Кровь и говно

Чиняя себе правёж, душе, уму, порою изведешь такую тьму и времени и слов, что ломит грудь, что в зеркало готов подчас взглянуть.

Иосиф Бродский

Время в больнице тянулось унылее гриппозных соплей. Завтрак уже был, утренний обход врача — тоже. Два невыносимо долгих часа прошли, но до следующего события — обеда — оставалось еще два таких же долгих часа. От тоски и скуки Леви был уже готов начать сплетничать с Йоханом, но в один чудесный момент вслед за Линдой на пороге палаты появились Эрвин и Ханджи. Леви тут же поднялся на постели — это было единственное хорошее событие последних дней. — К вам посетители, — пробубнила Линда, приблизившись к его койке. — Эрвин. Ханджи. Привет. Эрвин коротко кивнул ему и встал чуть в стороне, а Ханджи с размаха плюхнулась к Леви на койку и заявила: — Выглядишь паршиво, коротышка. — Себя давно видела в зеркале, очкастая? Ханджи сперва хмыкнула, но вдруг озадачилась и замолкла. Линда картинно закатила глаза и оставила их одних. — Что вы здесь делаете? — спросил Леви. — Мы едем в Митру, — начал Эрвин. — Отчитываться Закклаю по экспедиции в цифрах… — И на приемку новых УПМ! — вклинилась Ханджи. — Вот, решили тебя навестить по пути. Как ты тут? Сильно тебя мучают? — Пока ты не пришла, не мучили, — съерничал Леви. — Что нового в штабе? — На днях подбили базовую аналитику по экспедиции, — сообщил Эрвин. — Без тебя тяжело идет. — И какие итоги? — Груз утрачен полностью. Ущерб материальному оснащению в четыре раза больше спрогнозированного. — А что с личным составом? — Потери убитыми и пропавшими превысили прогноз в два с половиной раза. Ранеными — на шестьдесят процентов меньше, чем предполагалось. Еще бы, ведь почти все раненые одним титаньим махом перешли в разряд убитых. Леви и так знал, что погибло много людей, но не думал, что настолько — считай, половина всех, кто выходил… Почти как при Шадисе. Дерьмище. — Что с моими — Кохом и Штольцем? — задал Леви другой волновавший его вопрос. — В списках пропавших. Элегантная замена фразе «мы бросили их трупы за Стеной». Блядь. Леви с самого начала это понимал, но слышать подтверждение вслух — что они мертвы, уже точно и необратимо, — было всё равно гадко. Эрвин смотрел прямо и серьезно. Мельком глянула и потупилась притихшая Ханджи. Молчание быстро становилось неловким, и Леви перевел тему: — Что удалось накопать на ту тварь, которая вылезла из-под земли? Ханджи мгновенно воодушевилась. — Это удивительный случай, — затараторила она. — Мы раньше с таким не сталкивались. У меня было предположение, что мы видели рождение титана, но я его отмела, потому что… — Очкастая, детали потом расскажешь, — перебил Леви. — Давай к сути. — Я думаю, он лежал в каком-то подобии спячки, — сообщила Ханджи. — На карте трехлетней давности там нарисована воронка, оставшаяся после взрыва. Наверное, титан залез в нее, а грохот копыт и обоза его разбудил. Мы раньше не ходили тем путем, вот и не наталкивались на него. — Сколько еще таких титанов может прятаться под землей? Не пытались прикинуть? — Кое-какие данные и карты мы собрали, — подхватил Эрвин, — но я хотел поручить эту задачу тебе. Ты участвовал во всех экспедициях последних лет, тебе проще всего будет восстановить эту картину. — Что известно? Что надо вспоминать? — Ты бы пока разгрузил голову, — встряла Ханджи. — Воспользуйся, что ли, шансом отдохнуть. И как ей объяснять, что «отдыхать» и «разгружать голову» — самая дерьмовая идея, какая только может быть? Леви бы наоборот, голову загрузил под самую крышечку, чтобы места не оставалось думать о дерьмовом и болезненном, вроде погибших за Стеной детей, или о таком стыдном и незначимом, как грудь медсестры. Эрвин посмотрел на Леви очень серьезно — наверное, догадался о направлении мыслей, — но сказал: — Это не срочно, займешься в штабе. Заботливый и бессердечный свин. Они сейчас ничего ему не скажут, конечно, а перебирать в памяти старые экспедиции вхолостую — все равно, что поджигать навоз. — Как там мои? — спросил Леви. — Сильно расстроены из-за Ральфа с Юргеном? — Я стараюсь за ними приглядывать, пока тебя нет. Они поникшие, — вздохнула Ханджи. — Эрд более-менее держит дисциплину, иначе совсем бы раскисли. — Его слушаются? — Оруо саботирует. Ожидаемо. Видимо, важные новости на этом закончились, а сам Леви ничего больше не спрашивал: и так тошнило от смертей, проёбов и собственного бессилия. Хмуро и озабоченно смотрел на него Эрвин, возвышаясь над койкой, как статуя. Суетливая Ханджи полезла в свою большую заплечную сумку и заговорила: — Мы тебе принесли кое-что. — Она протянула Леви приличных размеров сверток. — Кое-какие мелочи от нас всех, и я еще положила твои вещи. Я думала, ты тут совсем голый ходишь! Эрвин так внезапно тебя увез, даже трусы с собой не взяли… Про трусы можно было бы на всю палату и не орать. — А тебе, барахольщице, без котомки и шагу не ступить? — съязвил Леви. — Грузового Моблита своего, кстати, где потеряла? — Для перевозки грузов его нерационально использовать, — отбила Ханджи, — у него другие, более полезные функции есть. Леви всегда считал, что главная функция Моблита — быть нянькой и следить за Ханджи, чтоб та ненароком не убила никого и не убилась сама. Зря он ее оставил без присмотра, потому что именно убиться она и попыталась, когда заявила: «Ой, у тебя щечки схуднули», — и потянулась к Леви руками. Ну не здесь же и не сейчас… Он легко перехватил ее запястья. — Ханджи. — Эрвин тоже одарил ее суровым взглядом и выразительно скосил глаза на дверь. — Ладно, я пока прогуляюсь. — Она покорно отстранилась и поднялась с койки. — Тут рядом с больницей есть пекарня-кондитерская — так славно пахнет, слюнки текут! Помахав Леви на прощание, Ханджи удалилась из палаты, и они с Эрвином остались вдвоем. Ну, как вдвоем — вдвоем на сцене перед целой палатой зрителей. Леви был уверен — они слушают каждое слово, а потом будут перетирать между собой втихаря. Особенно Йохан, который не очень-то старательно притворялся, что занят чтением газеты. Эрвин сел к Леви на койку — совсем рядом, соприкасаясь с ним бедром сквозь одеяло. — Как ты? — спросил он, окинув Леви взглядом. — Дерьмово, но было хуже. — Что