Снежная эклектика

I'm fine in the fire

I feed on the friction

I'm right where I should be

Don't try and fix me

      Эрен подставляет лицо под обжигающие струи воды. Ему бы не хотелось смывать с себя поцелуи, оставшуюся на коже дымку от касаний Жана, его запах, фантом близости, засевший на каждом участке тела, но несколько кругов страсти делают свое дело: пот, грязь, липкость и усталость — неизменные атрибуты завершения акта любви, требуют немедленных похорон в сливном стоке. Вода обнимает ласково, но далеко не так, как его обнимал Кирштайн. За спиной слышится щелчок открывающейся бутылки с гелем для душа.       — Твой!       — Что мой?       — Я хочу твой гель для душа. Тот, который пахнет специями.       — Я не брал его с собой, малыш. У меня тут какой-то походный набор из Le Printemps, купленный в спешке.       — Я хочу твой гель для душа!       — Хорошо-хорошо.       Жан хихикает, но все же достает другой флакон и щедро поливает спину Эрена гелем. Через мгновение по телу Йегера распространяется ароматная и пушистая пена. Ему приходится упереться в стену руками, потому что любое новое прикосновение Кирштайна воздействует на тело вполне определенным образом и стоять ровно от возникшей неловкости не получается. Во влажные волосы на затылке зарывается нос Жана, его нежные ладони прокладывают по спине и бокам все новые маршруты, а совесть Эрена, купившая билет в неизвестность, по всей видимости, в один конец, вынуждает его пробормотать:       — Я хочу еще…       — Сумасшедший… в тебе еще хоть что-то осталось?       — Я персонального диагноста не заказывал, Жан. Я сказал, что хочу еще. Ты разучился понимать родную речь?       Вырвавшийся от смешка воздух опаляет ухо, и Эрен прикрывает глаза, готовясь к новым наслаждениям. Но получает лишь:       — Передаю бразды правления в твои руки. Можешь использовать меня по своему усмотрению, я весь твой.       Йегер разворачивается к Жану лицом. Кирштайну остается только наблюдать, как бровь Эрена медленно и надменно приподнимается, а губы презрительно стягиваются в кривую нитку.       — А еще что?       — А что еще? Я устал… мне уже не шестнадцать.       — Да, а всего лишь двадцать девять! Ты уже встал в очередь на получение пенсии? Поторопись, а то вдруг тебе положенных выплат не достанется!       — Эрен… я же предлагаю тебе варианты…       Жан кладет голову Йегеру на плечо, выгибается, чтобы заглянуть ему в глаза. Он догадывался, что притаившиеся в душе парня демоны живым из любой схватки его не выпустят, что к доминирующей натуре Эрена ему еще придется привыкать, что дружба, за которой они прятались долгие годы — это не любовная игра, где безжалостность Йегера так или иначе выйдет на первый план. Но каким бы сильным ни было желание не отрываться от разрешившего себя обожать суккуба, усталость все равно берет свое.       — Я был недавно у твоей матери.       — Чего?       Кирштайн отстраняется и тяжело приваливается к стене душевой кабины.       — Я… навещал твою мать.       — Малыш… сейчас не самый удачный момент, чтобы обсуждать это, тебе так не кажется?       — Потому, что у тебя стоит?       — Эрен!       — Так вот… я навещал твою мать. Пару недель назад.       — Зачем?       — Мне нравится проводить с ней время. К тому же, она все так же превосходно готовит абрикосовый конфитюр…       — Я не верю, что ты решил зайти на огонек в мой дом только ради конфитюра!       Эрен обхватывает руками шею Жана и жмется ближе. Кирштайн притягивает его за талию, все еще не веря, что в настолько насыщенной похотью ситуации Йегер выбрал для беседы именно это направление.       — Не только… я был пьян. Очень…       — И решил удивить этим мою мать? Поверь, она и не такими нас видела.       — О, да… мадам Кирштайн всегда была самой понимающей из всех. Я часто вспоминаю, как именно она оправдывала мой внешний вид перед родителями и сестрой, и сколько раз разрешала «отсидеться» в твоей комнате, пока не уляжется какая-нибудь очередная буря. Надо признаться, что за время учебы в университете я видел твою мать чаще, чем свою семью…       — Я знаю это. Но все еще не понимаю, к чему ты ведешь…       Напряжение между ними накаляется. Усталость постепенно сменяется желанием снова почувствовать остроту от близости тел, сладость на губах от кожи Эрена, его дыхание, взвинченность его стонов и яростность отдачи. Жан инстинктивно подается бедрами вперед, за что в награду получает довольно ощутимый укус в подбородок. Ангел Йегера стал падшим и превратился в беса.       — Я был жутко пьян и дезориентирован. Я пошел к ней, потому что только в твоем доме всегда чувствовал себя по-настоящему живым. Она даже не спросила, что случилось! Святая женщина! Отвела меня в твою комнату, укрыла пледом… боже, Жан, он пах тобой… тебя не было дома чертовы три недели на тот момент, но все насквозь пропахло тобой… я зарылся носом в твою кровать и, кажется, хохотал как одержимый несколько часов. А потом твоя мать принесла нам кофе и конфитюр. И тогда я сказал ей кое-что… сказал, и жутко испугался. Не того, что она может сделать с этой информацией, ведь Софи никогда бы не использовала ничего против нас в суде, если ты понимаешь, о чем я… я испугался себя. Потому что эти слова слишком легко соскользнули с моих губ.       — И… что же ты сказал?       — Что… что ты был рожден, чтобы любить меня.       Жан хватает Эрена за лицо. Изумруд глаз сменяется мрачным малахитом. Во взгляде Йегера столько боли, что она потоками устремляется наружу, трогая, кажется, даже сердце Кирштайна. Голос садится до хриплого баса.       — И что… она?       — Улыбнулась. Очень грустно… погладила меня по голове и сказала, что разбудит меня в семь утра, чтобы я успел вернуться домой и собраться на работу. Я сбежал посреди ночи, как подросток… и с тех пор не видел ее. Мне стыдно…       — Малыш…       — Я сказал правду, Жан. Ты пришел в этот мир, чтобы любить меня. Только меня, понимаешь? Я нажрался в сопли, как последняя свинья, потому что Армин позвонил мне и в красках рассказал, как ты тискал Микасу на вечеринке после очередной выигранной нашими спортсменами гонки.       — Эрен, я…       — Ты делал это! Ты дарил себя женщине, позволял ей, как ты выражаешься, использовать себя! После того, что было между нами в прошлом году… ты был со всеми, но не со мной. Сколько женщин было у тебя за прошедший год? А мужчин? Сколько, Жан?       — Только она…       — А я… а я? Ты был создан для меня!       — Я с тобой… теперь… сейчас! Если ты позволишь, я останусь рядом навсегда. Насовсем…       — Тогда какого хера ты предлагаешь мне себя использовать?! Я не могу так… я так не хочу!       — Я все равно в твоей власти, неужели ты этого не понимаешь? Я сделаю все, что ты прикажешь…       Эрен впивается зубами в ключицу Жана. Остервенело хватается за его предплечья. Подается вперед, хотя быть ближе уже невозможно. Царапается, рычит, задыхается. Кирштайн меняет их местами, впечатывая Йегера в стену, и шипит ему в ухо:       — Не нарывайся.       — Иначе что?       — Ты слушаешься меня, или я оставляю тебя здесь одного.       — Да, хрен тебе!       Жан обхватывает его подбородок ладонью и с силой опускает затылок на стену. Эрен и не думает пугаться. Его, безусловно, разнежила и подняла на небеса осторожная и ласковая близость, случившаяся между ними в спальне, ему, несомненно, польстило то, как бережно и трепетно Кирштайн обходился с его телом, ему, однозначно, было до одури приятно физически ощущать обожание, которое к нему испытывают, но ведь сам Йегер — сосредоточение страсти, эпицентр вулкана.       — Ты слушаешься меня! — рычит Жан ему прямо в лицо.       

