Паноптикум

— На месте. Помнишь условия?       Район незнакомый. Я с недоумением пялюсь на детскую площадку, хлопаю глазами; выгляжу наверняка безумно глупо. Это издевательство какое-то? — Что, у вас всё настолько плохо? — усмехаюсь Локиду в лицо. Он корчит кислую мину. — Какое, наверно, счастье — иметь глаза и способность немного покрутить головой? Или развернуться? Не расстраивай меня в такой прекрасный день.       Я замираю, когда взгляд мой обращается на невысокое здание из красного кирпича.       Церковь. — Я решил упростить тебе задачу, — Ноэ самодовольно улыбается, а я лишь сжимаю кулаки, барахтаясь в собственном бессилии. Это слишком подло! Теперь, когда меня заставили воочию поверить в то, что явью могут оказаться самые невероятные вещи, я должна посягнуть и на другую сторону. — И не нужно прожигать во мне дырку, детка. Прогуляемся?       Он хватает меня под локоть и тащит в сторону ворот, и в этих босоножках убежать нет ни малейшего шанса. Кажется, служба только что закончилась — люди выходят во двор, но не спешат покинуть святое место: топчутся на месте, нерешительно замирают. Будто что-то (кто-то?) их удерживает внутри. — А теперь слушай внимательно, — у Локида в разных глазах черти водятся; не тонут, а плещутся буйной толпой. — И выбирай. Просто покажи своим пальчиком на любого, кто тебе приглянется. Выберешь — а я дам ему выбор. Будет ходить, размышлять… Но неизменно приползёт на поклон, отрекаясь от Отца своего. Хотя… Дел-то у него, пожалуй, даже побольше, чем у Дьявола. Куда уж тут, счёт вести. — Да ты больной! — я ахаю и пытаюсь вырвать руку, но тщетно: хватка слишком крепкая. Ноэ одёргивает меня, заставляя перестать трепыхаться; давлюсь своим абсолютно безысходным положением. Каждый раз обещаю, что буду делать всё, что нужно, ради Милли.       И каждый раз вру. Снова и снова — замкнутый круг. Пора вырываться, остался последний шанс. — И он перестанет быть последним, если продолжишь вести себя, как избалованная истеричка, — я что, произнесла последнюю фразу вслух? — А теперь бонус. Приятный или нет — решать тебе. — Говори, — беззвучно выдыхаю весь воздух из лёгких. — Правда, можно? — Ноэ презрительно фыркает; его пальцы ослабляют хватку на моём запястье, но синяк останется точно. — Среди всех этих чудесных, невинных людей, отдавших столько лет и сил во имя Отца нашего, этих прекрасных человеческих душ… — Ближе к делу! — Какие мы нетерпеливые, — Ноэ закатывает глаза и принимается оттягивать время дальше, поправляя лацканы своего пиджака песочного цвета. — Так, о чём это я? Ага. Где-то здесь затаилась душа, которой в таком месте делать нечего. И только она одна действительно заслуживает сделки. Я скажу тебе больше — она так опасно близка к вечному служению моему Господину... Если сможешь отыскать её — я оставлю тебя в покое. — А если не получится? — мерзавец! Да здесь не меньше пятидесяти человек! — Заберешь меня вместо этой души? — А вот это уже попахивает интересным предложением, — Локид лениво всматривается в моё лицо, наверняка по цвету сравнявшееся с цветом его рубашки. — Но не сегодня. Займись делом.       Он подталкивает меня, вынуждая пройти мимо каждого прихожанина. Ноэ следует по пятам, своими нашептываниями лишь накаляя ситуацию. — Спокойнее и размереннее. Помнишь, что я говорил? Не смей снова выдать мне представление. Никакой самодеятельности, Бёрнелл. — Помолчи уже! — его тягучий голос путает все мысли в голове, наводит полную неразбериху. Дышу. Дышу. Смотрю. И отчаянно-гениальная идея появляется прямо посреди грандиозной разрухи. Тьма, говоришь?       Новый круг — новые пристальные взгляды. У меня трясутся губы — только бы моя интуиция не сплоховала. Мой ответ — верный или ошибочный — стоит ровно напротив.       