Пэйринг и персонажи
Метки
Драма
Повседневность
Романтика
AU
Ангст
От незнакомцев к возлюбленным
Как ориджинал
Обоснованный ООС
Тайны / Секреты
Отношения втайне
Упоминания алкоголя
Неозвученные чувства
Нелинейное повествование
Би-персонажи
Маленькие города
От друзей к возлюбленным
Ненадежный рассказчик
Упоминания курения
Триллер
Упоминания смертей
Элементы гета
Элементы детектива
RST
Самоопределение / Самопознание
Франция
Плохие друзья
Aged up
Темное прошлое
Упоминания беременности
Друзья детства
Спорт
Привязанность
Повествование в настоящем времени
Невзаимные чувства
AU: Родственники
Жертвы обстоятельств
AU: Другая страна
Описание
Ежегодная встреча выпускников собирает под крышей особняка, спрятавшегося в тени Альпийских гор, компанию школьных приятелей.
Эрен безнадежно влюблен и не знает, как с этим жить. Армин борется с самим собой, стараясь перерасти конфликт, в который был втянут еще в школе. Райнер очаровывается странным и загадочным хозяином особняка, и к его существующим проблемам добавляются новые.
У каждого участника событий есть секрет… что же случится, если все тайное вдруг станет явным?
Примечания
❗️Знание канона не обязательно.
❗️Основные события происходят в одной локации, но это не классический «Закрытый детектив».
❗️Метка «Нелинейное повествование» относится к главам, написанным от лица главного героя, погружающим читателя в разные временные периоды прошлого персонажей. В остальном история рассказана линейно.
Веретено памяти: Полгода после
13 июня 2023, 12:53
Раньше я никогда не задумывался о количестве вредных привычек у Райнера. Он просто был на виду, вечно ошивался где-то поблизости, изредка марал своим присутствием мои скучные будни и этого, в принципе, было достаточно для того, чтобы я мог считать наши отношения близкими. Но ничто не делает людей ближе, чем совместное проживание.
Он подолгу вечерами смотрел в окно, и меня это раздражало. Не то, что бы я никогда не занимался тем же, но со стороны такие вещи всегда смотрятся странно и неопрятно, как будто человека вырывают из контекста его жизни и помещают в реальность, которая к нормальному существованию не имеет никакого отношения. Такой прием отлично смотрится в кино, но когда ты вынужден коротать вечера в обществе индивидуума, попросившего тебя о помощи, то волей неволей хочешь с ним какого-то диалога, обмена любезностями или хотя бы реакции на свои слова о том, как прошел день. В те моменты, когда привычное белое полотно за окнами дома становилось для Райнера привлекательнее, чем разговоры по душам, я осознавал, что из нас двоих в более бедственном положении оказался именно он.
Он не заботился о порядке, о количестве продуктов в холодильнике, об оплате счетов за свет и воду, что, в конечном счете, привело к тому, что я превратился в его домработницу. Бешеная скачка по магазинам после довольно тяжелого рабочего дня вгоняла меня в депрессию похлеще, чем все то, что произошло несколькими месяцами ранее. Бродя между стеллажей в новом супермаркете, выстроенном с особым усердием и трудом, я думал только о том, что все мои дни, все мое пребывание на этой планете, превратились в кашу и полнейший беспорядок. Ведь до того, как я ступил на путь доброго самаритянина, умеющего вовремя подставить другу свое плечо, я отвечал только за себя и мог не оглядываться на независящие от меня обстоятельства хотя бы в обычной жизни, связанной с выполнением рутинных домашних обязанностей. Я мог страдать, попивая кофеек со вкусом соплей, но это был кофе той марки, обжарки, помола, который люблю я, а не вездесущий Райнер, обожавший, как выяснилось, молочную бурду с четырьмя ложками сахара.
Он разбрасывал вещи по дому, превращая его в отделение мусороперерабатывающей компании. Забывал про приемы пищи, предлагая мне бегать за ним с ложкой и умолять засунуть в себя хоть несколько грамм треклятой жареной фасоли, ведь эту гадость я готовил исключительно для него. Он часами не выходил из кабинета в мансарде, усиленно стуча по клавиатуре или переругиваясь с кем-то по телефону, используя язык, который мне был недоступен. Нет, он все так же разговаривал по-французски, не заменив его каким-нибудь парселтангом, но из его сбитой и постоянно срывающейся в нецензурщину речи я не мог понять ни слова.
