Он меня хуями покрыл. — Приношу извинения от лица ЮКБ. Мы понимаем, что наш медбрат повел себя некорректно. Руководство примет меры, — уклончиво ответил Штефан. — Должен вас предупредить: если подобное повторится, мы будем вынуждены выписать вас досрочно и обратиться в Военную Полицию, — совсем понизив голос, закончил он. Ишь ты, предусмотрительно отошел от койки на два метра. Его бы это не спасло, среагировать он бы все равно не успел — но Штефан нормальный, его Леви и бить бы не стал. — Ладно, я понял. Не буду больше нападать на медбратьев. — Ни на кого не нужно нападать. Мы надеемся на ваше благоразумие. Благоразумие, ха. Где Леви — и где благоразумие. Это две несовместимые вещи.

***

Следующее утро предсказуемо принесло визит докторши — на этот раз снова в компании Магды. Леви ждал своей очереди и со скуки подслушивал разговоры с другими пациентами. — Доброе утро, Йохан. Ну что, как ваше настроение? — Как Магда подходит, мое настроение сразу подымается, — отозвался Йохан. Магда потупила взгляд. — Только ли настроение? — вклинился его сосед. Оба паскудно загоготали. — Так, мои хорошие, хватит. Вы смущаете мне медсестру, — оборвала докторша. — Про ваши культи пальцев лучше расскажите… Докторша расспрашивала и осматривала Йохана, а Магда делала какие-то пометки и подавала докторше то бинты, то склянку с йодом. Магда и правда хорошенькая, фигуристая… Леви она тоже понравилась. Одно бедро — как оба его собственных. Между таких чувствуешь себя особенно маленьким: погружаешься в мягкое тело, как в горячий источник, гладишь его, прижимаешься губами, медленно поднимаясь выше, и выше… Вот, блядь, и приехали. Докатились, капитан Леви, сэр. Посмотрел на девушку чуть дольше приличного, и мозг потек, как у пиздюка-новобранца. Сказываются эти три сраные недели без дрочки… — Леви, доброе утро, — поздоровалась докторша. — Вам Магда тоже поднимает настроение? Еще и спалился, тьфу. Мужиков она, значит, отругала, и сама же подтрунивает над своей медсестрой — та аж руки на груди скрестила, пытаясь закрыться… Только внимание привлекла. Грудь — еще лучше бедер, в такой только тонуть… Как бы от этих мыслей его «настроение» не вздумало подняться прямо во время осмотра. Леви собрал остатки воли в кучку и ответил докторше: — Мне бы очень подняла настроение новость о выписке. — Обязательно поднимет, но не сегодня, — весело сказала она. — Как себя чувствуете? Слабость, головокружение?.. Докторша, как всегда, проверила лоб («жара нет, отлично!»), поинтересовалась, что болит, как болит («м-м, попробуем уменьшить дозу порошков, Магда, запиши…»), сняла одеяло и попросила перевернуться. — Отек спал, кожа порозовела. Замечательно. Но тут небольшая гематома, — докторша больно прощупала что-то в нижней части раны, — лучше ее пунктировать. Магда, подай шприц на двадцать, пожалуйста. Игла неприятно проткнула кожу. Докторша ковырялась с его ногой, надиктовывала Магде какие-то сложные термины, а Магда записывала, приоткрыв яркие губы. Наверняка мягкие, влажные от того, что она их облизывает… И зубы белые, здоровые. Хочется не просто сорвать поцелуй — впиться в эти губы, терзать их и не выпускать, и в это же время двигаться в ней, двигаться… — Сейчас я обработаю место пункции и шов. — Голос докторши и резкий запах йода вынудил Леви опомниться. Он вдруг задумался над тем, что к нему прикасается женщина. Не так, как прикасалась бы любовница, но все же… У нее нежные руки. Было бы даже приятно, не будь на голени ноющей раны. Если бы докторша потрогала где-нибудь еще… — Теперь — мазь от воспаления, будет печь. Жгучая мазь мгновенно пресекла фантазии о нежных руках, трогающих его в самых интересных местах. — Вот так, хорошо. Вы молодец, потерпите еще чуть-чуть… Сейчас закончу, сейчас уже закончу… Экзекуция кончилась, жжение утихало; докторша перебинтовала ногу и чем-то зашуршала. — Держите печеньки. — Она протянула Леви бумажный сверток размером с половину ладони. — За терпение и мужество. — Спасибо, — ответил Леви и тут же озвучил пришедшую на ум шутку: — Я подам идею моему командору, чтоб тоже раздавал печенье солдатам, которые выжили в экспедиции. За отвагу. Да уж, в голове это смотрелось смешнее. Магда замерла и опасливо на него уставилась, зато докторшу скосило в кривой улыбке, которую она всеми силами пыталась сдержать, но не смогла. — Надеюсь, это укрепит боевой дух армии, — хмыкнула она и поднялась с койки. — Отдыхайте, увидимся вечером. — Отдыхайте, — повторила Магда, накрыла его одеялом и уцокала каблуками. Милая такая, учтивая, заботливо одеялком укрывает… Вот бы нырнула к нему в постель и прижалась своими мягкими титьками. Или задницей. Вот бы перестать думать о всякой хуйне… Нельзя же так, Магда — человек, она не виновата в его обострившемся недотрахе, и страдать от него не должна. Отвлек Леви голос докторши: — Кристоф, доброе утро. Как идет ваше выздоровление? — Плохо, — проскулил Кристоф. — Очень сильно болит живот. Докторша приложила ладонь к его лбу и озабоченно пробормотала: «Лихорадка». — Опишите боль, — сказала она в полный голос. — Будто раскаленным