Пять секунд, чтобы надышаться перед смертью.       Я не имею права пожертвовать невинным.       Ещё секунда.       И гудящие ноги ведут меня прямиком к священнику. — Здравствуйте, — я заставляю мужчину обратить на нас внимание, а затем бегу без оглядки за ворота; тошнота подступает к горлу, я унимаю её нагревшейся, противной водой из бутылки и жду.       Локид появляется через несколько минут, а вслед за ним в разные стороны, будто муравьи, рассеиваются по своим делам все остальные участники, которые даже не ведают, какой угрозы только что избежал каждый из них; задумчиво крутит в руке засохшую травинку, а на губах играет улыбка. — Как ты догадалась? — Только священник не обращал на нас никакого внимания, — качаю головой. — Все остальные косились. Кто-то нервничал. — Считай, что ты меня впечатлила. — Считай, что мне плевать. Но вот, что интересно, — до последнего сомневаюсь, оправдан ли риск озвучивать всё, что приходит в голову? Или стоит надеяться, что максимум, на который я могу попасть — это игнорирование? — Странными делами ты занимаешься. Здесь, среди людей. Говорил мне, что собираешь души для сделок или…служения выгоды ради. А на самом деле здесь замешана какая-то странная, извращенная мораль. Какое же это зло? — А кто тебе сказал, что у мира есть чёткое деление? — Ноэ бесконечно долго щурится, глядя на солнце, прежде, чем удостоить меня ответом: я успеваю увидеть, как слезятся его разноцветные глаза. А затем он моргает и прячет взгляд. — Или то, что люди, раскрыв рты, слушают проповеди того, в ком нет ничего святого — не доказательство для тебя? Если следовать слепой вере, оказываешься в ловушке, которую для тебя создал кто-то другой. И я сейчас — вовсе не о религии.       Локид одёргивает сам себя, и дымка его искренности рассеивается, уступая законное место сросшейся с лицом привычной ухмылке; ленивым, но манерным жестом вновь прикасается к своей одежде, будто проверяя, что всё в порядке, под контролем. — Отныне я тебя не побеспокою. Если сама не захочешь.       Ноэ водит своей ладонью над моей, так и не касаясь; наши руки отделяют ничтожные доли миллиметра; чувствую тепло, а затем — невыносимое жжение. — Что это? — кусаю губы, чтобы не закричать в голос. Боль лишь усиливается; из глаз непроизвольно текут слёзы. — Знак закрытой сделки. Боль пройдёт, когда метка полностью выйдет наружу.       Так и происходит. Ещё минута — и под линией жизни проступает вздутый, алый крестик. Отлично. Меня ещё и клеймили, как выставочное животное. Всё не так плохо — опухоль сойдет, и он станет практически незаметным, но отныне всегда будет напоминать об этом эпизоде жизни. — Ответишь на вопрос? — А ты упрямая, — смеётся Локид. — Ладно. Но устроит ли тебя ответ?.. — Почему такой странный выбор одежды? Из тьмы и вдруг…во всём светлом.       Ноэ глядит снисходительно, как на маленького ребёнка, вдруг заинтересовавшегося устройством мира. Будто размышляя, как упростить информацию до моего недалёкого уровня. — Из-за таких, как ты. Для тех, кто мыслит книжными штампами — отрицательные персонажи там носят чёрные мантии и выдают злодейские шуточки. Поэтому так легко втереться в доверие даже с помощью простого трюка.       Он кланяется театрально-низко и растворяется, отпечатывая свой образ в моей памяти, а люди вокруг продолжают делать вид, что ничего не произошло. Будто я выдумала всё это, будто всё это время разговаривала сама с собой.       Я прячу ладонь в рукаве платья и иду ловить такси, чтобы вернуться к сестре.       Интересно, можно ли удалить метку лазером, когда она превратится в бледный шрам?

