Снежная эклектика

      Самым сложным в принятии своего положения для Жана оказалась необходимость держаться и не начать выслеживать Эрена по подворотням. Становиться вторым Армином, вынюхивающим все о личной жизни других людей, он не планировал, навязываться в общество Йегера, не пришедшего еще по словам Райнера в себя после вечера встречи, стало бы самым провальным из всех решений, ведь злость и обида способны разрушать все до основания и сразу, а хрупкий баланс сил, которого они успели добиться, мог бы покрыться трещинами даже от единственной попытки поговорить. Кирштайну же нужен был шанс все исправить, поэтому он ждал. И в первые несколько месяцев не понимал, чего именно.       Рождество и новый год Жан провел в Париже. Вместо праздного шатания по рождественской ярмарке и воплощения в жизнь всех идей Эрена, он позволял одиночеству поглотить себя, укутываясь в него, словно в шаль, прикармливая свои печали и тревоги навязчивыми мыслями о том, что его измененное состояние — это искупление за все ошибки, которые он совершил. Йегер нарушил данное обещание, но винить его было не за что.       Жан неспешно двигался вдоль оживленных улиц в центре города. Совершенно неважно, куда именно ты идешь, если не имеешь цели или мечты, за которыми следует гнаться. Прохлада вечеров казалась ему липкой и стягивающей кожу, несмотря на то, что зима в столице никогда не могла похвастаться особо приятным и мягким отношением к своим жителям.       Яркие витрины злачных заведений и магазинов казались ему разбросанными волшебником-неудачником конфетти, нелепым фокусом градостроителей и глупостью, лишенной смысла. Каменные джунгли, которые он всем сердцем ненавидел, вечно серые, покрытые зеленоватой плесенью, не способны были стать счастливыми от наличия на фасадах цветных пятен, и уж тем более осчастливить тех, кому довелось жить в их ограниченном пространстве. Кирштайн был здесь временным гостем, путником, пытающимся отыскать свою дорогу к счастью, но среди бесконечных асфальтовых троп единственно нужная ему дорога так и не попалась.       Он смотрел только под ноги, потому что так проще. Не замечать людей стало превращаться в привычку, неотделимую от всех остальных сторон его личной повседневности. Окружающие казались Жану статичными и лишенными индивидуальности, даже если двигались и наряжались в невероятные костюмы. В их глазах он не видел огня, желаний, стремлений и боли, потому что на искренние эмоции эволюционировавшие приматы были неспособны. Это убеждение в какой-то момент стало для Кирштайна основополагающим. Этому его научил Армин и его дьявольская игра.       Он добирался до набережной Сены каждый день. Сильная и темная река никогда не смогла бы заменить теплолюбивому Жану море и мечты о нем. Выросший в Коллиуре Кирштайн с трудом пережил переезд в черствый горный массив, страдая от невозможности прикоснуться к гладкой упругой поверхности морской воды.       Но море в погожий день его никогда не привлекало. Даже в детстве, он восхищался силой разгневанной штормом стихии, выплевывающей на берег полыхающие фиолетовым огнем, шипящие искристым шампанским волны, а не спокойным черничной гладкостью полотном. Ему казалось, что штормовое море — это отдельная ода настоящей жизни, что миллионы частиц, которые содержит в себе мировой океан, — это и есть та самая константа, что-то нерушимое, что-то, что уже давно доказано и не нуждается в дополнительных теориях и их опровержении. Он мог часами любоваться на раскатывающееся по песку водное отчаяние, но вот штилю не верил, боялся его и презирал. Детство подарило ему слишком мало ценных и добрых воспоминаний, и ему казалось, что в состоянии ежесекундного ожидания беды он проведет всю оставшуюся жизнь. Кирштайн уже и не надеялся на спасение, пока в день прихода в новую школу не увидел за соседней партой Эрена.       В голове произошел натуральный взрыв. Жана оглушило на мгновение, ослепило и вывернуло наизнанку. Он даже представить себе не мог, что один крохотный триггер сможет вытащить его из состояния полной замкнутости в себе и показать, что в жизни может быть что-то, ради чего стоит отказаться от установки никому и никогда не демонстрировать свою боль. Не показывать вообще никаких эмоций, прячась в стенах своего внутреннего замка.       