говорят врачи? — Один почти ничего не говорит. Другая обещает восстановление, но предлагает лежать тут месяц. — Долго, — нахмурился Эрвин. — Еще бы. Я тут неделю, и уже готов всех поубивать. Забери меня отсюда, а. Швы снимет Фил, уж на это его должно хватить. — Бумаги в штабе никуда не денутся, лечись спокойно. — У меня от безделья скоро кукушка съедет. Тебе нужен сумасшедший капитан? — Мне нужен здоровый и боеспособный капитан, — отрезал Эрвин. — Ты остаешься здесь. — Он ведь правда нас всех убьет, — сдавленно вклинился Йохан. — Леви так шутит, — не оборачиваясь, ответил Эрвин. — Если я его все же убью, это будет на твоей совести, — пригрозил Леви. Йохан, демонстративно шурша, закрылся газетой. Эрвин хмыкнул и полез в карман форменной куртки. — Держи. Поправляйся скорее. Эрвин протянул Леви… апельсин. Настоящий апельсин! Ярко-оранжевый, упругий, бугристый. Их можно было найти только в садах и домах богачей. Леви поблагодарил, тут же его почистил, — запахло просто невероятно! — разломил пополам, протянул половинку Эрвину и поинтересовался: — С кем ты переспал, чтоб закупить для Разведкорпуса апельсины? Эрвин усмехнулся, но апельсин не взял и покачал головой: — Это мандарин. Купил тут неподалеку. Ешь, он твой. Увидимся. Он похлопал Леви по бедру, поднялся с кровати, улыбнулся и ушел, громко стуча каблуками армейских сапог; Леви смотрел Эрвину вслед, пока тот не скрылся за дверью палаты. Краем глаза он заметил, как Йохан, отбросивший газету, пялился на апельсино-мандарин в его руках. Леви положил половинку к нему на тумбочку. — Не буду я тебя убивать, можешь не сраться. — Спасибо, — еле слышно отозвался тот. Мандарин оказался кислым, полным косточек и от него зачесались пальцы, но это же был, мать его, мандарин. Дорогущая королевская жрачка. К свертку была прикреплена открытка: «Выздоравливайте, капитан Леви» с подписями всех ребят из отряда. В самом свертке был комплект чистой гражданской одежды с веточкой сушеной мелиссы — для свежести; шерстяные носки; брусок его любимого мыла, наверняка выбранный Майком, кое-какие личные вещи, две книги, кошелек с монетами и кулек чая. Ханджи бы так аккуратно сверток не собрала, да и не додумалась бы — это же не над титанами измываться… Затеяла все Петра, не иначе. Ее почерк. Жаль было девчушку. Ей бы замуж за хорошего человека и семью, а не воевать с титанами и смотреть в его, Леви, матерящийся рот. Он мог бы закрутить с ней интрижку, будь он бессовестным мудаком. То, что он мудак, Леви признавал, но совесть у него не атрофировалась даже за двадцать пять лет жизни в Подземном городе. Живучая оказалась, сука… А вещи пора пускать в ход. Леви крикнул медсестру; Линда подошла к нему и встала, уперев руки в бока. — Где можно заварить чай? — спросил Леви. — На обед будет чай. — Я не про ту ссанину, что вы носите, а про нормальный чай. Где вы для себя его завариваете? — Мы тут чаи не распиваем, — буркнула она. — Врете, у ваших докторов в кабинете есть газовая плитка и чайник. Линда поджала губы и нахмурилась: — Это докторов, а не наше. И откуда вы знаете? — Ну так спросите у Дворкина. Чай у меня свой, нужны только чайник, плитка и вода. — Мне некогда, — буркнула она, демонстративно развернулась и пошагала в другую половину палаты. — Линда! — крикнул он ей вслед. — У меня пациент! — проорала она в ответ. — Чистое тряпье мне хоть выдайте! Ответа больше не было. Она действительно занялась каким-то мужиком — притащила к нему судно, расставила ширму — и больше на Леви не реагировала. Времени он терять не стал: перебрал еще раз свои новые вещи, разложил их в тумбочке, сунул в карман сорочки бритву, мыло, зубную щетку и порошок. Больничное полотенце воняло так, словно полежало где-то скомканным и сырым — он его кинул обратно, поднялся на костыли и подошел к столу дежурного, куда уже вернулась Линда и что-то писала в журнале. — Я жду тряпье, — сказал Леви. — Какое? Леви уперся рукой в ее стол и навис над ней. — Чистое. С заметным неудовольствием она встала, сходила к шкафу и чуть ли не кинула сорочку Леви в лицо, но реакция у него хорошая — поймал. — Швыряйтесь поаккуратнее. Полотенца дадите? Обтереться и банное. Линда скорчила очередную злобную морду, но достала полотенца и даже культурно подала их Леви в руки. — Постельное белье еще смените, — бросил Леви, прежде чем выйти в коридор. На пути в помывочную Леви решил пройтись до кабинета старшего хирурга, постучал туда, но ему не ответили. Видимо, Дворкин был на операции, в смотровой с пациентом или еще хрен знает где. С чаем Леви не везло. Что было хорошего в районах Сины — стабильный центральный водопровод. Леви, когда впервые это всё увидел, приехав с Эрвином в Митру, долго не мог поверить в эдакие чудеса в решете. Чистенькие и не вонючие отхожие места — туалеты — с сиденьями и смывом, горячий обильный душ, умывальники с проточной водой: покрутил краник — и побежала теплая вода, покрутил другой — побежала холодная. Это не выгребные ямы и смердящие нужники, душные бани и гремучие ручные умывальники… Леви завидовал. Пару раз он делал заходы к Эрвину насчет оборудовать такими штучками штаб, но Эрвин рацпредложение зарубил: сложно, дорого, долго и придется перестраивать половину здания. Ссы, мол, на улице — хер не отвалится, и ладно… В больнице помывочная была чистая и подсоединенная к горячему водопроводу, но дурацкая: длинная и прямоугольная. Вдоль одной стенки — душевые лейки, вдоль другой — умывальники с краниками и зеркала, в которых во всей красе отражались голые жопы тех, кто моется под душем. Проектировщику бы руки за такое оторвать. И голову тоже. Быстро нашелся еще один повод оторвать все части тела проектировщику: зеркала в помывочной висели издевательски высоко. Подбородок до зеркала не доставал: отражение отрезалось чуть ниже глаз. Леви задрал голову, пытаясь рассмотреть лицо целиком, но ничего не вышло. Тогда он уперся руками в умывальник, привстал на цыпочки на здоровой ноге — и ему удалось влезть в сраное зеркало от макушки и до рта. Леви видел себя впервые за последние дни: отражение было похоже не на капитана Разведкорпуса, а на подростка, который ширяется тяжелыми наркотиками. Осунувшийся, грязный, заросший. Губы