ножом в животе ковыряют, — захныкал он. — Сделайте что-нибудь! Я не хочу умирать, мне нельзя умирать, у меня дети! — Вы не умрете. Магда, дай тетрадь, я запишу назначение. Магда, получив тетрадь обратно и пробежав глазами, кивнула: — Я поняла. — Магда скоро подойдет и поставит вам укол, — сказала докторша Кристофу. — Пока отдыхайте. Кристоф в очередной раз остался без печенек. Леви свои припрятал в тумбочку до обеда; если на обед принесут тот чай, от которого несет подземкой и мокрыми тряпками, печенье его очень скрасит. Магда с докторшей шли по второму ряду коек и добрались до середины — толстого краснолицего мужика, который постоянно кряхтел. Докторша о чем-то его расспрашивала, Магда скучала рядом и теребила в пальцах карандаш. Красивое у нее лицо: круглые румяные щеки, нос с милой горбинкой, черные брови дугой. Магда нервно облизнула губы, и Леви живо представилось, как она облизывает его член. Магда заметила его взгляд и уставилась в ответ, но тут же отвернулась и опустила голову. Смутилась. Неужели все грязные мыслишки у него на лице написаны… Докторша наклонилась за печеньем. Темно-синие форменные брюки и так обтягивали ее зад, а в этой позе подчеркнули все, каждый изгиб, как бы призывая подойти, разорвать одежду и засадить… Тьфу, самому от этой мысли стало гадко. Леви сполз на кровати и накрылся одеялом с головой, лишь бы не видеть больше этих двух соблазнительных женщин, перестать думать о них, остановить свои грязные мысли и вообще вернуться в душевное состояние взрослого мужика, а не озабоченного подростка. Другие взрослые мужики вокруг — ничем не лучше. Катят свои седеющие шары к Магде, а докторша, вообще-то, тоже ничего. Говорит ласково, трогает ласково… Так и тянет назвать ее похабным словом «кошечка». Или это Леви так давно не трахался, что присунул бы даже старой одутловатой Ильзе?.. Фух, нет, не присунул бы. А вот Магде или докторше — вполне, а то и обеим сразу, пока они бы ласкались друг с другом… Пиздец. Гребаное возбуждение доконало. Сил никаких больше нет. Леви вылез из-под одеяла, взялся за костыли и поковылял в нужник — дрочить. После того, как Леви передернул, его мозг вернулся обратно в голову. Он рассудил, что пробуждение простых телесных желаний, таких, как пожрать и поебаться, означало, что он живой, приходит в себя и выздоравливает. Естественно, ни о каких Магдах с докторшами и речи быть не могло, какими бы манящими и привлекательными они с недотраха не казались. Телу словно мало было издевательств с непослушной ногой — вот как оно надругалось над хозяином и отомстило за полтора года воздержания… Слишком Леви привык к тому, что оно всегда и во всем слушается, и воспринимал это, как должное — а теперь оно быстро напомнило, кто тут без кого далеко не уйдет. Возомнил себя главным? На, сука, уебись на третьем шаге, на тебе стояк, на тебе идеи о жесткой ебле с невинными людьми… Нет, дальше так нельзя. Выберется Леви из больницы — поищет себе девушку на ночь. Встанет в кабаке на стульчик и крикнет: «Кому капитана Леви? Отдается напрокат в нежные руки, горяченький, хочет ебаться, налетай!» Тьфу, как это жалко. Так разве что парня можно найти, но для этого надо знать места, да и не тянет сильно: возраст уже не тот, чтоб ебаться со всеми без разбора. Леви просек еще во времена своей подземной юности: это парни просто подходят, если им интересно, а у девушек другая тактика. Они показывают голые икры, стреляют глазками, облизывают губы, крутят волосы на пальчик и ждут, когда мужик обратит на них внимание и сам подойдет. Это работает, но — вот беда — голодных мужиков всегда много, а готовых к близости девушек — мало. Леви с ними не везло, часто отказывали; наверное, потому что он мелкий, хмурый и не особо умеет ухаживать. Тому же Фарлану перепадало чаще. Намного чаще. А у Кенни, например, кроме внушительного роста, в свое время был козырь в лице Леви. Понтуясь в кабаках, Кенни звал его «сынулей» и корчил гадкую гримасу, которая, видимо, должна была изобразить любовь. Женщины умилялись, какой Леви славный мальчик, восторгались, какой Кенни заботливый и ответственный папа, а потом Кенни говорил Леви: «Часик там посиди, пиздюк» и выставлял в коридор. Ни одну из тех женщин Леви не видел рядом с Кенни дважды. Проигрывать девушкам в «фартанет, не фартанет» надоедало, а сами подходят только проститутки, от которых Леви всегда держался подальше, да взрослые, кому за сорок. Про таких говорят «баба — ягодка опять», но правда печальна: вместе с красотой возраст стирает и кокетство, и стеснение. Женщина увядает и совсем отчаивается; общее отчаяние их в постели с Леви и сводило. Одна была умелая, горячая и безбашенная, всю душу из него за ночь вытрахала; а другая — очень странная и несла какую-то хероту: называла Леви малышом, деточкой, говорила: «Обними мамочку», и, как апогей, выдала мерзопакостное: «Хочешь сисю?» Леви не выдержал: молча встал, оделся и вышел. Это было за гранью терпимого, хотя он готов мириться с разными закидонами — лишь бы девушке нравилось. Потом случились Эрвин, разведка и поверхность. Женщины с поверхности