***

Настоящее время. Лэствилл, США.       Ненавижу аэропорты.       В крафтовом стаканчике — любимый, свежесваренный американо, купленный за умопомрачительные деньги, но даже он не спасает от тоски, навеянной этим местом. Радует лишь одно — из аэропортов люди уходят туда, где им будет явно лучше — домой, к родным людям или же в самолёт, который перенесёт их в другие города и страны.       Телефон Милли вибрирует каждые пять минут: она вновь и вновь отвечает маме, бросая на меня взгляды, полные вины, а я… А что мне остается? Разве что сохранять внешнюю невозмутимость — я ведь старшая сестра, у меня всё должно быть под контролем. Я выбрала жить вдали от маминого влияния, а теперь обязана притворяться, что мне ни капельки не грустно возвращаться с работы в пустоту съемной квартиры.       Без конца запиваю кофе прохладной водой и терпеливо наблюдаю за табло вылетов. Спертый воздух этого места рождает мигрень; встаю, чтобы немного размять ноги: Милли тараторит в трубку, быстро сбрасывает звонок и бежит за мной вприпрыжку. — О-о-о… — пока я разглядываю размещенную повсюду рекламу с харизматичными моделями и успешными бизнесменами, Милли умудряется отыскать знакомое лицо. Дёргает меня за рукав и расплывается в такой мечтательной улыбке, что я невольно усмехаюсь в ответ, переводя взгляд вправо. Кажется, это тот самый брат Кэти, с которым мы однажды пересеклись в парке. А у сестренки явно есть вкус на парней постарше… А кому в её возрасте интересны ровесники?       Будто почувствовав чужой взгляд, рыжеволосый парень начинает напряженно осматриваться, но, заметив Милли, моментально расслабляется, машет рукой и идёт в нашу сторону. — Привет, — лепечет сестра и толкает меня в бок: вежливо киваю и теряю интерес. — Где же ещё можно встретиться, как не в аэропорту! — Лео дежурно улыбается Милли. — На каникулы?       Пауза после вопроса затягивается до тех пор, пока я не понимаю, что вопрос отчего-то был адресован мне. С чего вдруг? В прошлую встречу этот Лео решил, что я не доросла даже до обычного жеста вежливости. — А, эм, — зависаю, вспоминая, что же он спросил. — Да. В Европу. — Какое совпадение, я тоже! — он не сводит с меня взгляда ярко-зеленых глаз, слишком пристального: от него неуютно, будто я на допросе. — В Германию. А вы? — В Румынию! — вместо меня вставляет свой восторг Милли. — Лайя мне давно обещала. Там очень красиво, всюду замки, древности… И море есть! Можно и на экскурсии ездить, и загорать! А ты зачем так далеко летишь? — Работа. А потом — небольшая передышка подальше от Америки. Хочется свежих видов. — Взаимно, — киваю я. — Ну, удачной поездки.       Милли счастливо улыбается, я на прощание делаю взмах рукой, и… Странный парень не упускает это движение, таращась на всё ещё покрытую багровой корочкой метку.       Вот чёрт! Значит, я не ошиблась.       Его выражение лица можно описать словосочетанием «мрачное торжество». В просторечии — «я так и знал».       Лео разворачивается и уходит прочь, а я напрасно надеюсь, что мы больше не встретимся.       Проблемы мне не нужны.