пересохли и растрескались, кожа на носу и лбу шелушится, слазит кусками. Чтоб рассмотреть подбородок, пришлось вытянуться еще сильнее… Высоченный мужик, который умывался рядом, снисходительно покосился на него и усмехнулся. Леви среагировал мгновенно: через две секунды у хохотуна были вывернуты обе руки. — Что смешного ты здесь увидел? — Да это… Ай, ничего, — чуть ли не запищал этот здоровенный детина, когда Леви загнул его руки повыше. — Вот и не ржи, как идиот. Леви пихнул его напоследок в спину и выпустил. Когда он взял в руки бритву, этот мужик не просто сбежал — вылетел прочь, бросив на умывальнике мыло и зубную щетку. Вернуться так и не решился за все то время, что Леви провозился с бритьем. Леви подумал мельком, что обошелся с мужиком жестковато, потом — что, быть может, действительно сходит с ума, раз бросается на людей из-за косых взглядов и малейших подозрений. Когда он соскоблил с лица клочья противной жидкой щетины и оттер с мылом мертвую кожу, человек в отражении стал немного приятнее, но малолетнего наркомана напоминал до сих пор. Нога уже ощутимо ныла, но Леви стиснул зубы, облил голову водой и намылил волосы. Дико хотелось принять полноценный и, желательно, горячий душ, но он и сам понимал — пока швы не заживут, нельзя. Поэтому он обтерся влажным полотенцем и переоделся в чистую сорочку. В койке его ждало свежее постельное. Леви залез под одеяло, пахнущее хозяйственным мылом, достал из тумбочки подаренную ему книгу и, услышав хруст новенького переплета, даже испытал нечто, отдаленно похожее на удовольствие — впервые за последние пару недель. Книга оказалась неплохой и быстро затянула. День определенно задался, и его не испортил ни бесконечный трындеж Йохана, ни кислая мина Линды, ни даже Вилли с опухшим перебинтованным лицом. Вилли подменял Линду около часа, хрипло дышал ртом и избегал даже смотреть в сторону Леви, а койку обходил по дуге. Жаль ли его было? За то, что ему приходится в таком состоянии работать — чуть-чуть. А за сам сломанный нос — ни капельки: тут хотелось только позлорадствовать. Вечером пришел Дворкин и, как обычно, молча стал щупать ногу. Когда он срезал бинты, Леви заговорил с ним сам: — Одолжите чайник? — Что? — Чайник. Чай хочу заварить. Дворкин молча продолжал обрабатывать рану, и Леви повторил: — Вы дадите мне чайник? — Нет. — Почему? — Не положено, — отрезал Дворкин. — Украдете еще. — Я похож на человека, который крадет чайники? — Откуда я знаю. — Почему вы… С-сука. — Мазь застала Леви врасплох посреди фразы. — Я знаю, что жжется, потерпите, — бесцветно отозвался Дворкин. Неужели никак из себя не вычистить следы жизни в подземке, раз Дворкин с лёту заподозрил в нем воришку? Или он не доверяет из-за истории с Вилли? Так Леви ведь ему просто по роже врезал, ничего не крал, не отнимал… Ну да, еще бы правильные законопослушные обыватели разбирались в этих сортах говна. Им все одно — что спиздить, что отпиздить, а Леви, падшее создание, способен и на то, и на другое. Вечер прошел без происшествий, и, несмотря на дурные мысли о минувшей экспедиции и о подземке, спалось в чистой постели на удивление спокойно.

***

Видеть утром доктора Шутцер было неловко. Той ночью Леви вел себя погано, ляпнул лишнего, послал ее на хер, и доктор наверняка изменила к нему отношение… Но пока что она вела себя, как обычно — зашла в палату, звонкая и веселая, «доброе утро, мои хорошие», «как ваша печень поживает? Замечательно, я добавлю в вашу диету хлеб», «пошевелите-ка пальцами… Подержите мой карандаш… Вот так, у вас отлично получается! Вы скоро привыкнете и сможете вернуться к работе». Хоть Леви помнил Кристофа и твердое «вы не умрете», вселяющее ложную надежду, — теперь он слушал ее твердый голос, и ему невольно верилось: Йохан вернется на свой завод, сосед Йохана будет жрать всё, что хочет, и это утро, наверное, у кого-то даже доброе… У Магды, может быть. Она сегодня улыбчивая; поймала на себе взгляд Леви — и даже смотрела в ответ несколько секунд. Закончив с Йоханом, доктор Шутцер пересела на кровать к Леви. Прямой взгляд, улыбка сжатыми губами — ничего не изменилось. — Доброе утро, Леви. — Он уже начал привыкать к этой фразе. — Вы прямо посвежели. Выздоравливаете на глазах. Надо же, заметила. И, вроде бы, даже не злится на него. Сегодня она, закончив обычный короткий опрос о самочувствии, попросила его повращать ступней. Повращать не вышло — только слегка дернуть влево-вправо. Леви это разозлило, но доктор сказала: — Очень хорошо, вы молодец. Впереди еще много работы. Начинайте разрабатывать голеностоп. Сейчас перевяжу вас и покажу упражнения, переворачивайтесь… Магда, погляди-ка: гематомы на ногах почти сошли! Помнишь ведь — и места живого не было?.. Никаких изменений. Ни в чем — ни в общении, ни в процедурах: прикасается осторожно, говорит вежливо. Леви до сих пор «молодец», даже после всего, что было той ночью. И «умница», потому что терпит жгучую мазь. «Упражнения» оказались простейшими: повращать ступней, потянуться носком вперед, вверх… Шутцер даже накорябала на бумажке список, как для умственно неполноценного, чтоб он ничего не забыл. Будто бы мимоходом она обронила: — Помните мое предложение? — Помню. — Буду рада вас видеть, — улыбнулась она и поднялась с его койки. Койка Кристофера пустовала, и доктор Шутцер ушла дальше. Леви смотрел ей вслед. Походка у нее странная: быстрая, семенящая, и бедра не покачиваются… Запоздало Леви вспомнил про чайник, но решил не отвлекать ее от работы. Она и так долго возле него просидела. Не обижается, это уж точно. Угощений не дала — но сегодня не давала никому. Зато сколько просидела с ним — дольше даже, чем с Йоханом, которого заставляла держать карандаш… Тьфу, еще только не хватало засекать время, проведенное врачом с пациентами. Леви взял книгу с тумбочки, раскрыл на том месте, где остановился вчера, и продолжил читать. Днем, уже после обеда, на бывшую койку Кристофа Ильзе привезла мальчика. Леви косился на него и идиотски подумывал, что это снова труп: бледный, неподвижный, глаза закрыты. Оказалось, все же не труп: мальчик очнулся через пару часов. Лежал на спине, как положили, вяло вертел головой и