оказались красивее подземных. Высокие, смуглые, хорошо одетые, не такие костлявые, с сияющей чистой кожей, блестящими волосами. Мягкие женственные гражданские. Разведчицы — крепкие, фигурами похожие на парней. Вот только Леви стало совсем не до женщин — с тренировками, экспедициями, нервяком, а потом и навалившейся бумажной работой. В те редкие деньки, когда удавалось выбраться в кабак, привлекательный Эрвин делал финт ушами: окучивал сам какую-нибудь девушку, знакомил с Леви, а потом оставлял их наедине. Заканчивалось, как правило, удачно, но с одной вышло очень стремно. Ее звали Джули; это была смешливая и ясноглазая блондинка — молодая, стройная, слишком для него красивая. Член привстал, но даже не затвердел, и ничего не вышло. То ли потому, что Леви тогда не спал больше суток, то ли из-за свежих впечатлений от экспедиции, то ли потому что Джули была напряжена и будто бы постоянно его оценивала, отчего он и сам занервничал. Он пытался сделать приятное хотя бы ей, а там, глядишь, и встало бы, но та аж заверещала — будто он не отлиз ей предложил, а сходить за Стену. На том и разошлись, неудовлетворенные. Леви даже думал, что старость подкралась, раз вялого словил, — но с той пышнозадой потом все получилось, несмотря на ее странности… Никогда он не понимал желания причинить в постели боль. А тех, кто пытался это сделать с ним, без предупреждения бил по яйцам. Неизвестно, выгорит ли поход в кабак, но плохо то, что гондона с собой нет. Он у Леви сохранился со времен подземки, где соваться в другого человека без защиты было рискованней, чем обносить карманы трезвого полицая. В Подземном городе бушевала зараза, от которой когда-то умерла мама; отдельный, почти панический страх был перед тем, что девушка залетит и родит очередного маленького Леви, которому придется выбивать себе место под солнцем. Поэтому, чтобы кончить, он всегда без исключения вынимал, несмотря на гондон. Потом гондон — предмет роскоши! — бережно стирался, пропитывался аптечной вонючей болтушкой и ждал следующего раза. Чаще всего — месяцами. Утро, полное всяких непристойных мыслей, пролетело незаметно. Днем медсестры и медбратья обходили пациентов без врачей: раздавали обеды, порошки и уколы. Хотелось посмотреть на Магду, но вместо нее с тележкой пришла Ильзе. — Тут у нас что? — Ильзе почему-то обратилась с вопросом к Леви. — Откуда я знаю, что за мурой вы меня кормите. — А знать надо, — буркнула она, неохотно заглянула в карту, потом в коробку со своей тележки. Она высыпала порошок в стакан, развела водой и сунула Леви. Он тренированным движением вылил в себя раствор и без труда сдержал рвотный позыв. — Это попозже съешь, не то стошнит. — Ильзе переставила к нему на тумбочку тарелку с очередной похожей на сопли едой и стакан с бледным чаем. Есть хотелось зверски, но если и правда стошнит — другую еду ему не дадут. Надо потерпеть. Кристоферу Ильзе вообще не дала еды — только порошок. — Давай руку, мальчик, надо ставить укол, — сказала она. Леви отстраненно наблюдал, как она возится в тележке, готовит шприц. Достала какой-то бутылек, посмотрела на этикетку, оглянулась по сторонам… Старуха подменила бутыльки. Леви отчетливо, своими глазами увидел, как первый бутылек скользнул в карман ее фартука, а через секунду в руках она держала уже другой. Этикетка чуть-чуть отличалась. Вот она, хваленая ЮКБ. Сплошная ебанина, тихушничество и воровство — как и в любом другом месте.

***

Не спал в эту ночь не только Леви: Кристоф стонал, скулил и метался, громко скрипя кроватью. Быть может, на самом деле не так уж и громко — но у Леви до одури болела голова, и каждый звук был равносилен удару по темени. Кристофу стало совсем херово: уколы, которые должны были ему помочь, словно бы сделали только хуже. Наверняка это из-за того, что Ильзе вколола ему ту мутную хрень вместо назначенного лекарства. — Эй, давай потише, — буркнул Леви, не выдержав очередного скулежа. Кристоф его будто бы не услышал и застонал снова. Видимо, был глубоко в бреду. Эти стоны не спутать ни с чем — так же стонут раненые на поле боя; это стоны умирающего. Леви вспомнил, как им в спину доносились крики тех безнадежно раненых мальчишек и девчонок, которых пришлось оставить там, рядом с испаряющимся телом титана. Одно дело — бросить труп, пустую оболочку, которую покинула душа; это не человек уже, а то, что от него осталось. Но бросать за Стеной живых… Это даже для привыкшего к смертям Леви было слишком, а Эрвин отдал приказ без колебаний. Нужна недюжинная сила духа, чтобы принести в жертву столько людей. Леви бы не смог. Каково это, должно быть — раненым лежать под небом и осознавать, что товарищи от тебя отвернулись, а помощи ждать неоткуда… Хватит уже думать об этом и прокручивать раз за разом. Воскресить мертвых невозможно, да и выбор у них не то, чтоб был. Эрвин все сделал верно, как бы тяжело это ни было. Эрвин — герой, а у Леви — жопа с дырой. Когда же вся эта мерзость уляжется в голове и перестанет мучить… Вдруг Леви заметил: Кристоф затих. Прекратил стонать уже несколько минут как. Не скрипела кровать, не