Моя жизнь превратилась в пресловутое «дом-работа-дом». Не сказать, что до этого я проводил свои дни как-то иначе, но все же обязанности, которые на меня наложила судьба, воспринимались мной теперь еще большей повинностью. Я разрушал в себе даже то, что сумел отстроить заново спустя несколько недель после возвращения с вечера встречи. Я изводил себя мыслями о том, что упускаю из всего произошедшего что-то важное, что-то жизненно необходимое, но все нити, за которые я отчаянно хватался, рвались и никак не подводили меня ни к одному правильному выводу.
Мне казалось, что каждый атом моего тела пропитался Райнером, будто кислородом. Я уже точно знал, мог даже прочитать парочку лекций в каком-нибудь навороченном университете, дать хренову тучу рекомендаций и полезных советов, что место воды в моем организме занял именно он. Когда-то я предпочитал думать, что от безысходности своего положения просто сопьюсь, и вместо крови по моим венам будет циркулировать вино, но мне свойственно было ошибаться. Напиваться я не стал, зато забрасывал себя отравой по имени «Райнер Браун» практически двадцать часов в сутки.
Мне не хватило силы воли и здравого смысла, чтобы отказать ему в помощи. Я мог понять его, ведь сам долгие годы внешне и внутренне напоминал щенка, которого нерадивые хозяева выбросили на улицу в дождь. Он не получил желаемого и перешел в оборону. Это глупо и недальновидно, но он всегда считал себя умнее и выше. По факту, из нас двоих в сознании после той роковой ночи игр оставался не он, а я. Если бы я сказал об этом своим друзьям по переписке на анонимном форуме для страдающих от неразделенной любви подростков, меня бы подняли на смех.
Зима для нас обоих прошла в бесконечной гонке. Он гнался за фактами, обстоятельствами, доказательствами и теориями, я — только за ним. Я требовал ответов на свои вопросы, участия в совместном быте, отдачи хоть в чем-то, а он требовал от меня просто быть рядом, желательно все сутки напролет, что в итоге привело к тому, что я тупо и цинично собрал часть своих вещей и оказался в его доме, позабыв о том, что одиночество — это все, чего я заслуживаю.
Он часто отсутствовал дома, предпочитая заниматься расследованием вдали от привычных и родных стен. Сидя вечерами перед его камином, обнимая кота, который вовсе и не хотел куда-либо переезжать, я ловил себя на мысли, что настоящее, в которое я вынужден был окунуться, кишит демонами похлеще, чем вся моя жизнь до этого. Я символизировал собой помощь и поддержку, вот только самого меня спасать никто не собирался. Я ненавидел Райнера больше, чем любил.
Возвращался он всегда так же внезапно, как и уезжал. Когда его ледяные ступни прижимались к моим согретым одеялом икрам, я вздрагивал от неожиданности, но никогда не произносил ни звука, позволяя обвить себя подобно лиане, и дозволял греться об меня до самого утра, редко погружаясь обратно в сон. Наутро он ничего мне не рассказывал, а снова закрывался в мансарде, награждая мой слух лишь скрипом маркера по глянцевой бумаге очередного ватмана.
Я знал, что прогресса в деле Порко нет. Если бы Райнер узнал хоть что-то новое или интересное, то обязательно вывалил бы на меня все подробности, силясь раскопать в моем мозгу хоть что-то, способное помочь ему соединить все концы в один клубок. Он ездил в город у подножья тех гор, опрашивал случайных людей и лишь чудом не засветился настолько, чтобы Галлиард об этом узнал. В глубинке не любят чужаков — это правило распространяется не только на нашу местность, но и на весь мир, поэтому ожидать откровенности от людей, доверяющих только своим соседям, было бессмысленно. Браун должен был об этом знать, ведь практика показала, что даже от друзей нельзя ожидать полного понимания, что уж говорить о незнакомцах, задающих странные вопросы о возможном преступлении пятилетней давности.
Несколько раз он пытался выйти на связь с Конни, но все его стремления не увенчались успехом. Спрингер не брал трубку, не отвечал на электронные письма, и, по всей видимости, запретил коллегам общаться с Райнером, потому что ни один из его возможных полицейских информаторов не дал даже жалкого клочка нужной нам информации для продолжения расследования. Сарафанное радио работает в полиции не хуже, чем в сельской местности, да будет вам известно. Мы топтались на месте, что меня совершенно не удивляло.
Вечера в одиночестве я проводил не только перед камином, но и у телевизора. Я смотрел трансляцию биатлонных гонок, потому что привык к этому. Я болел за Армина, потому что не видел другого варианта. Я смотрел на него и представлял, что никогда этого человека не знал. Арлерт казался мне старше, красивее, выносливее и сильнее, чем был все годы до этого. В моих глазах он изменился, подобно картине, которую сначала нарисовали, затем выжгли с полотна, а следом изобразили заново, вложив в новое видение все недавно приобретенные навыки. Он побеждал, занимал заслуженное место на пьедестале, сиял обворожительной улыбкой в объективы телекамер и просто жил, в отличие от меня и Брауна.