слабо дышал, раскрыв рот. На вид ему было лет восемь или десять, хотя сложно было определить, выглядит он старше своего возраста или младше: он был осунувшийся, очень худой и хрупкий. Заметив внимание Леви, мальчик уставился на него в ответ; от его блеклого взгляда стало не по себе, Леви смутился и уткнулся в книгу. Вечером доктор Шутцер не напоминала о приглашении; как обычно, осмотрела его, перевязала, сунула в ладонь пару ментоловых леденцов, пожелала доброй ночи и ушла дальше. — Добрый вечер, Эдмунд, — поприветствовала она мальчика. — Ну что, как вы себя чувствуете после операции? Болит голова?.. Мальчик что-то тихонько и односложно отвечал, а она говорила с ним так же, как и с остальными: на «вы», вежливо и ласково, но твердо. Опрашивала, как любого другого, щупала лоб, что-то писала в карточке. — Давайте посмотрим, как у вас дела. Доктор скинула одеяло, и Леви увидел — на месте левой ноги у мальчика была перебинтованная культя до середины бедра. Мальчик уставился на культю; его тело вздрогнуло раз, другой, третий — и он вдруг завыл в голос. Вопль был почти нечеловеческий; Леви обдало морозом от макушки и до пяток. Сорвался с постели Йохан, ткнул соседа: «Пошли, покурим». Леви отвернулся спиной, тоже лишь бы этого не видеть. Сделать он все равно ничего не может — ни успокоить мальчика, ни вернуть ему ногу. Он слышал ровный, звонкий голос доктора Шутцер: — Эдмунд, мой хороший, посмотрите на меня. Магда, дай мне воду… Эдмунд, выпейте. Вы меня слышите? Кивните. Возьмите стакан и выпейте. Пейте еще. Вот так, умница, пейте… Я понимаю, вы сейчас шокированы, вы напуганы, расстроены. Дышите ровно: вдох и выдох… Давайте со мной: вдохнули — и выдохнули. Молодец, вдохнули — и выдохнули… Все хорошо, с вами больше ничего не случится, ваша жизнь в безопасности… Железная у нее выдержка. Голос не дрогнул ни разу, хотя сердце в таких обстоятельствах не дрогнуть не могло. На такое и большинство военных-то не способны… У Леви порой отнимается язык, когда нужно сообщить дурную весть. Он покосился на доктора через плечо: она сидела на краю кровати, взяв мальчика за руку, продолжала что-то спокойно говорить. Магда стояла в стороне, спрятав лицо за тетрадью. Тетрадь в ее руках тряслась. Вой вскоре утих, сменившись всхлипываниями. Доктор Шутцер, напоследок сказав: «Вы будете жить, бояться вам нечего. Я знаю, что это сложно, но сейчас постарайтесь поспать. Доброй ночи», наконец оставила мальчика и ушла дальше. Она провела с ним минут двадцать, не меньше; с Леви и остальными она управлялась куда быстрее. Вскоре после обхода в палату зашли мужчина с женщиной, и Магда привела их к койке мальчика. Родители. Оба сжимали его в объятиях и обливались слезами, а мальчик, уставший от рыданий, с ними даже не говорил; слушать причитания матери было невыносимо, после недавней сцены это добивало. Хотелось свалить хоть куда-нибудь. Леви поднялся — без особой цели, хотел просто побродить по коридорам — но заметил Йохана и спросил у него: — Куда ты курить ходишь? — Ну… В курилку. — Где это? — Пошли, покажу. Куртку ток захвати, там холодно. Курилка оказалась балконом в конце бокового коридора. На двери висела строгая красная табличка: «Курение запрещено». Балкон был тесный, полтора на три метра, и грязнющий, будто всю пыль из больницы волокли сюда; на полу был рассыпан пепел, кое-где виднелись подсохшие плевки. Мерзко и воняет, но уж лучше тут, чем в палате. В углу стояла то ли полу-табуретка, то ли полу-лавочка, а рядом с ней металлическая урна для чинариков — как наглая насмешка над запрещающей табличкой. Йохан уступил лавочку Леви, а сам оперся на балконные перила. Леви тщательно отряхнул сиденье, постелил куртку и наконец-то сел; гулять на костылях все же было утомительно. На стене он заметил выцарапанную надпись: «Я заебал себя». Видимо, не только Леви лежание в больнице подрывало крышу… Точнее это состояние и не опишешь. — Э, кэп, будешь? Это Йохан совал ему под нос папироску. Леви мотнул головой. Йохан состроил странную рожу, похожую одновременно на замешательство, озадаченность и испуг, но забрал папироску себе. Повозившись со спичками — удержать коробок в травмированных пальцах он не мог, прижимал его к перилам основанием ладони и пытался сладить со спичкой левой рукой, — он закурил и тут же слюбопытничал: — Чё с мальцом такое? — Потерял ногу выше колена. — Пиздец, — задумчиво изрёк Йохан и затянулся. — Согласен. — Как он так? Леви молча пожал плечами. — Я вон на станке себя херанул, — сказал Йохан. — Режу, короче, заготовку… — Да слышал я это, и не один раз, — перебил Леви. История про пальцы Йохана, почившие в токарном станке, сидела в печенках. — А ты чё? — Йохан кивнул на его ноги. — Титаны покусали? Леви промолчал. Не дождавшись ответа, Йохан заговорил: — У меня жена, короче… О, а ты семейный? — Отвали, мы не приятели, — снова перебил Леви. Йохан отвалил. Какое-то время они провели молча; Йохан курил, оперевшись на перила и отвратно сплевывая вниз с балкона. Леви сидел, наблюдал за этим, молчал, терпел… — Прекрати ты уже харкаться, — наконец не выдержал он. — Меня вырвет сейчас от тебя. — Какой ты нежный, — буркнул Йохан. — Терпеть не могу свинство и грязь, — сморщился Леви. Йохан крепко затянулся, выпустил дым тонкой струйкой и, глядя вдаль, задумчиво заявил: — Интересный ты парень. Со странностями. — Ебанутый, — подсказал Леви. — Угу. От баб отбоя нет, поди. Леви так охуел от этого разворота темы, что аж переспросил: — С чего ты решил? — Бабы сюрпризы любят. — Тогда вот тебе сюрприз: про меня и баб ты не угадал, — мрачно ответил Леви. — А что та очкастая разведчица, которая к тебе приходила? — разлюбопытствовался Йохан. Вот гондон, запомнил Ханджи, еще и к каким-то заключениям пришел своим дрянным умишкой… Леви отрезал: — Мы вместе служим. — Я думал, это баба твоя. — Заткнись, — не выдержал Леви. — Ты меня заебал хуже горькой редьки. Йохан притих. Леви с сожалением сообразил, что у Йохана вместо языка — помело, фантазия — извращенная, а между «подумал» и «сказал» проходит меньше секунды. Видимо, вся больница уже смакует, где, в какие дырки и в каких позах Леви ёб Ханджи, и как им в этом помогал Эрвин. В