шуршало одеяло — не было никаких признаков жизни. Время шло, но дежурные не подходили. Кто-то в палате храпел. Леви приподнялся на локтях и вгляделся, но так и не разобрал — есть ли кто-то за столом дежурного или нет. Он сел на постели, ухватился за костыли и поднялся на здоровую ногу. В голове зашумело, но Леви, постояв на месте несколько секунд и освоившись, побрел, переставляя костыли и подтягивая за ними больную ногу, к столу дежурного. Табличка «Дежурный медбрат: Аксель Штейн» стояла на столе, но самого Акселя на месте не было. Видимо, он куда-то свалил, иначе среагировал бы на то, что Леви посреди ночи шатается по палате. Очередное распиздяйство… Больная нога пульсировала и ныла. Стоило бы, наверное, лечь… Но Леви перевел дух и пошел обратно, к кровати Кристофа. Тело было еще горячим, даже слишком, но ни движения воздуха у рта, ни пульса на шее не было. Леви даже приподнял веки: глаза не шевелились, смотрели прямо. Мертв — сомнений нет. — Чего шумишь? — донесся сонный голос. Кажется, Йохана. — Тут человек умер. — Мгм, — буркнули в ответ и замолчали. Остывающий труп — так себе компания на ночь. Медбрат неизвестно где, и неизвестно когда вернется. Все остальные в палате то ли дрыхнут, то ли притворяются. Одному Леви не насрать. Он поднялся на костылях и побрел наружу — искать хоть кого-то из персонала. Коридор был пуст; Леви прошел мимо табличек «Туалетная комната (м)», то бишь отхожее место, «Помывочная (м)», «Посторонним вход строго воспрещен»… Вот оно — полувыцветшая табличка:

«СТАРШИЙ ХИРУРГ

Т. Дворкин

Е. Шутцер»

Леви стукнул в дверь. Гул в ушах усиливался, и Леви потряс головой, прогоняя его. Чуть-чуть помогло. Вроде бы. — Аксель, ты? Что случилось? — крикнули из-за двери. — Это Леви. Послышались шаги, щелкнула задвижка, и дверь приоткрылась внутрь. Докторша выглянула и строго спросила: — Что вы здесь делаете? Почему не в постели? — Мой сосед по палате умер. Тот, что лежал справа. Кристоф. — Почему вы так решили? — Не дышит, сердце не бьется. — Зачем проверяли это? — Он стонал все последние сутки и внезапно замолчал. Отчего-то держать костыль стало тяжелее, и перед глазами заплясали цветные пятна. Докторша нахмурилась: — Почему не позвали медбрата? — Его нигде нет. Костыли зашатались. — Вот ублюдок, — выругалась докторша. — Курить на смене нельзя, я ему сотню раз говорила… Ой-ой, вы только не падайте у меня тут. Правый костыль шоркнул в сторону, и Леви чуть не потерял равновесие, но докторша успела подхватить его под ребра. — Я вас держу, всё хорошо. Давайте зайдем. С ее помощью Леви проковылял в кабинет — неожиданно крошечный, больше похожий на каморку. — Присядьте, отдохните, — докторша, придерживая его за пояс, подвела к креслу. — Вы еще слабы. Леви опустился — вернее, рухнул — в кресло. Гудение в голове ослабло. Докторша подхватила у него из рук костыли. — Всё в порядке? — Она наклонилась и внимательно вгляделась в его лицо. Леви кивнул. Она выпрямилась и продолжила: — Я констатирую смерть и вернусь к вам. И, кстати: я не говорила слово «ублюдок», — бросив это напоследок, она вышла и прикрыла дверь с обратной стороны. Гул в голове растворился, оставив за собой лишь неприятный свист в ушах. Леви потер глаза и огляделся. Кабинет хирурга оказался маленькой комнатой: хорошо освещенной, узкой и тесной. Рукомойник возле двери, по периметру — два шкафа с книгами, в углу у окна рабочий стол с микроскопом и кипой бумаг. Кресло, в котором он сидел, — продавленное и потрепанное. На подоконнике Леви приметил подцепленную к газовому баллону плитку и два чайника: жестяной и заварочный. А за Розой до сих пор на дровах готовят… В Митре, где народ побогаче, газ в быту — давно обыденность: в подземке благодаря этому было легко красть топливо для УПМ. Свист в ушах стих. Ну, Леви уже пришел в себя и без проблем доберется до палаты. Он хотел было встать… Костыли. Гребаная докторша забрала костыли. Их нигде нет в кабинете. Чтобы Леви, оклемавшись, от нее не сбежал? Что она задумала? Он огляделся еще раз: костылей не было нигде. Он мог бы пересесть на стул и передвигаться так: приподняться на здоровой ноге, подвинуть стул, пересесть. Выставить вперед ногу, подняться, подвинуть стул, сесть. Стул тоже был далеко. Рукой он не дотягивался. Пришлось привстать на здоровой ноге, уцепиться за стул и дернуть его на себя. Ножки гадко стрежетнули по полу, равновесие Леви не удержал и упал в кресло, но — маленькая победа — стул был уже на расстоянии вытянутой руки. Леви придвинул стул к себе и приподнялся, чтоб пересесть, но вдруг скрипнула дверь и вошла докторша. С его, блядь, костылями в руках. — Спасибо, что сообщили. Кристоф отмучился. Всё равно был не жилец, — сказала она и поставила костыли возле двери. Далеко, не достать. — С разлитым перитонитом надежды почти не было. Вся палата, кстати, и ухом не повела, когда я там ходила. Храпели, как кони. А вы почему не спите? — Вы сегодня сказали, что он не умрет. — Леви проигнорировал вопрос. Докторша серьезно посмотрела на него, потом на стул; сощурившись, снова на Леви. Она отодвинула стул на