Снежная эклектика

      Жан хватает Эрена за руку и ведет в дом. Музыка продолжает звучать, кажется, отовсюду, отскакивая от стеклянных поверхностей дома изнутри и проваливаясь в черное морозное пространство снаружи. В коридоре они не встречают ни одной живой души. Игнорируя протесты совсем уже растерявшегося от происходящего Йегера, Кирштайн тащит его мимо их комнаты прямо к выходу в купель.       От воды понимается пар, растворяющийся в ультрамариновом сверкающем от звезд небе. Жан стремительно полностью раздевается и ныряет в воду. Эрен мнется у бортика, не зная, что делать дальше.       — Иди сюда.       — Не пойду.       — Йегер!       Эрен любит спорить и побеждать. Любит доводить оппонентов до бешенства в таких противостояниях, чтобы единственное, чего они хотели — это сдаться без особой кровопотери. Ему нравилось быть главным даже в редких конфликтах, в которых он оказывался по нелепой случайности. Времена, когда Йегер провоцировал конфликты сам, уже давно канули в лету. Он изменился не по собственной воле, стал разборчивее и сдержаннее. Многие мечтают о таком, но только не Эрен. Он, как никто другой, хотел бы навсегда остаться самим собой: взрывным, взбалмошным, открытым, честным. Но если жизнь давно уже превратилась в одну сплошную ложь, можно ли было ожидать отсутствия изменений в нем самом?       — Я пошел спать.       — Эрен, если ты сейчас же не присоединишься ко мне, клянусь, тебе не поздоровится.       — Я тебя не боюсь.       Жан резко выпрыгивает из воды. Йегер не успевает отвернуться от предоставленного ему на обозрение тела и вообще ни на что среагировать, ведь все происходящее давно стало похоже на его сон, больную фантазию, грезу или мольбу, но не на реальность, и через несколько секунд оказывается в воде прямо в одежде. Не дав Кирштайну шанса затащить себя на глубину, Эрен выскакивает на бортик и по-детски отползает к установленным вокруг купели креслам для отдыха. Он искренне надеется, что теплый пол подарит ему мизерный шанс не замерзнуть здесь насмерть.       — Ты ополоумел совсем?! У меня ботинки от Маккуина!       — Я куплю тебе новые. И что там еще? Перечисляй все.       — Тебе баланса на карте не хватит, герой. Блять, свитер в помойку!       — Почему?       — Потому что в этой воде тонна хлорки, Жан! А у меня свитер из кашемира! Ты даже не знаешь, наверно, что это такое!       — Сомневаюсь, что напомаженный владелец дома применяет для очищения воды простую хлорку, Эрен. Скорее всего, здесь какая-нибудь новомодная система очистки. Минутка занудства, хах! А еще знаю, что этот бриллиантовый свитер нужно было снять! И не было бы такой проблемы. Я дам тебе свой, не переживай.       — Свое дырявое нечто носи сам.       — Мое дырявое нечто, как ты выражаешься, стоит больше твоих ботинок. Так что захлопнись и раздевайся. Я пока поплаваю.       Йегер изумленно наблюдает, как Кирштайн рассекает водную гладь купели. На поверхности то и дело мелькает покрытая чернилами спина. Вода плавно огибает, ласкает мощные плечи, лопатки, тугую натянутую кожу вдоль ребер. Растянутые на всю спину сложенные черные крылья, набитые красиво и со вкусом, превращают Жана в какое-то странное мифическое существо. Опасное, притягательное. Можно и дальше спорить или вообще уйти, но риски снова оказаться с головой в воде никуда не денутся. Пытаясь спасти свои вещи от неизбежного краха, Эрен все-таки раздевается. Заходит в воду, садится на выступ и обиженно скрещивает руки на груди.       Кирштайн уходит с головой под воду, а выныривает ровно перед лицом друга. Фыркает, отбрасывает волосы с лица, открывая высокий лоб и тонкие брови. Эрен завороженно следит за стекающими по шее каплями воды, запрещая себе отслеживать всю траекторию их движения. Жан улыбается, но золото в глазах выдает серьезность и сосредоточенность на происходящем.       — И чего ты дуешься? Оплакиваешь свитер?       — Оплакиваю очки, Жанчик. Оправа треснула.       Жан делает скорбное лицо, а потом снова улыбается. Человечество придумало множество пыток. Над неугодными можно издеваться тысячами разных способов. Но никто и никогда не учитывает, что пытки хуже, чем недосягаемость желанного человека, в природе просто не существует. Йегер же под этим непростительным заклинанием уже очень много лет. Он хочет сдаться и отпустить себя прямо сейчас, но не сопротивляться не может, ведь Кирштайн для него — именно та дурная привычка, от которой получалось избавляться хотя бы временно.       — Без очков тебе лучше. Глаза видно…       — Я не понимаю, что ты делаешь.       Йегер кладет локти на бортик, внимательно рассматривая странные и уродливые, по его мнению, вензеля, расползающиеся по плечам Жана. Мешанина из образов, украшающих переднюю часть торса, всегда вызывала у Эрена вопросы, но он так и не решился озвучить их вслух. А потом шире распахивает глаза, когда чувствует опустившиеся по бокам от его бедер руки.       — Только так я могу заставить тебя со мной поговорить.       — Для разговора не обязательно сидеть в грязной воде голышом.       — Не обязательно, но приятно.       Жан двигается ближе. Йегер не был настолько пьян после жалкого бокала вина, чтобы не понимать, что оказался в ужасной ситуации. Они просто повторяют тот вечер год назад, только в еще более провокационном ритме. Все выходит из-под контроля. Теплая вода не сравнится с жаром, охватывающим его тело от этой близости. Горячие ладони, даже не дотрагивающиеся до него, но ощущающиеся слишком ярко, чтобы игнорировать это, практически ставят на Эрене клеймо. Образ Жана, живого, дышащего, вполне себе осязаемого, становится размазанным и нечетким. Эрен отворачивается в сторону, чтобы вырвать для себя хоть немного свободного пространства. Свобода — это все, что ему нужно.       — Ты бегал от меня все это время, потому что думал, что я не помнил ничего о событиях того вечера?       — Типа того.       — То есть ты утром сделал вид, что между нами ничего не было, гордо продефилировал в машину, помахал мне рукой с ядовитой улыбкой и отчалил, бросив меня в обществе Фостера и Аккермана, а виноват во всех бедах оказался я?       — Я не…       — Нет, Йегер, именно это ты и сделал. Ты оттолкнул меня в тот вечер, умчался в свой номер, не открыл мне дверь. А потом целый год бегал от меня, как древний мамонт от огня, вынуждая думать, что я облажался и все испортил! Скажешь, что было не так?       Эрен снова поворачивается к Жану лицом. Он нервно сглатывает, видя чертей в сверкающих праведным гневом глазах. Все не так! Это очередная ложь, возникшая между ними, словно чья-то злая шутка. В какой же реальности живет Кирштайн, если события прошлого года отпечатались в его памяти именно таким образом?       — Это ты сделал вид, что ничего не помнишь. Ты…       — Ты серьезно сейчас или прикидываешься?       — Серьезно.       — Значит, вот такое у тебя серьезное лицо, да? С выпученными от удивления глазами. Знаешь, тебе, говнюк, даже это идет.       Эрен чувствует пальцы, перемещающиеся вверх по его бедрам. По каждой его клетке разливается расплавленный металл. Лава выжигает все атомы, проникает в воду, из которой состоит организм, замещает собой кровь. По всему телу прокатываются статические разряды, Йегер практически слышит эти щелчки, места, пройденные ладонями Жана, пульсируют, отзываясь сладко-тягучей болью где-то в солнечном сплетении. Большие пальцы мягко оглаживают выпирающие тазовые кости, затем ребра ладоней ползут выше, задерживаются на талии. Пальцы скользят к груди, и Эрен забывает, как именно нужно дышать. Во рту скапливается желчь, пульс набатом стучит в ушах, зрение падает, кажется, еще ниже. Он видит перед собой лишь пар, вырывающийся из воды, превращающий их общий соединившийся силуэт в размытую тень в тумане. Ладони Кирштайна останавливаются на его шее, мягко ее сдавливая.       — Отпусти меня.       Это все, что он может сказать. Прошептать в пустоту, которой он тщетно пытается окружить себя, в которой пытается спастись. Все тело — натянутая тетива, сгусток энергии, не имеющей возможности выбраться наружу. Нужно бежать, но для этого совершенно нет подходящего маневра.       — Ну, уж нет! Я отпустил тебя в прошлом году и потом не находил себе места. Больше я такой ошибки не совершу.       — Я не понимаю тебя.       — Ну, конечно, ты не понимаешь, Йегер. Естественно. Хорошо, что у тебя сломались очки. Уже давно пора было выписать новые!       — Что ты городишь?!       Жан двигается еще ближе. Эрен пытается свести ноги вместе, чтобы не дать жадному до прикосновений телу оказаться в недопустимой для их отношений близости, но терпит полное фиаско. Он чувствует острые локти, прижимающиеся к его груди, напряженные бедра у своих коленей. Это не похоже на рай, в котором он мечтал оказаться. Он в одном из адских котлов, где непременно умрет, если Жан не остановится и не отпрянет. Но он не останавливается и задает слишком странный и неожиданный вопрос.       — Ты помнишь, как мы впервые встретились?       — Ты ввалился в кабинет физики, весь такой расслабленный и накуренный, махнул рукой учительнице и завалился на последнюю парту, где тут же уснул. Такое забыть сложно.       — Я не уснул, Эрен. Я всего лишь закрыл челкой глаза, чтобы никто не спалил, как я на тебя смотрю. Ты же сидел за соседней партой. Это как раз ты был расслабленным и незаинтересованным ни в чем. Подпирал щеку кулаком и смотрел в окно. А я смотрел, как мягкий солнечный свет пробирается сквозь волны твоих волос наружу. Смотрел и думал, что я действительно сплю. А потом понял, что глаза-то я так ни разу и не закрыл. Я, кажется, даже не моргал.       — Я не понимаю…       — Тогда заткнись и слушай меня! Выслушай меня от начала и до конца хоть один гребаный раз в своей жизни! Я нихрена не помню из происходящего в последний школьный год. И знаешь, почему? Потому что все то время я думал только о тебе. О твоих блядских волосах, Эрен. О том, что у меня ноль шансов из всех возможных, потому что ты, вроде как, по девочкам. И вот ты сваливаешь на учебу в Париж, а я — в Марсель. И максимум, что у меня есть — это встречи на каникулах и телефонные звонки. А потом заканчивается моя учеба, а твоя продолжается, ты же у нас дохуя умный и пошел учиться на врача. Знаешь, зачем я пошел в менеджеры в сборную? Чтобы мотаться в Париж чаще! Ты представить себе не можешь, чего мне стоило вообще туда пробиться без связей и покровителей! Я даже готов был терпеть это мелкое убожество, которое проходу тебе не давало все это время. А самый большой мой страх был, знаешь какой? Что ты решишь остаться в столице. А это значит, что мне самому бы пришлось переезжать уже насовсем, а я всю эту городскую суету ненавижу всем сердцем! Но случилось чудо — ты вернулся домой! Вот только толку никакого, я ведь для тебя всего лишь лучший, мать его, друг! И вот я тяну эту повозку, как уставший старый ишак, а ты живешь и горя не знаешь! А я с ума по тебе схожу, понимаешь ты или нет?! И вот у меня лопается терпение, и я решаюсь. Ну, думаю, была не была, бабы-то у тебя уже давно не было, лет-то уже сколько прошло, а я еще не скончался, значит, можно и попробовать. Ну, побьешь меня, плюнешь мне в лицо, поставишь на место, но я хотя бы буду знать, каково это — быть с тобой. А ты вместо того, чтобы послать меня к черту, засовываешь мне в рот язык до самых гланд! Ты думаешь, я железобетонный, или что? У меня все провода поплавились только от того, что ты меня в ответ обнял! Я столько лет этого ждал! Ты думаешь, что все эти девушки, которые у меня были, стоили хоть одного момента, который мы провели вместе?! И ты сбегаешь от меня. Не даешь даже слова сказать, прячешься в своей раковине. Я волосы на всех местах себе рвал весь этот год, потому что думал, что для тебя ничего не значу. И что избегаешь ты меня, потому что надежд ни на что не хочешь давать! Одно твое слово, Эрен, и я бы все эти годы сидел у твоих ног, как преданная собачка. А ты сейчас мне говоришь, что это Я сделал вид, что между нами ничего не произошло! У тебя совесть есть или где?       — Я… не верю.       — Ты еще и не веришь? Ты совсем уже?! Головушка замерзла? Так ты шапочку купи! Хочешь, от Маккуина? Я тебе любую организую! Может, мозги на место встанут, в конце концов!       — От Версаче хочу.       — Значит… да, ты издеваешься!       Эрен хохочет первый раз за очень долгое время. Обвивает руками шею Кирштайна, притягивает его ближе. Это ведь сон? Это точно сон, поэтому он может делать все, о чем когда-либо мечтал. Завтра он проснется с тяжестью на сердце, с болью в каждой кости, с температурой. Так всегда бывало после особенно ярких ночных фантазий с участием его самой главной слабости. А, может, это не сон? Может, он уже умер? Ударился головой о бортик купели, когда Жан сбросил его в воду. Он точно умер, и боги, которые когда-то от него отвернулись, решили все же сжалиться над несчастным Йегером и подарить ему загробную жизнь, похожую на настоящий рай. Под руками Эрена его личный рай, его награда, его отпущенный грех.       — Даже если ты мне врешь сейчас, то на утро мы всегда сможем сделать вид, что ничего не помним, ведь так?       — Неа, не так. Я больше никакой вид от тебя не потерплю, кроме как снизу, сверху, сбоку, спереди, сзади и рядом, Эрен. Рядом… всегда, каждую доступную для этого секунду. А вот про это «ничего не помним» ты забудь, окей? Я люблю тебя пиздец как. Ты просто себе представить не можешь. Если ты не гей — мне плевать. Станешь им.       — Почему ты раньше мне этого не сказал…       — Ты что не слушал меня все это время, идиотина?!       — Не… кое-что меня отвлекало.       Эрен аккуратно указывает пальцем вниз между их совсем уже соединившимися телами. Он храбрится и скалится, но в голове упорным и целеустремленным дятлом бьется только: я люблю тебя… я люблю тебя… я люблю тебя, произнесенное низким, сладким, мягким, сливочным голосом Кирштайна. Это — лучшее сновидение, самый прекрасный подарок смерти. Это не должно заканчиваться.       — Ты нарываешься…       — Ага.       — Наглости тебе не занимать, конечно.       — Ты думаешь, что вот так вывалишь на меня все, а я спокойно твои откровения приму, или что? Я боялся лишний раз в твою сторону смотреть, чтобы ты не подумал про меня плохо! Я череду твоих баб терпел, потому что у меня выбора не было! А сейчас ты вот так просто берешь и говоришь мне, что у нас все эти чертовы годы все было взаимно? И что мы по собственной же глупости столько времени потеряли…       — Ты считаешь, что это было просто? С тобой просто никогда не будет, Эрен. Но я хочу делить с тобой все… даже глупости.       — Как и с тобой… как и я с тобой… я…       — Мы дальше будем тратить время на разговоры? Я, конечно, готов, но…       — Не будем.       Эрен знает, что его ждет. Знает вкус губ, ощущения от прикосновений ладоней к лицу, звук и теплоту дыхания, касающегося его кожи. Он знает это, воспроизводит в памяти, и готовится снова завыть от боли, когда все закончится. Он бы предпочел ощутить все впервые: нежные пальцы, запутавшиеся в его волосах, губы, мимолетом коснувшиеся его губ, нос, уткнувшийся в щеку. С ним уже такое было, он уже однажды утонул от эмоций, клокотавших в груди после безумия, которое случилось с ними в прошлом году. Все было привычно, насколько вообще можно обзавестись привычкой от одноразового опыта, но не так. Лучше бы воспоминаний не было вовсе, лучше бы не было боли, которая будет сопровождать их близость после признания Жана.       