общем-то, насрать… До докторов ведь эти сплетни не доходят? Дворкин-то хер клал на всё, а вот Шутцер и подъебать может. Что-нибудь такое: «О, вы проводите время с подругой в свое удовольствие? Значит, восстановление идет отлично!» Стукнула дверь, и на балкон вполз, держась за бок, мордоворот Юстас. Йохан напрягся, косясь то на Юстаса, то на Леви. Заочковал с двумя «ебанутыми» на одном балконишке, ха. Юстас прислонился спиной к стене, откинул голову и прикрыл глаза. — У вас курить есть? — просипел он. Леви помотал головой. Хмурый Йохан похлопал себя по карманам, выудил портсигар и протянул папироску. — Спички, — произнес Юстас. Еще больше помрачнев в лице, Йохан отдал спички Юстасу. Тот подкурил, молча затянулся и зажевал папироску в зубах. — Тесновато чего-то стало, пойду я, — протараторил Йохан. Юстас угукнул и даже не посмотрел на него. Леви наоборот, промолчал и проводил взглядом. — А тебе, кэп, попроще надо быть, и люди сами потянутся, — бросил Йохан перед тем, как скрыться в коридоре. Леви почти засмеялся. Куда уж проще. Он наоборот — хотел бы стать сложнее: вот как Эрвин. Много знать, быстро соображать… Лучше и глубже понимать мир. Уметь общаться. А то бесхитростный, скучный и прямой, как палка. Бабы таких не любят, Йохан сам сказал. Юстас курил молча, оперевшись спиной на стену, невидяще смотрел перед собой и стряхивал пепел вниз. Вспомнился вчерашний разговор с доктором Шутцер: его разум, говорила она, начал разрушаться… Оно и видно: двух слов связать не может. — Куришь? — вдруг подал голос Юстас. — Не курю. — Есть чё? — Ничё нет. — Хуево, чё, — вздохнул он, затянулся и больше не издал ни звука. Содержательный и высокоинтеллектуальный разговор. Вчерашнее предположение подтвердилось: трезвый Юстас, лишенный шмали, ничего не соображает и интересен не больше, чем утка на тумбочке. Шутцер накануне сказала то же самое, но завуалированно: «предельно простой человек». Леви его не боялся, но без куртки становилось зябко, а сидеть полуголым задом на грязной лавке не улыбалось. Когда Леви вернулся в палату, родителей Эдмунда там уже не было, и стало относительно тихо. Помалкивал даже Йохан. В этой тишине время медленно доползло до отбоя, Магда погасила лампы и свечи, и палата погрузилась в темноту. С одной стороны храпел Йохан, с другой слышно было, как тихонько плачет в подушку мальчик, Эдмунд. От того, что произошло вечером, до сих пор было не по себе. Если бы Леви проснулся вот так на больничной койке и обнаружил, что у него больше нет ноги, — как бы он сам завыл? Он видел это множество раз — как титаны откусывают людям конечности. Сначала человек шокирован, и это поистине жутко — видеть его, сидящего на земле, с кровоточащими обрубками вместо ног; он тупо смотрит вперед, не осознавая, кто он, где, что случилось. Вот-вот он или рухнет в обморок от потери крови, или закричит в ужасе. Рыдали даже закалённые взрослые, повидавшие много дерьма и готовые к своей судьбе; а на соседней койке сейчас — ребенок… Кто-то в палате шумно испортил воздух. Фу, невыносимо и дальше здесь лежать. Можно было бы выйти на балкон, но сейчас ночь, холодно, да и мерзко сидеть посреди харчков. Есть, конечно, еще вариант: его ведь звала доктор Шутцер. Можно не валяться тут и не торчать на балконе, не заёбывать самого себя дурными размышлениями, а пойти в ее кабинет. Не то, чтоб Леви собирался к ней идти и раскрывать душу, но… У нее спокойно. У нее можно сидеть, а не лежать. У нее горячий чай. Она сказала, что будет рада его видеть. Она неглупая и, в общем-то, далеко не плохая… Может, хватит уже параноить и ждать отовсюду подвоха? Это простая гражданская, живущая за Синой, в довольствии, с честной работой — словом, нормальнее человека быть не может. В кои-то веки к нему отнеслись открыто и по-доброму, несмотря на состроенную им козью морду и злобно выставленные рога. Решил — пойти. Леви захватил чай из тумбочки, взялся за костыли и поплелся на выход. За столом дежурного дремала Магда, подперев голову рукой. Леви старался двигаться потише, но больная нога шоркала по полу, стучали костыли, и, в довершение путешествия — дверь, которую он пытался открыть бесшумно, громко скрипнула. — Куда вы? — встрепенулась Магда. — Меня приглашала доктор Шутцер. Магда заулыбалась: — А-а. Ну, хорошо вам с ней посидеть. — Удачного дежурства, — бросил ей Леви. Захотелось. Кажется, никого не удивляет, что врач с пациентом ведут посреди ночи какие-то грязные делишки. Одно слово — шарага… На стук из кабинета никто не отозвался. Леви дернул дверь — та была заперта не на щеколду, а на замок. Вот и сходил поболтать к Шутцер. Занята она, очевидно, не до Леви ей. Или забила на него хер и не стала ждать. Он пошел было назад в палату, но вдруг задумался — вдруг доктор задержалась на обходе или после операции, да банально поссать вышла и скоро вернется, а он будет и дальше торчать в постели, как дурак? Леви отставил костыль к стене, оперся локтями на подоконник и уставился в окно. Решил немного подождать. «Немного» растянулось минут на пятнадцать. Небо за окном было ясное; Леви рассматривал белые точечки звезд и безуспешно искал хоть какую-нибудь знакомую фигуру. Ханджи показывала ему уйму разных созвездий; они с Эрвином наперебой рассказывали древние легенды, что вот-де, сильнейший Воин, подпоясанный кушаком, целится в рогатое чудовище, вот Свободная Птица кружит над Стенами — как символ надежды, а по Истинному Кресту можно вычислить, где находится юг… Послышались быстрые легкие шажки, и вскоре из-за угла показалась доктор Шутцер — темный тонкий силуэт с бледным пятном лица. — Давно вы тут стоите? — спросила она издалека. — Пару минут, — соврал Леви. Она подошла к кабинету. Ключ, вставленный в замок, гадко лязгнул. — Простите, что заставила ждать, — сказала доктор Шутцер, надавила на ключ — но тот не повернулся. — Небольшое происшествие в женской палате. Она дернула дверь на себя, снова пытаясь провернуть ключ, — безуспешно. Толкнула дверь ладонью, налегла с усилием — но ключ так и не сдвинулся. — Извините, этот дрянной замок постоянно заедает… — пробормотала она, снова шатая дверь. — Дайте мне. Леви ключ тоже не поддался. Его даже достать не