прежнее место и села — к Леви лицом. Только сейчас он обратил внимание, что на докторше нет привычных фартука и косынки — оказалось, волосы у нее темные, собранные в тугой гладкий пучок на затылке. — Я солгала, — сказала она. — Зачем? Вы какой-то яд ему вкололи? — Что? — Я видел, как ваша старуха-медсестра подменила лекарство. — Ах, вот вы о чем. Ильзе крадет морфий, я это знаю. — И ничего не делаете? — У Ильзе болен муж. Артрит. Суставы воспаляются, разрастаются в шишки, искривляются — у него все руки деформированы. Скрюченные такие — видели когда-нибудь, быть может… Это не смертельно, неизлечимо и безумно больно, и морфий — единственное спасение, хотя бы на время. Вы мне не ответили: почему не спите? — Избирательное у вас милосердие. — Кристофу оставались считанные часы. Он бы умер все равно. — Мог бы умереть спокойно, а не в агонии. — Лучше, значит, в постоянной агонии жить — без шанса спастись хоть на несколько часов? Ответа на этот вопрос у Леви не было. Оба варианта были одинаково дерьмовыми. — И все-таки: почему вы не спите? — повторила докторша. — А вы почему? Вам можно ночью спать, я знаю. — Леви, кто из нас врач? — она лукаво прищурила глаза, уперев подбородок рукой. — Качество сна напрямую отражает ваше здоровье. Мне нужно знать, вдруг у вас ухудшается состояние? — Ничего не ухудшается. У меня и так бессонница. — Давно? — Несколько лет. Леви тут же пожалел о своей честности: докторша встрепенулась и наклонилась к нему, щуря глаза. — Как это проявляется? Сложности с засыпанием, или наоборот, просыпаетесь рано и больше не можете уснуть? — Какая разница? — Я ваш врач, мне надо знать, — в ее голосе промелькнули жесткие нотки. Смешно, как она пытается надавить. Не на того напала — Леви хер прогнешь. — Какое отношение это имеет к моей ране? Молчание ответило за нее — никакого. Докторша откинулась на спинку стула и забарабанила пальцами по колену, глядя куда-то над головой Леви. — Хорошо, я отвечу на ваш вопрос, почему не сплю. Я сегодня вырезала у пациентки опухоль, сейчас исследую ее препарат и фиксирую изменения клеточной структуры. Потом отправлю описание и образец ткани в столицу — там живет моя подруга, которая изучает опухоли. В мои служебные обязанности это не входит, поэтому… вот, — неуклюже закончила она. — Занимаюсь в относительно свободное время. Не очень интересно, но неожиданно откровенно — и это провокация приоткрыться навстречу. В конце концов, она врач — вдруг что-то придумает. Бессонница и правда подзаебала. — Я мало сплю. И редко лежа — в кровати трудно засыпать, всякая ерунда лезет в голову. Обычно я допоздна занимаюсь работой, пока не вырублюсь за столом или в кресле. А тут мне даже мозги занять нечем. Докторша промолчала — никак не прокомментировала, не задала вопроса. Ну и пошла она, зря Леви ей что-то рассказал. Вернее, он бы сам пошел, да костыли стояли все еще слишком далеко. — Верните мои костыли, я пойду в палату, — буркнул Леви и, подумав, прибавил: — Пожалуйста. — Позже. Бля. Ну да, хрена с два вернёт — она же тут теперь хозяйка положения, сука. — Чаю хотите? — вдруг спросила докторша. Леви кивнул. Похоже, этот вынужденный разговор будет долгим. Впрочем, докторша — почти что самый приятный человек из всех, с кем он здесь успел пообщаться. Магда симпатичней и вопросы у нее проще, да она стеснительна и вообще, кажется, теперь его избегает из-за неосторожных взглядов. Докторша зажгла газовую плитку с подоконника и поставила на нее металлический чайник. Она подвинула из угла заварник, одну чашку взяла со стола, другую достала из шкафа со стеклянной дверцей, потянулась за баночкой с чаем. Так и собралась, что ли, заваривать и наливать? — Посуда чистая? — уточнил Леви. Докторша критически осмотрела чашку, задумалась на миг, но под взглядом Леви дернула плечами и сказала: — Сейчас вымою. — Чайники тоже. Докторша замерла, странно покосилась на него, но, поставив чашки в мойку, вернулась за чайниками. Ее контроль над ситуацией пошатнулся. Она суетилась с чашками и заваркой, не обращая внимания на Леви. Разлив чай по чашкам, докторша достала из ящика стола плоскую склянку и отвинтила крышку. Пахнуло горьковатой, щиплющей глаза травой и спиртом. Леви насторожился: — Что это? — Бальзам-тинктура. Успокаивающий, — сказала докторша. — Будете лучше спать. Не было похоже, что это лекарство из больничного протокола, и назначается ему официально. — Почему вы его храните в кабинете? — Потому что это мое. Не доверяете мне? Здесь живых людей оперируют пьяные хирурги? Вроде большая больница, клиническая, а такая же шарага, как у лепил в Подземном городе, если не хуже. — Я бы теперь к вам на операционный стол не лег, — ответил Леви. — Не волнуйтесь, это для пациентов. Я сама только в особых случаях и по капельке. Она плеснула бальзама в обе чашки: в одну щедро, в другую — чуть-чуть. Первую протянула Леви, а из второй отпила сама — мол, смотри, не бойся, я тоже пью. «Особый случай» у нее, значит… Леви взял чашку за края кончиками пальцев, и докторша взвизгнула: — Вы ведь обожжетесь! — Нет. — Как бы убеждая, Леви глотнул