Я пересматривал фильмы, в которых снимался Леви. Просто для удовольствия, для снятия напряжения, пульсирующего по всему организму, для встряски и возвращения восхищения, которое я когда-то к нему испытывал. Я не пытался связаться с ним и вызвать хотя бы на ничего незначащий диалог, не следил за новостями о его персоне в интернете и не пытался нафантазировать, как ему живется теперь вдали от нас и навешанных против воли обязательств. Мне представлялось, что ему гораздо легче и свободнее, чем было когда-то мне. Чем когда-либо могло бы быть мне.
Я видел Фостера в городе несколько раз. Он не пытался заговорить со мной, на вопросительный взгляд его жены в мою сторону не реагировал, срывался с места и бежал, как будто только один мой внешний вид мог навесить на него еще большую вину. Я не обвинял его и не судил, мне вообще не было дело до мук его совести, если таковая в принципе в его организме присутствует, не жалел его и не требовал жалости к себе. Но если с Райнером Флок имел контакт хотя бы по телефону, то меня он из своего общества исключил насовсем без права подачи какой-либо апелляции.
Во время родов Энни я был в клинике. День появления на свет ее ребенка был спрогнозирован заранее, и я старался составить график своих дежурств так, чтобы не пересечься с ней или Бертольдом случайно даже в коридоре, но все же женский организм — штука уникальная, и день ее мучений и радости совпал с моим ночным дежурством, что несколько выбило меня из колеи. Я сидел в кабинете и слушал треск компьютерной техники, боясь высунуться в фойе и услышать хоть один звук, доносящийся из родильного отделения. Мне повезло, что мои собственные пациентки той ночью становиться матерями не планировали, следовательно, в буре собственных страхов я спокойно дожил до утра в умиротворяющих серых стенах кабинета, а утром вылетел из здания, даже не попрощавшись с коллегами. Об обновленном семействе я узнал только то, что они перебрались в областной центр.
Весна встретила меня тоской. Я изводил себя мыслями о доме, о машине, которую так и не удосужился переставить в гараж, потому что сил на то, чтобы идти в тайное место и забирать оттуда ключи, у меня не было. Я избегал этого, как мог, что привело к тому, что для передвижений по городу и поездкам на работу, в магазин, на ферму за молоком и сыром, Райнер выделил для меня свою старую машину. Удивительным для меня стало то, что никто из соседей или общих знакомых на это никак не отреагировал. Наше совместное проживание тоже никого не зацепило, а единственная соседка Райнера сделала вид, что я и вовсе прожил в его доме всю жизнь, припахав меня к мелкой работе в ее доме и называя меня «Малыш Эрен», как делала это по отношению к бывшей пассии Брауна. Его звали Николя, так что вряд ли она просто не поняла, кто стоит перед ней.
Мне было пусто, потому что большую часть времени я думал о Жане. Как бы я ни старался, что бы не делал, мысли о нем возвращались в голову, подобно тайфуну, сметающему все на своем пути. Я запрещал себе, угрожал, обещал любое поощрение за отсутствие давящих на сердце мыслей хотя бы в течение часа, но проигрывал, даже не начав бой. Даже сидя на диване рядом с Райнером, даже засыпая с ним в одной постели, завтракая вместе с ним, выкуривая сразу пачку сигарет на обласканной вечернем солнцем веранде, я думал лишь о Кирштайне и том, образовалась ли в его груди такая же черная дыра, как и у меня.
Я хотел, чтобы он увидел все, что происходит где-то в самой глубине моей души. Хотел, чтобы он собственными руками распутал цепи, сковавшие мое сердце, пленившие мысли и обвившие сознание. Чтобы он забрал мои страхи, уничтожил сомнения, вернул мне веру в то, что случившееся между нами — это не плод моей больной фантазии. Иногда я представлял, что никакой поездки на самом деле не было. Что все то время я просто спал или был в коме, а события, мелькавшие перед глазами практически беспрестанно, — это дурной сон, от последствий которого я все никак не могу отделаться. Что завтра, через неделю или месяц, он возникнет на пороге дома Райнера и распахнет для меня свои объятия, а я беззастенчиво упаду в них, как это бывало раньше. Что мы посмеемся над каким-то общим воспоминанием, выпьем парочку бокалов вина, вместе приготовим ужин и засядем на веранде, наслаждаясь видами испаряющегося с лугов снега. Что он схватит в охапку моего кота и будет чесать его за ушком, пока своенравному животному это не надоест. А затем он снова уедет, чтобы дать мне возможность вдоволь по нему поскучать.