Йегер стал для него морем. Непокорным, неподдающимся, уничтожающим все живое, но содержащим в себе ту самую составляющую, из которой и вышла на свет настоящая жизнь. Эрен казался ему настоящим. Его нервозность, взрывоопасность, экспрессивность казались Кирштайну прекрасными. Его колдовство, тонкое, словно сотканное феями кружево, вынуждало цепляться за парня, подобно пауку, неудачно запутавшемуся в собственной паутине. В любой ситуации Йегер оставался знойным, душным, жадным и отзывчивым. Будь то драка или тихая прогулка из школы домой, будь то очередная придуманная шалость или злость от того, что воплотить ее в жизнь не удалось. Словно деревья вдоль Коллиурского канала, Эрен цвел, жил, будто соборная площадь древнего города, звучал в ушах выстрелами невидимых пушек на стенах городского замка, шипел волнами омывающего его моря. И тем самым привносил в жизнь Жана то, по чему он так отчаянно скучал, находясь вдали от родного Коллиура. Кирштайн полюбил снег, потому что даже среди его холода у него было личное обжигающее море.       Серая Сена же его никогда не трогала. В ней тоже присутствует жизнь, вот только Жану до нее не было никакого дела. Обыденность привычного существования, в котором все главные места в зрительном зале были отданы Эрену и эмоциям, пробуждающимся в глубинах сознания с его подачи, заменила отчужденность и меланхолия, свойственная лишь психопатам, но вписать себя в категорию поврежденных мозгом кукол Кирштайн все же не мог. По вполне себе обоснованным причинам. Он любил. Отчаянно и невыносимо. Но любовь не всегда является синонимом сумасшествия.       Непреодолимым препятствием на пути к душевному балансу оставалась работа. Видеть Армина каждый день было сложно, говорить с ним о чем-то — бессмысленно. Жан хотел бы узнать о причинах его поступка, ведь с самого начала игры было понятно, кто руководит всем процессом и дергает за веревочки. Кирштайн не мог придумать ни одного рационального объяснения поведению Арлерта, определить все силы, которые им управляли и выяснить, что он выиграл в итоге.       Когда Эрен проглотил свой напиток, Жан практически умер. Мысль о том, что они с Брауном когда-то были вместе, отказывалась умещаться в голове, но, вспоминая все те сцены их странной близости, Кирштайн все же смог принять новые знания, как должное. Йегер и Райнер были любовниками, без сомнений. Позже Браун без колебаний подтвердил эту информацию в одном из телефонных разговоров. Арлерт мог об этом знать, а это значит только то, что вся игра задумывалась только в качестве мести Эрену за то, что любовь Армина так и не нашла своего применения. Жан никогда не был идиотом и смог сложить этот паззл, проведя в размышлениях не так много времени на самом деле.       Однако непонятным для него оставался конфликт, который преследовал их с Арлертом еще со школьной скамьи. Зачем Армин постоянно подливал масло в огонь? Зачем провоцировал Йегера на какой-то выбор, почему старался максимально разрушить их коммуникацию? Для чего ему нужно было становиться для Эрена незаменимым? Ответ всегда был на поверхности — чтобы сделать Йегеру, укравшему у него Райнера, еще больнее. Но до этих выводов Кирштайн смог доползти только тогда, когда осознал, что о его чувствах к Эрену всезнающему Армину все было известно.       Арлерт лучился жизнью и фонтанировал положительными эмоциями. Его выступления были успешны так, как никогда прежде. Он был доволен собой, удовлетворен сидевшим на трибунах Смитом, обласкан объективами телекамер и ненавистен соперниками. У Армина все было зашибись, ведь от него, наконец, отъебались те, кто долгие годы отравлял его существование. И Кирштайн бы порадовался за него, если бы не собственная изуродованная этим человеком реальность.       Он вернулся в город через несколько дней после того, как Энни родила. Ему пришлось взять незапланированный отпуск и попросить Микасу заменить его в выполнении рабочих обязанностей. Первые несколько часов после приезда домой он сидел на кровати в своей спальне и думал только об Эрене и его рассказе о том, как он провел ночь в его постели, забрасывая мадам Кирштайн подробностями о его душевном состоянии. Мать не сказала Жану ни слова о той ночи.       