Ему так много нужно еще сказать, нужно задать несметное количество вопросов. Но не сейчас, не тогда, когда под собственными ладонями гладкая и шелковистая кожа на плечах Жана, колючий от щетины подбородок, утопленный в его шею, язык, плавно скользящий вдоль жилки, выдающей пульсом весь трепет от сложившихся обстоятельств. Эрен не напирает и ждет, когда мягкие тонкие губы, пышущие жаром, влажные, сладкие, коснуться его губ. Когда стон удовольствия вибрацией ударится в желанный рот, чтобы раствориться там под воздействием силы притяжения. Он ждет, когда длинный гладкий язык коснется его языка, сначала робко, неуверенно, вопросительно, затем жестко, требовательно и отчаянно. Он ждет, когда их губы начнут двигаться синхронно, когда внутреннее сопротивление уступит место податливости, когда лица срастутся друг с другом, лишая организм настолько нужного сейчас воздуха. Все легкие заполнит только сахарная пудра, пыль. По венам пустится горячий растопленный шоколад.       Эрен готов отдать всего себя вот прямо сейчас. Раствориться в руках, страстно сжимающих его талию, исчезнуть в звуках разделенного на двоих дыхания, шепота, стонов, сгореть в жаре губ, дразнящих его шею. Он готов забыться, померкнуть, возродиться вновь, утопая в экстазе, душащем его, обволакивающем, захватывающем в плен. У него тахикардия, аритмия, тромбы, невралгия. У него Жан. Спустя столько времени, сквозь годы лишений, он в его руках, в его власти, он вместо его сердца. Если это сон, то он не должен заканчиваться никогда! Если это — болезнь, то лечиться Эрен не будет.       В этом поцелуе, жадном и влажном, открытом, но удивительно нежном, раскрывается то, что Йегер уже и не надеялся застать на своем веку. Это слово, короткое, емкое, было исключено из его личного словаря. Он забыл о существовании этого понятия, забыл, как это слово пишется и звучит из собственных уст. В соединении их губ, в переплетении языков, в едва касающихся нежной слизистой зубов, в направляемых друг в друга стонов, в хаотично скользящих по телу руках, в напряжении мышц, во вздохах, в воспоминаниях о: «Я люблю тебя…», Эрен видит лишь одно — надежду.       Вода откровенно мешает, воздух, и без того душный и влажный, нагревается еще сильнее. Йегер прижимается теснее, скрещивая ноги у Жана за спиной, впитывая в себя каждую разделенную на двоих секунду. Он забрасывает голову назад, подставляя лицо под звездные всполохи, пока Кирштайн выцеловывает замысловатые узоры на его груди. Но обстановка совершенно не располагает к большему, поэтому Эрен мягко обхватывает пальцами щеки Жана и коротко целует его в нос, призывая остановиться. Кирштайн недовольно хмурится, но сдается под обезоруживающей улыбкой и взглядом, затянутым поволокой желания, и обессиленно роняет голову Йегеру на грудь.       Жан пытается отдышаться и восстановить утерянное равновесие, пряча нос где-то в ключице Эрена. Йегер думает, что человеческая глупость — это самое большое наказание. Что если бы не глупые страхи, такие же глупые мысли, нежелание рискнуть, обиды и потворство своему же собственному эгоизму, то ко всему этому они бы пришли гораздо раньше.       Почему из них двоих никто так и не понял за все эти долгие годы, что в их отношениях возможно все? Почему никто не догадался сделать первый, хотя бы очень маленький шаг? Почему единственное движение друг другу навстречу закончилось еще бо́льшим недопониманием? Если бы они научились разговаривать, то любой боли можно было бы избежать. Эрен думает, что совместно с надеждой, он способен возродить в себе и утерянную когда-то смелость. Он теперь способен на все.       Погруженные в обоюдную нежность, они оба совершенно не замечают силуэт в окне, следящий за каждым их словом и стоном.