Но реальность была таковой, что весь ужас той ночи был вовсе не сном. И кошмары, преследовавшие меня в ночное время, не имели ничего общего с настоящим, в которое я окунулся. Мне снилось, что Кирштайн летит на сумасшедшей скорости со склона, внизу которого распахнута зияющая ультрамариновая пропасть. Я пытаюсь догнать его, схватиться за торчащую за спиной лыжную палку, но он ускользает от меня навстречу неминуемой гибели. Я увеличиваю скорость, отмахиваюсь от летящего прямо мне в лицо снега, пытаюсь проморгаться от слепящего мои глаза солнца, но не могу приблизиться к нему даже на расстояние вытянутой руки. Эти сны всегда заканчивались одинаково: Жан валится в обрыв и бесконечно долго летит в самую его глубину, пока я не слышу отвратительно громкий звук ломающихся костей. Я не могу упасть вслед за ним, потому что невидимая сила удерживает меня прямо на самом краю бездны, и я кричу, срывая голос, в попытках позвать его и убедиться, что он на самом деле смог выжить. Просыпаюсь я в бреду, потной пижаме и с тахикардией, которую не заглушают даже лекарства. Наверно поэтому теперь я предпочитаю любое времяпрепровождение сну.
Я знал, что Райнер связывался с ним, вот только содержание их разговоров мне было неизвестно. Я мог только догадываться о причинах того, почему за почти полгода после нашего соединения он ни разу не пытался поговорить со мной лично. Наверно, ему было стыдно. Вероятно, он понял, что в его обществе я не нуждаюсь. Я чувствовал себя использованным, выпотрошенным, выброшенным на помойку. Я занял еще одно место в списке его бесконечных любовников, что, скорее всего, ужасно ему льстило. Я не верил ни единому его слову, не пытался найти оправдание его поступкам, не силился заставить себя передумать насчет нашего возможного будущего. Ведь какая жизнь может ждать меня с человеком, у которого нет, и никогда не было, никаких моральных принципов?
Однако я не способен был отказаться ни от одной минуты, что мы провели вместе. Я воскрешал в памяти малейшие изменения в его мимике, жестах, интонациях. Я вспоминал его губы, руки, скользившие по моему телу, его шепот, срывающийся на мольбы, его дыхание на моей коже и отчаяние в его глазах, когда правда о его многолетнем романе выплыла наружу.
Кем я был для него? Попыткой избавиться от вожделения к другому человеку? Способом доказать самому себе, что счастье возможно, пусть и не с тем, кто владел его мыслями и телом долгие годы? Почему они с Энни не набрались смелости и не сделали свои отношения открытыми перед общественностью?
Я мог понять Леонхарт — Жан мало походил на мужчину, за которого следовало бы выйти замуж и чувствовать за его крепкой спиной себя в полной безопасности. Его работа, предполагающая бесконечные разъезды, его необузданное либидо, порождающее все новые слухи о его половой жизни, его нежелание что-то в себе менять — это те аспекты, которые не позволят доверить ему себя полностью. И когда пришло время остепениться и заводить семью, Энни пошла по простому пути и выбрала парня, готового ради нее на все. Но что руководило Кирштайном, когда он отказывался разорвать их болезненную и губительную связь? Что он пытался показать этим самому себе?
Самым страшным во всех этих размышлениях было то, что я не готов был отказаться от него, даже несмотря на все очевидные недостатки наших возможных отношений. Я бы ждал его с очередных сборов, мечтая о его руках. Я бы верил в то, что, если он со мной, то ни один другой человек уже никогда его не заинтересует. Я бы доверил ему свое сердце, свою жизнь, свой дом и каждую свою нервную клетку, просто потому, что выше, чем моя любовь к нему, не существует больше ничего.
Он разбил меня и уничтожил. Он лгал мне, как это обычно и бывает в слащавых историях о том, как один человек использует другого для удовлетворения своих потребностей. Он признавался мне в чувствах, ласкал меня, расписывал наше будущее, чтобы сделать из меня раба, готового продать себя за очередную дозу нежности. И я был бы в этом рабстве до конца своего существования, если бы не вмешавшаяся в наше единение Судьба и жнец в лице Армина.