***

      Я открываю окно такси нараспашку, с наслаждением подставляя лицо под чуть тёплый, свежий ветер. В Бухаресте запах совсем-совсем иной, с привычным, пыльным Лэствиллом сравнивать нельзя: здесь пахнет деревом, терпкими травами и чем-то, что я могу описать лишь как «солнечная пыль». Напряжение последних рабочих дней спадает лишь сейчас, и я могу расслабить плечи и вечно занятую голову на целых двадцать дней, зная, что отвечу на звонок своего начальства лишь под страхом смертной казни.       Предвкушение свободы захлёстывает и дурманит: я впервые ощущаю себя по-настоящему взрослой, независимой, как героини из старых фильмов, которые срываются на другой континент, чтобы в одиночестве пить красное вино и молча созерцать пьяный закат осеннего солнца. Различие лишь в том, что у них внутри — стальной стержень и бесконечная сила духа, а у меня — вагон сожалений и младшая сестра на соседнем сидении, с которой не выйдет романтично скучать на балконе какого-нибудь ресторанчика.       Мы заселяемся в отель ровно в полдень и выпадаем из реальности на двое суток, не чувствуя границ между днём и ночью: спим урывками, возвращаясь к трём часам после полуночи, заполняем память смартфонов сотнями фотографий, едим строго в разных местах и исключительно блюда местной кухни, разговариваем обо всём на свете; нам никогда не было в тягость не видеться неделями, но срывались на встречу по первому слову «скучаю». Даже из-за разницы в возрасте у нас с Милли никогда не было стен и неловкостей: я знала, что могу поведать сестре обо всём, что происходит в моей жизни.       Кроме, разве что, одного эпизода жизни. Может, однажды…       В холле отеля я наугад беру одну из листовок, коих всегда предостаточно на стойке регистрации; прохожу мимо лифта, поднимаясь по лестнице и пытаюсь разобрать витиеватый шрифт. Ага, музей. Может, стоит немного просветиться и в Европе? — Ну уж нетушки! — без церемоний заявляет Милли в ответ на моё предложение посетить выставку частной коллекции. — Никаких картин, мы ведь договаривались! — Милая, я же не собираюсь работать. Просто оденем что-то приличнее маек и джинсов, походим, посмотрим. Разве тебе неинтересно? — Нет! — сестра показательно прыгает на мою кровать и достаёт из-под подушки ноутбук. — Скукотища. Я поболтаю с мамой по видеосвязи и лягу спать пораньше, если ты всё-таки пойдёшь. Не обижусь, честно! — Ладно, солнышко. — Значит, не зря брала с собой целое одно приличное платье.