Он боялся идти в клинику, потому что в любой момент мог встретить там Йегера. Он совершенно не представлял, как отреагирует на их встречу, что скажет, если Эрен даст ему шанс с собой заговорить. Все эти недели Райнер только и делал, что заверял Кирштайна в том, что Йегер безумно на него зол, и лучше бы Жану вообще не появляться в поле его зрения, если он не хочет новых синяков на лице. Но не увидеть ребенка он не мог. Не мог не сдать тест на отцовство. Не мог не взглянуть в глаза Энни. Не мог не попросить прощения у Бертольда.       Все прошло тихо. Даже ребенок, очаровательная крохотная девочка, вел себя сдержанно и устало. Рождение дочери Энни удивило, ведь с того самого момента, когда на мониторе УЗИ можно было уже разглядеть пол ребенка, все врачи, осматривавшие ее, утверждали, что они с Бертольдом ждут сына. Их развалившаяся компания восприняла в свое время новость о будущем поле ребенка слишком буквально, и скупила в детском отделе их местного универмага все, что своим цветом походило на голубой. Кирштайн свой подарок все же вручил, и теперь точно знает, что купол детской кроватки украшает серебристо-голубой мобиль с плывущими по воздуху космическими ракетами и звездами. Возможно, это был единственный подарок, который получили новоиспеченные родители и малышка, ведь рядом с ними никого больше не осталось.       Бертольд, не отходивший от Энни ни секунды с самого начала довольно тяжелых и долгих родов, учтиво покинул палату, стоило Жану переступить ее порог. Кирштайн мог понять Гувера и его решение остаться с женой, ведь он тоже был ослеплен и обездвижен любовью.       Леонхарт устало улыбалась. Роды дались ей непросто, осложнения не давали выписаться из клиники в положенные сроки, а осознание того, что ее ложь теперь известна мужу, давили на плечи железным прессом. Она была поломана, но не сломлена окончательно, ведь теперь ей нужно жить не только ради себя, возможности сохранения семьи, но и для дочери. Она позволила Кирштайну взять малышку на руки. И в тот момент, когда крохотная головка с тоненьким пушистым облачком волос на голове легла на локоть Жана, мир вокруг замер.       — Как мы назовем ее?       — Ивет.       Жан сдал тест на отцовство, хотя по большому счету в этом не было никакой необходимости. Понять, что это его дочь, можно было по одному лишь взгляду на ребенка. Естественно, младенец нескольких дней от роду не мог быть похож на кого-то из родителей, не мог еще обладать какими-то явными признаками, демонстрирующими принадлежность к чьей-то породе. Но любой родитель узнает свое чадо даже с закрытыми глазами и в полном вакууме. И именно дочь стала тем, ради чего Кирштайн принял решение не отгораживаться от жизни и не топить себя в бесконечной боли.       Отношения с Энни действительно были его тайной. Отказаться от них было невозможно хотя бы потому, что Леонхарт, в отличие от других женщин, с которыми он когда-либо встречался, ничего от него не требовала и никогда на его сердце полностью не претендовала. Они действительно дружили в школе очень близко, делились друг с другом всем, в том числе и тем, что давило на мозговые извилины. Энни знала об Эрене, знала о невозможности романа между ним и Кирштайном, знала о том, что Жан рассыпается на частицы от этих чувств. Именно она научила его не бояться смотреть будущему в лицо, именно она показала ему, что существование — это нечто большее, чем бесконечная гонка за мечтой. В постель к Энни Кирштайна привела не нужда и не отчаяние. Их близость, трепетная, нежная и кроткая, была возможностью прочувствовать саму жизнь через инстинкты, через чувства, в которых был только шанс удержать себя на плаву, отдаваясь в руки человека, который никогда не способен будет предать. Они верили друг другу, уважали и доверяли, но и однозначно понимали, что их союз не сможет стать началом для крепкой и дружной семьи. Они дарили друг другу утешение, забирали чужие печали, создавали разделенные на двоих воспоминания, не требуя создания принадлежности друг другу.       