Обуздай меня

      Кирштайн берется за кисти Эрена и опускает его руки вдоль туловища. Язык очерчивает линии шеи, но далеко не так аккуратно, как это было ранее. Из Йегера вырывается очередной низкий стон.       — Веди себя тихо.       — Нет!       — Я сказал, тихо, Эрен!       Жан прижимается лбом ко лбу Йегера и вдавливает его в стену еще сильнее. Эрену тяжело дышать, ведь с кислородом в душевой кабине, где все еще хлещет горячая вода, довольно напряженно. Он злобно скалится, но приказ выполняет, оставляя вместо стонов лишь шумные выдохи.       

Подчини меня

      Жан оглаживает весь его торс, заводит руки назад, сжимает ягодицы. Эрен закусывает губу, чтобы не издавать ни звука, пока ему снова не разрешат выражать эмоции ярче.       — Сейчас я отойду на шаг назад, а ты обхватишь себя сам, понятно?       Эрен хотел бы возмутиться, но металлический взгляд Жана не дает ему проронить ни слова. Кирштайн отходит от него, выключает воду и облокачивается на противоположную стену кабинки, скрестив руки на груди. Йегер не сводит взгляда с блестящих под каплями воды чернил. Его глаза облизывают Жана от шеи до коленей, задерживаясь на изгибах мышц, очертаниях ребер и, конечно, члене.       — Природа тебя не обделила…       — Я разрешал тебе разговаривать?       

Заткни меня

      Эрен кривится, но сдаваться так просто не собирается. Его ладони скользят по собственному телу, втирая невидимые электрические искры, оглаживая каждый сантиметр. Он проводит рукой по шее, как будто демонстрируя ее, показывая для какой-то оценки. Пальцы перебираются ниже к ключицам, еще ниже, обводя ареолы сосков, пальпируют солнечное сплетение, ребра, косые мышцы. Он никогда не ласкал себя на глазах другого человека, тем более, настолько жадного, настолько очарованного и похотливого.       — Трогай себя так, как будто это делаю я. Покажи мне, как именно я должен тебя любить, малыш. Научи меня.       

Научи меня

      Эрен ставит ногу на выступ кабинки. Напряженные мышцы визуально делают ее еще стройнее, длиннее, тоньше. Тренированное тело, твердое, сильное, не кажется хрупким и жеманным. Йегер словно высечен из камня, он как обласканная морскими волнами галька — гладкий, идеально сложенный, рельефный. Ни намека на женственность и утонченность, ни грамма нарочитой вульгарности или пошлости. Жан томно выдыхает, потому что именно такой Эрен — мужественный, ограненный, резкий, живой — его единственное больное место, его самая сладкая боль, его лучший приз.       

Сожри меня

      Йегер гладит бедро сверху, заводит ладонь вниз, царапает внутреннюю поверхность. Вторая ладонь медленно движется к члену через живот. Кирштайн вторит его движениям и обхватывает себя, не собираясь сдерживаться и дразниться. Эрен же ехидно ухмыляется, но так и не дотрагивается до чувствительного места. Он заводит руку, все это время ласкавшую бедро, назад, и пальцы теряются меж ягодиц, что выбивает из Жана еще один тягучий вздох. Он не увидит, что Йегер будет делать, но догадается. Поймет, представит, мысленно прочувствует. Его собственная ладонь начинает двигаться быстрее, ведь сопротивляться Эрену и его власти бесполезно.       Йегер оглаживает себя сзади, упиваясь видом потерявшего выдержку и стойкость Жана. Пальцы мягко прощупывают податливые мышцы, но до решительных действий дело все равно не дойдет. Эрен уже на грани, на вершине. Опорная нога напрягается все сильнее, чтобы удержать равновесие. Свободная рука все же скользит к ноющей плоти, и ладонь плотно сжимается вокруг головки, стыдливо ее пряча.       

Трахни меня

      Они движутся синхронно, глядя друг другу в глаза. Это очередная игра, где победа будет решать многое. Отвести взгляд, посмотреть куда-то, кроме искрящихся желанием зеркал души, прикрыть веки — проиграть. Дать себе слабину и сделать шаг навстречу, попросить ласки, отдаться — проиграть. Упасть на колени, подползти ближе, заполнить свой рот греховным удовольствием — проиграть. Выиграть только этот раунд, снова вознестись к краю вселенной, прочувствовать чужое желание — проиграть. Эрен должен выиграть. Навсегда.       