***

      Уже смеркается, когда я осторожно выхожу из такси возле Музея художественных коллекций и тщетно силюсь вспомнить, как поблагодарить водителя на румынском. Наверняка и на самой выставке сплошь и рядом будет слышна лишь чужая речь — но от этого даже интереснее. Я буду загадочной, молчаливой американкой, которая дольше приличного разглядывает картины вблизи.       Я слишком увлекаюсь своим новым амплуа, корчу невозмутимое лицо, оказываясь в роскошном зале и щурясь от ярких лампочек под потолком. Но даже для меня это мероприятие оказывается слишком скучным: молчат все, и слышно шипение от каждого бокала с шампанским, будто здесь — не долгожданная, судя по тексту брошюры, выставка, а чьи-то похороны.       Наконец, одно из полотен всё же привлекает моё внимание, и оно бы стало нежелательным, будь владелец всей этой роскоши в зале прямо сейчас. Тихонько усмехаюсь. — Неужели такую анималистику вы находите смешной? — низкий, чуть снисходительный голос позади вещает с лёгким акцентом и заставляет меня повернуть голову и пожать плечами. Будет презабавно, если это и вправду владелец картин. — Вовсе нет, орёл вышел совсем живым. Взгляните на крылья — они будто подрагивают. Потрясающее сходство. — Тогда в чём причина? — мужчина наконец-то делает два шага вперёд, оказываясь в моём поле зрения. Я бросаю быстрый взгляд на его пронзительные, голубые глаза, цепляюсь о шрам над верхней губой и с двойным усердием возвращаюсь к созерцанию картины — неприлично пялиться, Бёрнелл! Тем более — в таком месте. — Это подделка, — пальцем указываю на самые уязвимые места. — Кракелюр* здесь и вот здесь слишком ровный. Трещины всегда живут своей жизнью — можете сравнить с морщинами и всё станет понятно. А с этой репродукцией, видимо, спешили к выставке — прогрели и промазали недостаточно тщательно, и это точно не лак. Кажется, владелец картин слишком опасается за оригинал. И я провалюсь сквозь землю, если это — вы.       Мужчина мягко смеётся, отрицательно качая головой. Беру на себя смелость ещё раз посмотреть на его лицо: оно выглядит бледным и усталым. — А вы, значит, художник? — делает предположение незнакомец и предсказуемо промахивается. Или это был жест неприкрытой лести? — Не совсем. Скорее, я — прислуга художников. Слежу, чтобы их детища выглядели хорошо. — Реставратор, значит. А почему бы не взобраться повыше? — Предпочитаю рисовать для души, — не слишком мастерски увиливаю от такого вопроса в лоб. — Может, выглядит неплохо, но для остального мира не стоит и десяти долларов. — Не хотите изобразить кое-что для меня? — Простите? — Я много лет не сталкивался с людьми, близкими к искусству, — его взгляд вдруг покрывается коркой прозрачного льда. — Но давно хочу, чтобы для меня написали портрет. А тут вы — мастерица кистей, окруженная снобами, не имеющими отношения ни к чему, кроме городских сплетен. — Я здесь для отдыха, — мотаю головой и хочу побыстрее закончить разговор с этим настойчивым мужчиной. — Ничем не могу помочь. — Прошу вас, подумайте, — он достаёт откуда-то ручку, царапает одиннадцать цифр на салфетке, приписывает несколько букв снизу и вкладывает мягкую бумагу мне в ладонь. — Это очень важно для моей памяти. — Господин… — Влад. Без лишних расшаркиваний. — Ладно, — теряюсь от такого странного потока доверия. — В таком случае, можете звать меня Лайей. Так вот, господин Влад, ваше…       Он вдруг бледнеет ещё сильнее: на скулах отчётливо проступают вены. В моей голове вновь оживает, возрождается из пепла предчувствие чего-то нехорошего. Паранойя ли? — Всё хорошо? — Д-да, простите меня, — Влад прикрывает рукой нос и большими шагами преодолевает расстояние до балкона, закрывая за собой стеклянные двери: я успеваю разглядеть каплю крови на указательном пальце. Движимая странным волнением, я выжидаю ровно шестьдесят секунд и иду следом.       Но на балконе пусто.       На балконе третьего этажа.

***

      Поездка обратно в отель проходит, как в тумане: чуть не забываю расплатиться с таксистом, сосредотачивая всё свое внимание на комкании белоснежной салфетки с номером телефона. Голова звенит, голова гудит от бесчисленного количества вопящих голосов: слишком много странностей, чрезвычайно много. Почему именно я должна крутиться в этой воронке безумия?       Тихо проскальзываю в номер, но Милли ещё не спит: беззаботно болтает ногами в воздухе и смеётся, рассказывая собеседнику на другом конце провода про предстоящую поездку в Констанцу. Незаметно глотаю две таблетки, что спасут мой рассудок от краха прямо сейчас, запиваю тёплой водой и только потом иду снимать туфли. — А-а-а, погоди-погоди, вторая линия! — тараторит сестра в трубку. — Алло? О. О, привет, Лео, я поняла, что это ты! А? Д-да, секундочку…       Милли подрывается с кровати и передаёт мне свой телефон. Развожу руками в ожидании объяснений, но получаю лишь обиженный взгляд. — Здравствуй, Лео. Откуда у тебя номер моей сестры? — Выпросил у Кэти, — он делает большую паузу прежде, чем продолжить: тихо и неуверенно. — Я прилечу в Румынию через пару дней. Мы можем встретиться, Лайя? Думаю, ты всё прекрасно понимаешь.       Метка на ладони вспыхивает огнём.