чай. — Ну, смотрите сами. Это вам лечиться, если что, а не мне, — буркнула она и села на стул. Леви ничего не ответил и снова отпил из чашки. Это была не та ослиная моча, что приносили медсестры: качественный, крепко заваренный черный чай, явно недешевый. Его не испортил даже спирт и маслянистый пряный привкус бальзама. Леви молчал, докторша тоже ничего не говорила, стеклянно глядя в пол и изредка глотая чай. — Вы спросили, почему я солгала Кристофу, — подала голос она. Леви ничего не говорил, ждал, когда она продолжит. — Как бы это объяснить… Согласно нашим представлениям о природе человеческого мышления, факт собственной смерти невозможно осознать. Вот вы, например, когда-нибудь понимали, что заснули? Леви об этом и не задумывался раньше. Он помотал головой, и докторша продолжила: — Мы предполагаем, что смерть схожа с засыпанием. Человек будет считать себя живым, пока он не умер заранее, в своем воображении. Так же, как, ложась в постель, вы знаете, что уснете… Ну, не конкретно вы, — она ухмыльнулась, — а подавляющее большинство людей. — Я понял. Вы сказали, что он будет жить, чтобы он не боялся умирать. — Именно. — Полная херня. Вытянувшееся лицо докторши — та еще потеха. Не ожидала, да? Леви добавил: — Человек должен понимать свою судьбу. Честность — пустой звук для вас? — Я догадываюсь, почему вы так считаете, — заявила докторша. — Вы — военный. У вас другие правила: «Умри за человечество, отдай свое сердце». Солдаты — расходный материал, и они-то как раз должны в полной мере осознавать, на что идут. Здесь, в больнице, смерть — не вопрос личного выбора. Каждая жизнь ценна. — А там, думаете, нет? Просто так люди гибнут? — В том и дело, — перебила она. — У смерти солдата есть цель, а обычному человеку умирать за что? Тот же Кристоф, к примеру. У него осталась жена с грудным ребенком — и с какой мыслью бы он умирал? Винил бы себя, что бросил семью? Зачем мне было омрачать последние часы его жизни? — В той экспедиции, где меня ранили, тьма народу полегло. По тупой и нелепой случайности. Вот за что они погибли? Какая была цель? — Выходит, Разведкорпус заслуженно винят за напрасные человеческие жертвы? — прищурилась она. Туше. Между оправданием и наездом Леви выбрал наезд: — Да что вы знаете о том, как оно — за Стенами? Она наклонилась и выдохнула: — И как же? Расскажите, интересно. Леви глянул в ее скептически сощуренные глаза и ответил: — Это в моменте жертвы могут казаться напрасными. Но только в наших силах вложить в них смысл, скажем так. — Блестящая мысль, — задумчиво сказала докторша. — Я поняла, что вы имеете в виду. Не только прошлые события формируют будущее, но в зависимости от будущего меняется значение и восприятие событий прошлого. Вы ведь об этом? Если представить время не линейным, а, к примеру, в виде сетки — для простоты понимания… На одной оси отразить непосредственно ход времени, а на другой, ну, скажем, пусть будет оценка. Нет, сетка не подходит, нужно представлять в объеме: ход времени по двум осям, а оценку события — по третьей. Тогда, если встать на пересечении двух осей времени… Тут Леви и сломался. Она толкала любопытную, но очень странную херню. Изначальная мысль-то была не его собственная, а Эрвина… Докторша прервалась. — Кажется, я плохо объясняю, — хмыкнула она. — Могу попробовать нарисовать. — Не нужно, я уловил общую идею: только последствия покажут, было ли какое-то решение в самом деле удачным или нет. — Я не только об этом, но, в целом, да. Леви ей ничего не ответил и молча отпил из чашки. Докторша тоже выпила чаю, задумчиво постучала ногтями по своей чашке и заговорила вновь: — Магда рассказала, что вы помогли ей с пациентом. Почему? — Он умер? — Да, умер, но вы мне не ответили. Ответ, на взгляд Леви, был очевидным: — Мужику было плохо, а ей одной — не справиться. Докторша заинтересованно склонила голову. — Как интересно. Почему вы так подумали? — О чем именно? Мужик блевал кровью, а Магда там была одна. Надо привезти каталку, и надо откачать мужика, и то и другое — как можно скорее. Ей разорваться надо было? Почему у вас всего одна дежурная девочка, как ей такие ситуации разруливать? — По методическим рекомендациям и должно быть двое на вашу палату, — передернула докторша. — А еще не один выходной, а два, потому что дежурных бригад должно быть три, а не две, как у нас. Не говоря уже про штатных санитаров, обеденный перерыв и прочие сказки. У нас критическая нехватка людей. — Нет желающих? — Толковых — очень мало, а от идиота в нашем деле вреда несоизмеримо больше, чем пользы. Отдельная катастрофа — когда этот идиот сидит в правительстве и управляет отчислениями из казны. — Подозреваю, что там не идиот, а жадная крыса. Она хмыкнула. Глаза весело сверкнули. — Стая крыс, если быть точнее. Но в их интеллекте у меня все равно есть сомнения. В экономике я ничего не смыслю, но вот что кажется мне: в медицину вкладываться должно быть выгодно. Чем больше населения выживет, тем больше товаров они произведут. В казну накапает больше налогов, и, соответственно, можно будет больше украсть. — Они такими категориями