Сделай это для меня

      Эрен выигрывает, потому что первым сдается Жан. Забросив голову назад, закусив то самое колечко в губе, застонав, низко, хрипло, отчаянно. Подавшись вперед, отбрасывая сразу обе руки, терзающие тело, заменяя их своими. Пряча стон Йегера во рту. Всего несколько движений вокруг округлых мышц, всего десяток скольжений вдоль напряженного члена и победивший в этой схватке Эрен оседает, падая в кокон из рук и пряча лицо в центре груди Кирштайна.       

Не пытайся исправить меня… Убей!

      

***

      Марафон приходится закончить для того, чтобы самим поспать хотя бы пару часов. Приняв душ по всем правилам, они устало валятся на кровать. Эрен пристраивает свою макушку на тяжело вздымающейся груди Жана и аккуратно проводит пальцем по выбитым вензелям.       — Зачем ты так себя изрисовал?       — Тебе не нравится?       — Ну, не особо. У меня тоже есть татуировка, но…       — Да, я заметил.       Кирштайн нежно проводит пальцами по тазовой кости Йегера, на которой набита небольшая птица с распахнутыми крыльями.       — Я не против тату, ты не подумай. И серьга твоя эта тоже ничего, конечно.       — Все же нашел ей место в нашей близости?       — О, да… так что с татуировками?       — Просто в юности я сделал глупость и… правда, сейчас я так не считаю, но… короче, пришлось не то, чтобы прятать, но сделать так, чтобы не бросалось в глаза.       — Что именно?       — Вот же черт, Йегер. Тебе и правда нужны очки! Без них ты прям как курица слепая!       — Сам ты курица…       — Смотри внимательнее.       Жан отстраняется и демонстрирует Эрену свое плечо. В темноте разглядеть что-то сложно, но Йегер старается, потому что ему интересно. Внезапно отделив одни вензеля от других, убрав мешающие линии, какие-то руны, лианы и их замысловатые цветы, Эрен замечает одно единственное слово, которое при общей картине было абсолютно невидимым. Округлые витиеватые буквы, то расширяющиеся, то истончающиеся в едва заметную ниточку, образуют имя. Его имя.       — Ты совсем ненормальный?       — Ага.       — Это вульгарно, Жан!       — Я тоже так подумал, поэтому решил спрятать.       Эрен приподнимается на локте и обиженно смотрит на Кирштайна. Жан уже напустил на свое лицо привычное выражение снисходительной мягкости и только улыбается. Усталость полностью овладела его телом, еще мгновение, и мужчина просто провалится в сон.       — То есть ты выбил на плече мое имя, а потом решил, что это ошибка и захотел перебить?!       — Я не перебил, если ты не заметил. И ошибки здесь нет. Я просто оставил это для себя. Это только мое, другие не должны этого видеть.       — Ты сказал, что сделал глупость!       — Все подростковые поступки — глупость, Эрен. Теперь-то мы в этом убедились. Но об этой татуировке я не пожалею никогда в жизни!       Эрен ложится обратно. Улыбается сам себе, потому что ждал этого момента слишком долго и вот он. Думает, что смог бы подождать еще, если бы ему кто-то точно пообещал, что Кирштайн у него непременно исполнится.       — А остальное?       — Что именно?       — Ну… вензеля и эти странные цветы я еще могу понять. Но… вот это? Это что? Венок?       — Типа того.       — Похоронный?       — Малыш…       — Жан?       — Знаешь, люди, которые делают татуировки, делятся на два типа. Одни, когда им задают вопрос о выбранных образах, говорят, что в татуировках никакого смысла нет. Мол, это просто красиво. Другие — в каждое изображение на теле вкладывают определенное толкование. Эти другие, в свою очередь, делятся еще на два типа: те, кто с радостью о своих картинках рассказывает, и те, кто бережет эту информацию, как самую страшную тайну.       — Ты не поделишься со мной тайной своих татуировок?       — Я…       Эрен подтягивается выше и утыкается Жану в шею. Вдыхает его аромат полной грудью, надеясь насладиться им как можно дольше. Оглаживает грудь, спускается к животу, дразнит пальцами кожу над резинкой пижамных брюк.       — Мои тату… это наказание.       — За что?       — За то, что мы не могли быть вместе все это время.       — Я не понимаю…       — Цепи на бедрах — это скованность побуждений и желаний. Лианы и плющ на руках — веревки, удерживающие меня от действий. Твое имя — как напоминание о том, что ты — всего лишь мечта. Больная, сумрачная фантазия. Крылья на спине — свобода выбора, которой у меня никогда не было на самом деле. А все остальное…       — Жан!       — Все эти несвязанные картинки… это ассоциации с людьми, с которыми я встречался. Это женщины и мужчины, которые были со мной, но не были тобой…       Эрен снова приподнимается на локте и с выражением абсолютной брезгливости начинает разглядывать изображения. Корона с крупными цветными камнями, клинок, похожий на катану, одинокая красная роза, тянущаяся к чему-то невидимому рука, черный бриллиант, и, совсем свежая, еще не совсем принявшая правильный цвет, изогнутая красная линия, напоминающая развивающуюся на ветру ткань.       — Это Микаса? — Йегер проводит пальцем по красному полотну.       — Да.       — Я думал, что такое бывает только в кино. И никогда бы не подумал, что ты настолько… эм…       — Идиот?       — Да! Хорошо, что ты сказал это сам, и мне не пришлось тебя оскорблять.       — Это моя боль от невозможности быть с тобой…       — Очень странный способ страдать, Жанчик…       Кирштайн укладывает Йегера обратно на себя и крепко обнимает. В разговорах о прошлом сейчас нет смысла, ведь впереди у них есть будущее. Именно о нем сейчас стоит думать. Именно об Эрене сейчас стоит осознанно мечтать.       — И как мы будем себя вести? — шепотом интересуется Йегер.       — Как обычно.       — Но как обычно, это же не… ну…       — Не как пара? Думаю, никто не заметит особой разницы. Особенно после вокального шоу, которое ты тут устроил.       — Почему?       — Потому что никто не знает тебя настоящего, Эрен. Только я. С другими ты дерзкий, заводной, общительный, язвительный, раздраженный. Или никакой. Ты привык быть копией самого себя в последние годы, но ведь это не являет миру тебя настоящего. Но на самом деле ты ласковый и нежный. Никто не будет препарировать нас, потому что все привыкли к твоему новому образу и подзабыли, каким ты можешь быть. В глазах окружающих ничего не изменится… только в моих. Только я буду знать, какой ты… пленительный?       — Не тащи постельные отношения в обычную жизнь, это странно.       — Странно, что ты такой разный. Я первые несколько лет никак не мог тебя разгадать. Ты как орех — твердый снаружи, что без вспомогательных средств не вскрыть, но сочный и мягкий внутри.       Эрен нависает сверху. Затыкает Жану рот ладонью, смеется. Старается запомнить каждую минуту, которую они провели вместе. Кирштайн легко освобождается из захвата, берет Йегера за лицо.       — Я не собираюсь ничего скрывать, Эрен. Нужно было стать глухим на несколько часов, чтобы не догадаться, что между нами происходило всю сегодняшнюю ночь. Это не значит, что мы будем лобызаться на глазах у всех, но ни у кого не должно быть больше сомнений, что ты мой, понимаешь?       — Армин сойдет с ума.       — Меня это волнует меньше всего. По всей видимости, мне придется засунуть гордость себе в задницу и извиниться перед ним. Иначе я просто не смогу терпеть его в нашем доме ни единой минуты.       — В нашем доме?       — Я… это… недалеко от Фостера выставили дом на продажу. Большой. Чуть меньше твоего, но приличный. Там даже бассейн крытый сделали вместо веранды. Ну, нет, ты если хочешь веранду, то достроим с другой стороны. До твоей клиники десять минут на машине. Я вчера звонил риелтору, продавцы на сделку готовы выходить через месяц, а мне ипотеку оформили вот недавно. Мой дом обещают за полгода продать, я…       — Жан… что ты такое говоришь?       — Я говорю, что покупаю нам дом… Нам. Мы будем жить вместе.       Эрен ошарашенно смотрит на Кирштайна. Если это все шутка — то самая поганая из всех. Если это сон, то лучше Йегер будет спать вечно.       — Ты не мог знать заранее, что у нас все вот так выйдет.       — Я ходил к гадалке.       — Ты ходил к гадалке… ага… слушай, тут есть где-то аптечка ведь, да? Срочно нужен градусник! Мне кажется, у тебя температура!       — Эрен, я, правда, ходил к гадалке. Мы прошлой весной на соревнованиях все ходили, Армин тоже. Живет неподалеку от Эстерсунда одна бабка… у нее давно уже многие побывали и, вроде как, все сбылось, что она говорила. Я только зашел к ней, а она с порога мне, чтобы я про любовь ничего не спрашивал. Я говорю, мол, почему? Все же только о любви и мечтают. А она и отвечает, что тот, кто уже судьбой с кем-то повязан, о будущем в таких вещах права спрашивать не имеет. Я ничего не понял из ее слов и спросил про то, где я буду жить в старости. Странный вопрос, я согласен, но я так подумал: если Смити все же тебя уговорит переехать в Париж, я же не усижу на месте и попрусь за тобой. И если гадалка мне скажет, что коротать свои вечера я буду на балконе с видом на Сену, то нужно уже сейчас вещи паковать, а то ты сорвешься и ни слова мне не скажешь, как обычно бывало за последний год. А она мне и говорит: в большом доме, из самого дальнего окна которого с юго-восточной стороны видно гору. А гора тень дает, похожую на орла в полете. Ну, посмеялся я и забыл. А потом к Фло ехал в выходные и увидел тень от одной горы на другой в виде большого орла. А потом объявление о продаже дома! И если я судьбой с кем-то повязан, Эрен, то только с тобой. Даже если бы ты меня послал и избил до полусмерти сегодня, я бы все равно купил тот дом и ждал тебя там.       — Дорогой?       — Что, милый?       — Да, блять, Жан! Дом дорогой?       — Ну… прилично. У меня были сбережения, иначе ипотеку бы не дали, плюс стоимость моего дома. Мама перебирается к кузине поближе к столице… Если бы строительство пансионата для пожилых все же одобрили, то нам не пришлось бы расставаться, но… Ладно, это не важно! Дом я продаю. Еще лет на семь-восемь останется платежей, но я потяну.       — Я… копил на квартиру. Еще со студенчества, с любой мелкой подработки. Понятное дело, что парижские апартаменты по стоимости с нашей деревней не сравнятся, но деньги у меня есть. Так что… гасим твою ипотеку.       — Но ведь я…       — Мне не нужен «папочка», Жанчик! Если мы вместе, значит, все делаем вместе!       — Я это и не имел в виду. Ты все же хотел уехать?       Кирштайн разочарованно опускает глаза. Убирает руку со щеки Эрена.       — Я думал об этом… сидеть на шее у Эрвина не собирался, и уж тем более жить с ним. Я уже отчаялся, понимаешь? Я бы никогда не подумал, что мы можем…       — Мы можем! Можем, Эрен.       — Да, я понял уже, не нервничай ты так! Только давай договоримся… больше никаких тату. Это сексуально, конечно, но…       — Принято. Все, что хочешь. В моей жизни больше не будет никого, кроме тебя, поэтому оставлять на теле еще хоть одно болезненное воспоминание мне не представится повод.       — Все? Совсем-совсем все?       — Ну, с Маккуином пока придется все же подождать, малыш.       — С Версаче! И речь не о нем…       Эрен проворно заползает ладонью за резинку брюк Жана, вырывая у него болезненный стон.       — Эрен, сладкий мой, ты время видел? Нам вставать через два часа.       — Плевать. Теперь все время у нас общее, так какая разница?       Жан с трудом может шевелиться, но согласно кивает, позволяя Эрену снова собой управлять. Больше нет никакой разницы. Даже если ни один из них через несколько часов не сможет встать на лыжи.