Оба понимали, что после того, как Леонхарт вышла замуж, их отношения должны были прекратиться. Но они продолжали цепляться за них, выкраивать время на то, чтобы побыть наедине не только друг с другом, но и с мыслями, которые при этом поселялись в голове. Жану с Энни было тепло, Леонхарт с ним — спокойно. Их не коснулись страсти и выяснения отношений, ссоры на пустом месте и неадекватные желания выплеснуть друг на друга негатив при помощи быстрого перепиха. Энни позволяла Жану отпустить свою душевную боль, Кирштайн — отдохнуть девушке от излишней опеки, которой ее награждал Бертольд. Они всегда были двумя половинками одного сердца, которые, к несчастью, заполнили всю выделенную для них полость чувствами к другим людям. Энни любила Гувера, но не могла рядом с ним чувствовать себя незапертой в золотой клетке. Жан любил Эрена, но не мог быть с ним в принципе. Если бы не это, то Энни стала бы Кирштайн еще в студенчестве.       Они не попались ни разу, потому что все окружающие всегда были слепы. Все, кроме Армина. Они не могли даже представить, что ждало бы их дальше, если бы правда об их странном романе не выплыла наружу именно сейчас. Наверно, Гувер бы все равно понял, что что-то не так, когда дочь подросла бы и стала напоминать кого-то, но не его. Наверно, все равно пришлось бы признаться. Возможно, это ни на что бы не повлияло, а, может, наоборот. Вот только их тайные встречи все равно бы закончились, ведь теперь Жан, знающий, каково именно держать в своих объятиях Йегера, не смог бы уже найти в объятиях Леохарт спасения. Его бы больше не смог спасти уже никто.       Еще один отпуск ему пришлось взять в середине финального этапа Кубка мира, потому что матери нужна была помощь в переезде, а выкупившим его дом людям необходимо было передать документы и ключи. Жан метался, будто запертый в клетки тигр, пытаясь все успеть, не забыв при этом хотя бы частично приводить в порядок новый дом, от покупки которого он все же не смог отказаться. В тот период времени, на изломе зимы, весной, только вступившей в свои права, он почти не думал об Эрене. Частые звонки Брауна приходилось игнорировать, ведь ничего, кроме того, что улучшений в состоянии Йегера нет, в их разговорах не звучало. Кирштайн умирал от невозможности добраться до Эрена и выпытать у него все, что поселилось внутри после вечера встречи, но идти против Райнера и его утверждений не мог. Если Эрену нужно время, Жан даст ему его.       Все изменилось, когда он случайно узнал о том, что Йегер уже давно не живет в своем доме. Что-то острое и колючее грызло его под ребрами и не давало сделать полноценный вдох. У Кирштайна, разрывающегося между работой, матерью, домом, обязательствами перед новыми хозяевами его прежнего жилища и дочерью, было не так много свободного времени, чтобы выяснять что-то о новой жизни Эрена. Поэтому он даже не подходил к отрезку улицы, на которой стоял его коттедж, в те редкие минуты, что ему приходилось проводить с новыми собственниками своего некогда страстно любимого дома. Однако странное чувство беды привело его к знакомой подъездной дорожке. Он увидел машину, так и не тронувшуюся с места, отсутствие света в окнах, запущенный окончательно задний двор. Добравшись до старого и ветхого дуба на окраине города, в дупле которого они с Эреном оставляли друг для друга знаки внимания, он удивился снова, отыскав в недрах дерева позабытые там ключи. В груди стиснуло так, что еще секунда без кислорода — и он замертво упал бы на землю. В то же мгновение он принял решение моментально сорваться и направиться в дом к Райнеру, чтобы до конца выяснить, что происходит.       На город спустились вязкие сумерки. Природа, еще не совсем ожившая после суровых холодов, блистала унынием и скорбью, погружая пространство в черно-серое болото. Жан увидел свет в окнах стоящего на отшибе дома, увидел освещенную гирляндой веранду и людей, стоявших на ней. И понял, что падает в пропасть, не имевшую даже ни одного острого края, за который можно было бы зацепиться в полете, чтобы умереть от кровоточащей раны, а не от остановки сердца.       