и не мыслят, — заметил Леви. — Всё куда проще: если они видят, что деньги плохо лежат, — они их сопрут. Без каких-то подтекстов и расчетов. — Но это как минимум нерационально. Кроме того, бессовестно и неуважительно. Леви начал веселить этот разговор. — Вы, похоже, ни разу не имели дела с бандитами. — Отчего же, — возразила докторша. — Они здесь часто бывают — с колотыми, резаными и даже огнестрельными ранами. Интересные люди попадаются, знаете ли. — Я заметил Юстаса. Он не тянет на интересного. — Почему? Это очень интересно и отрезвляюще — узнать человека из совсем другой среды. Кто он, чем живет, как думает. Хоть вы и правы: Юстас — человек предельно простой. — Хорошо знаете его? — Он периодически гостит у меня в стационаре, и мы с ним разок пообщались — вот как сейчас с вами. Я кое-что поняла в тот день. — Что? — Что я ничего не знаю о простых людях и переоцениваю их. — Себя вы, конечно же, считаете непростой. Это был подкол, но ее губы расплылись в довольной улыбке. — Вы наблюдательный и умный человек. — Переоцениваете. Она звонко рассмеялась. — Думаю, что нет. Разрешите полюбопытствовать: где вы учились? Кажется, у вас за плечами больше, чем Кадетский корпус. Целясь мимо, попала в точку. — Нигде я не учился, — сознался Леви. — Очень жаль. Образование было бы вам к лицу. — Мое лицо только могила исправит. — Симпатичное у вас лицо, не наговаривайте. — Еще Юстасу, скажите, образования не хватает для полного успеха в делах рэкетирских. — Ему-то? Как мертвому припарка, согласна, — задумчиво произнесла докторша. — Даже если и был там потенциал для чего-то, его разум уже начал разрушаться, и дальше будет только хуже. — Да вы тут со мной сплетничаете о пациентах, — поддел ее Леви. — Это никакой не секрет, — отмахнулась она. — Он ходячая местная басня. Примерно то же о нем рассказывал и Йохан. Поднапрягшись, Леви перевел определение «ебнутый» на язык приличных людей: — Так он того, болен душевно? — Нет, это разное, — заявила докторша. — Следует различать болезнь ума и болезнь души. Болезнь ума портит мышление: в разуме человека искажаются логические цепочки, ломаются причинно-следственные связи. Насколько мы можем судить, к болезням ума приводят повреждения мозга. Но не только они: серьезные болезни души тоже способны разрушить разум. Болезнь души — это мучительные внутренние переживания: человек вроде бы здоров, но проживает боль, будто физическую. — И где грань? Почему это вообще болезнь, раз человек здоров? Докторша словно ждала этого вопроса: наклонилась и возбужденно заговорила: — В столице родилась дерзкая теория. А что, если душа — такой же орган, как сердце или почка, только спрятана где-то, ну, например, прямо внутри мозга? И вся ваша память, все эмоции, привязанности, всё это — лишь кусок ткани вот здесь, — докторша приложила два пальца к его лбу. — Одна лишь разница: другие органы тела мы немного изучили и кое-что можем починить, но что насчет души? Душу мы не нашли, и лечить пока не умеем. Леви взял ее за запястье и отодвинул руку. Докторша замерла на месте, сверля его взглядом. Леви сказал: — Научились бы лечить этот ваш разлитой перитонит. Не пришлось бы врать напропалую. — Вы недооцениваете роль души. Иногда пациенты излечиваются спонтанно и необъяснимо… Проще говоря — чудом. Знаете, что объединяет все похожие случаи из практики моей и моих друзей? Воля и любовь к жизни. Эти пациенты верили, что выживут — и смерть перед ними отступила. — Кристоф, выходит, плохо верил? — Возможно, да. А возможно, и нет. Чаще люди все-таки умирают. — Значит, херня ваши домыслы о душе. — По-научному домыслы называются теориями или гипотезами, — с улыбкой поправила она. — Мы видим корреляцию — это факт. Объяснить не можем — тоже факт. Подтвердить или опровергнуть могут только наблюдение и эксперимент. Что-то похожее иногда говорила Ханджи — про наблюдения и эксперименты. А словечком «корреляция» Леви сам блистал в отчетах… Докторша тем временем продолжала: — Сама гипотеза звучит так: чем здоровее у человека душа, тем быстрее и эффективнее восстанавливается его тело. Соответственно, задача врача — поддерживать не только тела, но и души. — Вы же сами не знаете, что это и где она спрятана, — заметил Леви. — Как собираетесь это делать? — Да, мы не понимаем ее физическую природу, — задумчиво сказала докторша. — Это еще предстоит узнать. У одного моего друга из столицы есть гипотеза, что душа заключена меж полушарий мозга, и, если их рассечь, как гангрену и здоровое тело, человека можно избавить от любых страданий, физических в том числе. Своего рода философский камень, но из медицины. Это лишь гипотеза: мой друг не нашел способа, как это можно сделать, не убив пациента. Пока мы обходимся тем, что есть: беседуем, заставляем пациентов размышлять над своими переживаниями, используем травы. Мелочь, но кое-какие положительные результаты уже есть. От ее увлеченной многословной болтовни глаза заслипались. Кто такие эти, нахер, «мы», и что еще за философский камень?.. Разговор сворачивал в совсем тревожное русло, а докторшу как прорвало, она говорила и