получилось — он погнулся и застрял намертво. Недолго думая, Леви крепко поддал здоровой ногой по замку. Дверь бахнула и распахнулась внутрь, вырвав с мясом замок из косяка. Загудела от удара пятка, прикрытая лишь шерстяным носком и тонкой подошвой тапка. Доктор Шутцер стояла, растерянно моргая, и глядя то на Леви, то на разломанный дверной косяк. — Готово. Я открыл, — сказал ей Леви. — Вы не ушиблись? — непривычно тонким голосом отозвалась она. Леви качнул головой, и Шутцер неловко прибавила: — Ладно… Проходите лучше в кабинет. Она зашла первой, а Леви осмотрел дверь: от удара дверное полотно расщепилось, а обломки косяка валялись на полу. Леви зашел, притворил за собой дверь и заметил, что ее скосило: нижняя петля оторвалась прямо с куском дерева. Не починить… Он прошел в кабинет, сел в кресло, поставив костыли рядом. Шутцер их даже не забрала. — Простите, дверь придется заменить, — сказал он. — Ничего страшного, завтра утром попрошу пригласить плотника. Я больше переживаю за вашу ступню. Позволите осмотреть? — Зачем? С ней все в порядке, лучше приберите мусор, — ответил Леви, но Шутцер продолжала немигающе пялиться в упор, и он сдался: — Ладно. Осмотрите. Она опустилась на колени, сняла тапок и шерстяной носок, прощупала подошву — пальцы холодные, жуть; проверяла суставы и периодически спрашивала: «Так не больно?» Больно не было. — Всё хорошо, — заявила доктор, надела носок обратно и вернулась на свой стул. — Я же говорил. — У вас тяжелая рука… Вернее, нога, но рука — тоже. Говорят, вы половину больницы по струнке построили, включая персонал. Леви уловил намек: с языка приличных людей это переводится как «ты въебал медбрату по морде, и тебя теперь все боятся». Он ответил: — Всего лишь указал паре идиотов, что они зарвались. — И меня заставили чашки перемывать, — улыбнулась она. — Я в ваших глазах, наверное, тоже зарвавшаяся идиотка. — Просто люблю чистоту. Кстати, мусор. — Он кивнул на обломки двери на полу. — Придется вам убирать, мне сложно наклоняться. Шутцер вскинула брови, хмыкнула, но крупные обломки собрала и кинула в мусорное ведро под столом, а мелкие щепки замела в угол. — Утром попрошу сестер здесь вымыть, — сказала она, виновато глянув через плечо. Леви достал из кармана кулек с чаем и протянул его доктору Шутцер. — Я принес чай. Мне подарили, а в палате заварить негде. Давайте разопьем вместе. — Спасибо, это очень мило. — Она принюхалась к кульку. — Не знаю, с чем он, но пахнет изумительно. Я сейчас же заварю, вы не против? Леви кивнул. На этот раз она сама, без его напоминаний, вымыла чашки и заварник. Залив листья кипятком, она села напротив Леви и спросила: — Хотите поговорить о чем-то конкретном? Леви пожал плечами. — Хорошо. Давайте, быть может, узнаем друг друга получше? Пару слов о себе, вы и я. Я начну, — предложила доктор. — Я выросла в обычной семье: мать, отец, двое братьев — старший и младший. Родители держали аптеку. Я выучилась в гимназии, потом поступила учиться медицине в столичную академию. Прошла практику по хирургии, вернулась работать в родной город. Ваша очередь. Вот так с разбега — и в личное, как в дверь с ноги и мордой в лужу. Ладно. От этого ответа не убудет. — У меня не такое приятное прошлое. Я родился и большую часть жизни прожил в Подземном городе. А там, сами понимаете… — Леви замолк, но доктор выжидающе смотрела на него, и он продолжил: — Не до гимназий и академий. Люди озабочены тем, что им сегодня пожрать и как не словить нож под ребро. — У вас была семья? Снова глубоко личный вопрос в манере Йохана. Отвечать не хотелось. Костыли стояли рядом: сегодня Леви никто не держал, и пришел он по своей воле, понимая последствия, но всё же… Сказал он обтекаемо: — Меня воспитывал… один человек. — Кем он вам приходился? — Пространство для отхода сжималось стремительно. — Хер знает. Никем, наверное. Когда умерла мама, он меня подобрал, как бездомного котенка. Учил выживать. На горле будто бы разжалась рука после этих слов. Доктор посмотрела на него внимательно, пристально, и спросила: — Есть мысли, почему он заботился о вас? Мысли есть и вполне конкретные, но Леви повторил: — Хер знает. Вы слышали о Потрошителе, который перерезал Военную Полицию в Митре? — Дождавшись кивка, он продолжил: — Это был он. Не понимаю, чем ему сдался оборвыш-пацан. А потом он свалил, и больше я его не видел. — Значит, вас вырастил убийца. Это интересно. — Ничего интересного. Это грязь, кровь и горе. Ни один человек, даже распоследнее жалкое говно, смерти не заслуживает. — Так вы гуманист? — Я без колебаний убью человека, если понадобится. Какой из меня гуманист? Убийства с гуманизмом несовместимы. — Если поразмыслить, то совместимы. Зависит от обстоятельств, — задумчиво сказала она. — И много людей вы убили? Проболтался же на свою голову, идиот. Леви прикинул: в судебных архивах могут валяться копии дел, где он числился подозреваемым, хотя Эрвин когда-то очень постарался, чтобы всё было уничтожено. Не хотелось бы, чтоб теперь всплыло… Леви подумал, что хватит уже выбалтывать про себя все подряд, и ушел от ответа: — Даже одного достаточно, чтоб выписать из гуманистов. Вы-то сами наверняка гуманистка, не чуете во мне подвоха? Доктор Шутцер усмехнулась. — Сложно быть гуманистом и любить людей, когда у тебя в операционной плачет изнасилованная девочка. В такие моменты хочется только одного: вернуться назад во времени и прирезать ублюдка, ну или хотя бы яйца с членом ему откромсать, чтоб не пришлось вырезать из девочки плод. Леви передернуло. — От моих рук тоже гибли люди, и много, — продолжила она. — В работе всякое случается. — В Подземном городе это не воля случая, а повседневность и нужда. Вопрос существования. Внизу правила и заповеди не работают, там один настоящий закон: не наебешь — не проживешь. — Не только внизу. — Не только. Доктор замолкла и уставилась за окно. — Значит, пока я объедалась бутербродами на учебном вскрытии трупов, где-то у меня под ногами вы голодали и убивали людей, чтоб выжить, — задумчиво сказала она. — Мерзость какая. — Да, я наслышана о Подземном городе. — Я про то, что вы едите над трупами. — А, поняла. — Впрочем, Подземный город — тоже