Большую часть весны я провел на веранде, окутывая себя этими мыслями. Я смотрел на горизонт, пытаясь разглядеть на нем силуэты слитых в любовной агонии тел, но память уже начала меня подводить. Я помнил его запах и цвет глаз, но уже не мог воспроизвести в голове звук его голоса. Я помнил, как он держит вилку во время еды, но не мог воскресить ощущение его волос на кончиках своих пальцев. Я помнил, как он выглядит утром после сна, но не мог снова ощутить на своей коже холод металла от его сережки в губе.
Я не мог есть, пить и разговаривать. В отдельные моменты мне казалось, что я даже сидеть не мог, потому что душевная боль расползалась по каждой клетке тела, вызывая боль физическую. Я слушал, что говорят мне пациентки, но не вникал в их проблемы, потому что собственные проблемы казались мне глубже и страшнее, чем все то, что им приходится проходить на пути к простому женскому счастью. Впервые за все время своей практики я не понимал их, а они не могли понять, куда делся их веселый и жизнерадостный доктор, умевший всегда с легкостью преодолеть все препятствия на пути к достижению их целей.
Спать я не мог вовсе, заменив отведенное для сна время все теми же мыслями, подпитывая настроение демонов, копошащихся внутри меня, ведь ничто не может порадовать служителей Люцифера больше, чем испытываемая их подопечным боль. Я мог только лежать, свернув себя в позу эмбриона, и отхаркивать слезы, заливавшие мое естество и изнутри, и снаружи.
Я плыл по течению, снося все удары беспокойной и тревожной реки, будучи уверенным, что все раны, что она наносила мне — это искупление и возможность для того, что в один из дней я снова смогу начать дышать полной грудью. Я не хотел дышать, но все же воздух необходим для жизни. Впрочем, жить я тоже не хотел.
Я просматривал старые фото в галерее телефона и не мог поверить, что настолько беззаботное время в моей жизни в принципе существовало. В моменты съемок я думал, что тоска от невозможности обладать тем, чего страстно желаешь, погубит меня, расплющит и не оставит даже воспоминания, но ведь тогда я не знал, что если прикоснуться к своей мечте хоть раз так, как позволял себе только в самых смелых фантазиях, расплата за последующую потерю будет еще хуже. Реальность не щадила меня, и в ее неконтролируемых пытках я медленно загнивал, позволяя болотной топи, которая за несколько мгновений стала еще глубже и гуще, поглотить меня полностью.
Меня рвало и знобило, трясло и лихорадило. Я пил по десять чашек кофе в день, потому что он был единственным источником жизненной силы, который мне не хотелось выплескивать из себя назад. В выходные, когда ходить в принципе никуда было не нужно, Райнер старательно кормил меня комковатой кашей с ложки, и я даже послушно глотал ее, чтобы стремительно сорваться в ванную комнату, как только за ним закрывалась дверь спальни.
Я даже не пытался сделать вид, что со мной все хорошо. Отчаяние доползло до меня с большой задержкой, ведь умирать и рвать на себе волосы я должен был начать еще в ту минуту, когда поймал на себе последний взгляд Кирштайна. Взгляд, полный боли, горячки, раскаяния и чувств, которым я все никак не мог дать определения. Но почти всю зиму я храбрился, изображал из себя мать Терезу для Брауна, хорохорился и делал вид, что ничего в моем пустом пребывании на этой земле не изменилось. А изменилось на самом деле все. Я больше не мог даже моргнуть без обращения внимания на это действие, если рядом со мной не было Жана.
И его не было. И больше никогда не будет.
Когда на город спускались сумерки, и меня уже не мог видеть ни один случайный прохожий, я громко кричал в пустоту, стараясь выбросить из себя весь накопленный ужас от посетивших меня мыслей. Если Райнер в этот момент был дома, то он срывался ко мне из любой точки пространства и прятал меня в кольце своих рук, причитая, что все будет хорошо. Он целовал мои щеки, гладил плечи, глотал мои слезы и шептал, что мы справимся со всем вместе.
«Мы преодолеем все вместе, заяц. Доверься мне», говорил он. А я ненавидел приклеенное ко мне еще со школьной скамьи ласковое прозвище, вылетающее из его уст, и лишь сильнее начинал рыдать.
И вот, спустя пять месяцев, в которые мои демоны только и делали, что грызли меня изнутри, я не услышал привычной и повторяющейся из раза в раз фразы. Я просто ощутил горячее дыхание Брауна на своих губах, влажность его губ, гладкость скользнувшего в мой рот языка.
Брошенный в неизвестность крик повторился в моей голове. Вот только возможности для спасения я в нем не услышал.
Что еще можно почитать
Пока нет отзывов.