говорила: — Любое дурное событие оставляет в душе след. Шрам. Надлом. Много ли за нашими двумя Стенами осталось здоровых, несломленных душ? Каждый потерял близких, пережил голод и лишения. Какой после этого будет душа? Как с ней, такой, дальше жить? Страшно представить, насколько искалечена ваша. Леви замер. Докторша подковырнула то, о чем он думать никогда не хотел. Ударила в больную точку. Он бы сейчас убежал от нее, если бы мог ходить. — Мне не нужны душеспасительные беседы, — после длинной паузы наконец ответил Леви. — Вы сами упомянули, что вам мешают спать мысли, — возразила докторша. — Думаю, я догадываюсь, с чем они могут быть связаны. Хотите — устроим маленький эксперимент, поразбираемся в них вместе. Вам подлечим раны, мне — материал для исследования. Ответ Леви был естественным и логичным: — Нет. — У меня есть некоторый опыт и наработки по похожим случаям. — Все еще нет. — Я не жду ответа прямо сейчас. Подумайте пару дней, до моей следующей смены. — Еще я не ныл про свою жизнь какому-то непонятному человеку. — Как ни парадоксально, это проще — рассказать что-то личное человеку, которого вы больше никогда не увидите. — Чтобы потом это использовали против меня? Леви не смог сдержаться и зевнул, прикрыв рот рукой. Докторша заулыбалась. — Понимаю ваши опасения, но вот в чем дело: вы знаете, что я храню алкоголь на рабочем месте, пользуюсь оборудованием больницы в личных целях, закрываю глаза на то, что мои подчиненные крадут подотчетные препараты… Этого достаточно, чтобы разрушить мою карьеру. Я вам доверилась. — Или вы просто дура. Ждете, что я тоже вам доверюсь? Идите на хер. Не надо меня жалеть. Докторша посмотрела ему в глаза — спокойно и прямо. — И не собиралась. Жалеть вас я точно не буду, за это не волнуйтесь. Я буду делать вам больно. — Не хочу. Мне вашей противовоспалительной мази хватает. — Если все пойдет, как надо, потом станет легче, — настаивала она. — Это как хирургическая операция: маленькая боль, которая избавит от большой… Докторша вдруг замолкла, напряглась и прислушалась. — Кажется, этот раздолбай вернулся. — Тон ее не предвещал ничего хорошего для Акселя, но тут же сменился мягким: — Я вас ненадолго оставлю, простите. Она забрала у него чашку, бросила ее в рукомойник и вышла, а Леви откинулся на кресло. Из коридора послышалось: «Аксель, какого хрена?..» Две больших разницы — как нежно она говорит с пациентами, и как резко-командно с персоналом. Слова, интонации совсем другие, даже тембр голоса изменился. Сама ушла, костыли так и не вернула. Леви прикрыл глаза. Больно она ему собралась делать… Одиноко ей, поговорить не с кем — вот и пристала к Леви, худшему, кажется, собеседнику на свете? Она к нему с разговорами — он ее матом, она излагает какие-то теории, а он — «все херня, и мысли твои херня, и ты сама херня», хотя вроде и не херня вовсе: и она умная, и говорит складно, и смысл какой-то за этим есть… И бальзам, который она ему дала, работает — в сон начало клонить… И кресло мягкое, приятное — не такое, как в штабном кабинете. Будто обнимает сзади… Леви очнулся в кресле. Хотелось ссать. Пострадавшая нога была вытянута и уложена на какую-то подставку, а сам он чем-то укрыт. Открыв глаза, он увидел: нога лежала на стуле, а сверху на нем был накинут… плащ? Чуть колкий на ощупь, крашеный в лиловый цвет, пахнущий шерстью и стерильностью больницы. Принадлежит докторше, похоже. Она сама что-то писала, сидя за столом. Леви приподнялся, кресло скрипнуло, и она обернулась. — О, вот вы и проснулись. Доброе утро, — сказала она. — Как спалось? — Как всегда. — Я уложила вашу ногу, чтобы не застаивалась кровь. Вы проспали почти шесть часов. — Докторша ласково улыбнулась. — Скоро придет доктор Дворкин. Ступайте в постель. Она забрала свой плащ и подала ему костыли. Вблизи ее приятное лицо выглядело уставшим: покрасневшие белки глаз, припухшие веки, опущенные уголки губ. Наверное, не спала всю ночь, сидела с этой опухолью. Зато дала выспаться ему — напоила сонным бальзамом, не стала будить, оставила в своем кабинете, проследила за ногой, даже укрыла, чтобы он не мерз. Словом — позаботилась о нем. А он вчера посылал ее на хер. За дело, конечно, но… Леви, уже проковылявший к выходу, остановился в дверях. — Доктор… — Да? — Спасибо, — выдавил он. — Спасибо вам. Мне понравилась наша беседа, — сказала она. — Приходите послезавтра ночью, если захотите. — До встречи, доктор. — Меня зовут Ева, — донеслось ему в спину. Он побрел в нужник, а оттуда — к себе в палату. Коридор был залит утренним светом; кружились в воздухе мелкие пылинки. Тело слушалось лучше, чем вчера, только глаза до сих пор слипались, и голова ныла: тупо и тяжело, но терпимо. Побаливала затекшая шея. — Ну и где ты шлялся? — недружелюбно встретила его Ильзе в палате. — У доктора Шутцер спросите, — ответил Леви, даже не останавливаясь. — Опять она за свое, — едва слышно буркнула Ильзе. — Работать на работе надо, а не беседы вести… Кто бы говорил о том, что надо делать на работе. «Понравилась беседа», ха. Интересная она, все-таки, — эта докторша… Доктор Ева Шутцер.