мерзость, — продолжил Леви. — Начиная с запахов и заканчивая людьми. Хотя… Еще вопрос, где народец гаже: голытьба под землей или снобы над их головами. — Это попытка меня уколоть? — Слегка задеть. — Считаете меня снобом? — Она сощурилась. — Вы и есть сноб. Смотрите свысока и много умничаете. — Считайте это профессиональной деформацией. — Ну да, почти все врачи — снобы и умники. — Эти снобы и умники, между прочим, людям жизни спасают. — Я ничего об этом и не сказал. Вот только почему-то вы сидите в теплой чистенькой Гермине, а не едете спасать людям жизни в тот же самый Трост или какую-нибудь засраную деревеньку близ Розы. А ваши коллеги в Митре и вовсе — обдирают людей, как липки. — Я поддерживаю связи с друзьями из академии, которые остались в Митре. Высокая цена помощи оправдана: это должны быть или деньги, или материалы для исследования. Там работают ученые, лучшие врачи человечества. — Именно в этом и есть их снобизм. Кого они лечат, эти врачи? — Вас, например, — ловко перевела доктор. — Мой друг Мориц Блауэр, учился на два курса старше меня. Трудился в Митре, но попал в опалу. Сейчас работает на Разведкорпус. Блауэр, Блауэр… Это же тот мужик, который выполнял ампутацию Ральфу, и которого убило перевернувшимся обозом. Леви сказал правду: — Больше не работает. Шутцер, кажется, хотела задать вопрос — но догадалась и не стала озвучивать очевидное. Она нахмурилась, потупила взгляд и сказала короткое: — Жаль. Леви промолчал: добавить было нечего. Доктор Шутцер посидела несколько секунд, глядя в одну точку на полу, куснула губу и сказала: — Чай, должно быть, уже превратился в чифирь. — Я люблю покрепче. — Крепкий чай бодрит, а вам это сейчас нежелательно. — В чем проблема? Разведите водой. — Так и сделаю. Закончив с чаем и протянув ему чашку, она сообщила: — В столице вас бы давно вылечили. Знаете, как? Один мой друг в прошлом году изобрел послеоперационный дренаж. Мы бы поставили к вам в рану специальную трубку и через нее отводили гной. Вроде бы просто, а здесь такого еще нет: штучный товар. Работаем с тампонами, а они далеко не так эффективны… В дверь кто-то поскребся. Прикрыта она была неплотно и отворилась сама собой; в кабинет заглянула Магда. — Что у вас тут случилось? — Она кивнула на сломанный косяк. — Замок окончательно крякнул, — невозмутимо ответила Шутцер. — Чего ты хотела? — Там ребенок, Эдмунд, кричит и мечется по кровати. Мне дать ему успокоительное? — Нет, пока иди в палату и последи за ним, я сейчас, — ответила Шутцер и обратилась к Леви: — Я к вам скоро вернусь. Пейте чай. Звук ее торопливых мелких шажков растворился в коридоре, и стало совсем тихо. Зато палата, наверное, на ушах: воющий Эдмунд всех перебудил, бегала и суетилась Магда, а теперь Шутцер пытается его утихомирить… Леви глотнул чай и откинулся на кресле. Ему сегодня повезло. Вернулась доктор Шутцер быстро; притворила разбитую дверь, критически окинула ее взглядом, вздохнула, села на свой стул и сообщила: — Случился небольшой переполох в вашей палате. Я всё уладила, теперь там спокойно. — Эдмунд уже плакал, когда я уходил. Тихо только, — рассказал Леви. — Ах, вот почему вы ко мне пришли, — ухмыльнулась она. — Сложно выносить детские слезы? Возразить на это было нечего: действительно сложно и действительно поэтому. — Сразу видно, что вы не отец, — продолжила она. — У родителей вырабатывается, можно сказать, иммунитет на детский плач. Правда, в этом конкретном случае для плача есть серьезная причина, и это обычная реакция человека на необратимые изменения в теле. Мне удалось остановить истерику, но избавить его от горя я не в силах. Ему придется пережить это самому. — Вечером вы хорошо его привели в чувство. Я видел много взрослых в похожих ситуациях, и они так быстро не разрешались. У нее приподнялись уголки губ. — Ее необходимо было разрешить как можно скорее. Это вопрос не только его душевного состояния, но и покоя остальных пациентов. Полагаю, за Стеной приоритеты другие. — Там бы выжить. — Понимаю, — кивнула доктор Шутцер. — Здесь это тоже главная цель. Как бы сказал мой преподаватель диагностики: «Помните: лучше пациент с одной ногой, чем труп с двумя». Знаете, он исключительный человек. Гениальный медик. Циничный до нигилизма, грубый, хромой, но я его просто обожала — всегда сидела в первом ряду и не пропустила ни одного занятия. Даже была чуточку в него влюблена… — Она мечтательно улыбнулась; тут же ее лицо приняло обычное выражение, и она продолжила: — Ладно, возвращаясь к теме: я до последнего старалась сохранить Эдмунду ногу, но… Это было уже невозможно. Пришлось убирать все. Иногда то, что она говорит обыденно-спокойным тоном, звучит жутко. Как это слово «убирать» по отношению к, сука, конечности живого человека. — Ответьте мне честно, — сказал Леви и, дождавшись кивка, продолжил: — Мне грозила ампутация? — Все еще помните мою подколку, — ухмыльнулась она. — Если серьезно, то, по состоянию на тот момент — и близко нет. Но ситуация могла ухудшиться, и стремительно. — Почему не сказали? — Незачем было вас пугать, оснований волноваться не было. — Эдмунду вы, я так понимаю, тоже ничего не сказали перед тем, как начали резать. Она вздохнула и потерла переносицу. — Вы загоняете меня в угол. Да, не сказала. Истерика перед операцией мне была ни к чему. Его родителей я, конечно, предупредила, что такой исход возможен. — И что они? Доктор напряглась и ответила не сразу: вздохнула, скрестила руки на груди, уставилась в пол. — Я не хочу это рассказывать и вообще не должна, — негромко заговорила она, — но вам — расскажу, так уж и быть. Мне важно ваше доверие. Да что ты говоришь, скептически подумал Леви. Он подпер подбородок рукой — демонстрируя, что готов слушать. — Они привезли его откуда-то аж из-под Троста, — начала Шутцер. — Жалобы на боли в колене в течение полугода, последний месяц наблюдалась выраженная хромота. Сельский фельдшер и врач в Тросте развели руками: второй предложил посадить пациента на обезболивающие, которые сформировали бы зависимость и убили бы ему почки, а первый вообще сказал, цитирую: «Ну, раз так сильно болит, могу ампутировать». Родители собрали денег, сколько смогли, доставили пациента