Браун прижимал Йегера к себе. Его руки блуждали по телу Эрена, успокаивая и нежа одновременно. С выбранного Кирштайном для наблюдений расстояния не было слышно, о чем они говорят, не было видно глаз, но по тому, как расслабленно Йегер выглядел в руках Райнера, многое было понятно и без слов.       Его Эрен. Его любовь. Его якорь, удерживающий от необдуманных поступков, его боль, все его естество, принадлежал теперь другому человеку. Он улыбался ему и дарил минуты близости, он доверял ему свои страхи и надеялся на всестороннюю поддержку, он позволял Брауну плести вокруг себя сети, обволакивать собой и дарить тысячу способов для избавления от жизни, в которой он когда-то существовал только ради Жана. Йегер уплывал от Кирштайна, подобно облакам, стремившимся поскорее добраться до противоположного края неба. Словно горная река он тек мимо, сметая все на своем пути, забирая с собой надежды Жана на то, что время что-то для них изменило бы. Стирая уверенность, что месяцы ожидания Эрена и возвращения к нему желания восстановить их коммуникацию, действительно хоть когда-то имели смысл.       Жан стоял, не в силах пошевелиться. Все его мечты о том, что Эрен сможет преодолеть себя и дать им обоим шанс для новых и уже совместных свершений, растворялись, превращаясь в вуаль, дымчатую и горькую. Йегер нашел спасение в чужих объятиях так, как Кирштайн сам когда-то, и его было не за что винить. Все слова Райнера в телефонных переговорах моментально обрели новый смысл. Браун не хотел, чтобы они общались, потому что в этом больше не было необходимости. Незачем было что-то выяснять и расставлять точки.       Дом, который он купил для них, чувства, которые он годами поддерживал на огне своей души, нежность, которая плавила его и заставляла выбитые на спине крылья приходить в движение — все было лишним. Эрен, впорхнувший в его руки лишь однажды, не нуждался в повторении, не был зависим, не желал больше ничего из того, что Жан мог бы ему предложить. Будто вампир, оказавшийся под смертоносными солнечными лучами, Кирштайн испарялся, выпуская превратившиеся в пепел клетки тела в прохладный воздух вступившей в свои права ночи. Он сгорал, потому что позволил этому случиться. Он смог очнуться и развернуться к машине только тогда, когда от него уже совсем ничего не осталось.       Остаток отпуска Жан провел с Гуверами и дочерью. Сидя в поезде, несшем его к работе и необходимости видеть перед собой Армина, Кирштайн не думал о Йегере. Все его мысли поглотила Ивет и то, сможет ли девочка когда-то простить его и полностью понять. У нее имя, которое дал ей Жан. У нее его глаза. А у него — только она и прощение Бертольда, которое невозможно было заслужить по определению.       Остаток весны прошел в гонке за душевное равновесие. Пока Кирштайн следовал за ним, воспоминания о боли становились менее интенсивными. Любовь к Эрену крепла, вплеталась корнями во все органы, терроризировала и мучала, но желание не сойти с ума ради дочери, ради Леонхарт, которая не сможет этого пережить, ради Бертольда, сумевшего найти в себе силы двигаться дальше, вышло на передний план. Ради отпущения своих собственных грехов, Жан даже нашел возможность поговорить с Армином и наделить его правом не вести себя по отношению к окружающим как полное дерьмо. Они не простили друг друга и не поняли, они закопались во взаимные обиды еще сильнее, но нашли способ сосуществовать так, чтобы это никого из них не задевало. Радостную новость о том, что в конце лета в их большой биатлонной семье грядет прекрасное событие в виде свадьбы Арлерта и Смита, Кирштайн узнал первым.       Он уже приготовился к тому, что теперь все часы и минуты, отведенные ему в этой жизни, он проведет в заботах о дочери. Он похоронит свою любовь позже, когда она истлеет под весом прожитых лет, подготовив для нее подходящий погост. Но Судьба, в которую Жан никогда не верил, преподносит ему неожиданный сюрприз в первые дни новоиспеченного лета.       Очередная трель звонка телефона. Очередной вздох и нежелание смотреть на имя звонящего. Новая пропасть. Тахикардия.

      «Эрен»