сюда. Очень просили сохранить ему ногу. При пальпации масштаб проблемы не был ясен, поэтому исход мог быть любым, о чем я их честно предупредила. Комичная ситуация, если отбросить её суть. Могли бы тяпнуть ногу сразу, в своем селе, и итог был бы один. — Представляю, как они разозлились, узнав, что потратили столько денег впустую. — Да, они были на меня очень злы, — кивнула доктор. — Но это померкло после новости, что Эдмунд скоро умрет. Надеюсь, что не в эту госпитализацию, но осталось ему недолго. С таким спокойным и доброжелательным, блядь, лицом она это сказала, что Леви аж к месту приковало на секунду. В горле запершило. — Почему вы так решили? — прокашлявшись, спросил он. — Такая опухоль не приходит одна. Болезнь уже расползлась по телу, шумит в легких и пожирает его изнутри. — Он ведь мелкий совсем. Жить да жить. — Дети болеют и умирают, это данность природы. Болезни всё равно, кого поражать. От этой фразы дохнуло холодом подземки. Там тоже умирали дети, и умирали часто — так и не увидев солнца, не подышав настоящим свежим воздухом… Как же сильно Леви в жизни повезло, что он не сдох маленьким. Или наоборот — сильно не повезло… — Я понимаю, не совсем дурак, — наконец ответил он. — Но смерть ребенка… Это хуже смерти взрослого. — Не вижу принципиальной разницы. Ребенок — просто человек, который живет недавно. — В этом и смысл. У ребенка смерть отнимает больше. — Спорить не стану, согласна с вами. Леви вновь вспомнил того мальчика, погибшего за Стеной, и, не выдержав в себе этой мучительной мысли, заговорил: — За Стеной тоже гибнут дети. Постарше Эдмунда — пятнадцати-, шестнадцатилетки. Но все же это совсем дети. Отдают жизни за других детей — тех, что остались в Стенах. И они погибнут тоже, если Стену снова пробьют. И никого уже будет не спасти. — Вы преувеличиваете. Пробьют Розу — останется Сина. Пробьют Сину — стены Митры выдержат. В крайнем случае, есть Подземный город… — Не надо мне рассказывать про Подземный город, — оборвал Леви. — Пробой в Стене — это огромные человеческие жертвы. Невероятные. Через ваши руки столько людей и за год не проходит. Попробуйте, спросите у кого-нибудь из сигансинцев, как охуенно их и их семьи спасла Стена Роза пять лет назад. Леви вдруг заметил, что ее лицо застыло в странной гримасе: брови вскинуты, глаза вытаращены, губы сжаты. Подергивалось нижнее веко. Напряглась. Злится, что на ее глупость указали? Ну, пусть злится. Шутцер моргнула; ее лицо разгладилось. — Всех и не спасти, это очевидно, — механически сказала она. — Ну а я бы хотел спасти их всех. Хотя бы от титанов. Это иррациональные ебанутые твари, которым уж точно все равно, кто перед ними — ребенок, женщина, старик. За Стеной… Эти жертвы необходимы. Иначе никак человечество и не сохранить. Приходится вести войну, истреблять этих уродов ценой собственных жизней, потому что, если ничего не делать и прятаться за Стенами, однажды титаны разрушат остальные Стены, как Марию, и сожрут всех до последнего человека. Только в наших силах этому помешать и дать человечеству шанс на будущее. — Верите в идею? Отдает романтикой. — Нет. Я не романтик, я солдат. Мне говорят — я делаю. Надо защитить — я защищаю. Надо пожертвовать людьми — пожертвую, даже если им по пятнадцать лет. Если надо… — Кому надо? — вдруг перебила Шутцер. — Я так слышу, что не лично вам. — Ну… — запнулся Леви. — Человечеству. — А вы — не часть человечества? Загнала в тупик. Ему повезло встретить Эрвина. Это он знает, что надо делать, чтоб мир стал чище. Леви не хватает ума, да и размаха души: его собственные желания когда-то кончались на том, чтоб подышать свежим воздухом, заточить булку хлеба, погреться на солнышке, обнять теплую девушку и бахнуть чаёчка. Не до судьбы человечества, когда самому надо выживать. Леви из Подземного города вышел, а Подземный город из него — нет. Только Эрвин и вытягивает его уже который год… Успешно вытягивает: вот, Леви даже о человечестве стал думать. — Как часть человечества, — начал Леви, — я ненавижу титанов. И хочу, чтоб их не стало на свете. Ни одной гигантской вонючей твари. И хочу уберечь от них людей. Это долг солдата. — Лицо Шутцер сочувствия не выражало, и Леви прибавил: — Забейте, вам не понять. — Я, конечно, не солдат, — заговорила она. — Но я врач. Вы спасаете людей, я тоже. И вот в чем соль: вы бьетесь за человечество, я — за человека. Человечество — оно как снег: из множества человечков и складывается. — Значит, вы тоже в каком-то роде солдат, но маленького фронта. Если всех ваших пациентов сосчитать… Она вздрогнула и изменилась в лице. — Твою ж!.. — воскликнула она. Ее зрачки бегали из стороны в сторону, она замялась, но быстро сориентировалась: — Извините, мне сейчас нужно поработать. Забыла сделать месячный отчет, а вы сейчас заговорили — и я о нем вспомнила. — Пойду тогда в палату, — сказал Леви и поднялся с кресла. — Оставайтесь до утра, если хотите, вы мне не помешаете. Могу дать вам книгу. Ничего интереснее анатомического атласа здесь нет… — Я все же пойду. — Не буду вас уговаривать. Рада была пообщаться, доброй ночи. — Простите за дверь, — сказал он через плечо. — Не извиняйтесь. Я бы сейчас этот дурацкий сломанный замок целовала, если бы не вы. Возвращался в палату Леви в необычном настроении — будто с грелкой за пазухой. Шутцер — проницательная и умная. Смогла его разговорить, выслушала… Она очень хорошо понимает, что такое смерть. Леви вдруг осознал, что у него среди знакомых, с кем это можно обговорить, ничтожно мало взрослых: Эрвин, Майк да Ханджи. У каждого отношение к смерти особенное: Ханджи предпочитает об этом не слышать и не говорить, Майк — готов слушать только под бутылку водки, а для Эрвина люди — это в первую очередь ресурс, и говорит он всегда именно с этой позиции. С Шутцер по-другому вообще всё. Мыслей было много, они крутились в голове: Леви задумывался то о мальчике, лежавшем на соседней койке, то о мальчике, погибшем за Стеной; обо всем подряд, на самом деле, задумывался; всплывали какие-то отдельные фразы из разговора. «Человечество — как снег»… Красиво это она подметила. Шутцер сегодня не подливала в чай бальзама. Видимо, поэтому не спалось до самого утра.