Панорамные окна

— Он теперь будет с нами жить? — просто поинтересовался Лева. Алена забила на все правила и позволила ему есть молоко с печеньем прямо в постели, надеясь, что так сын сможет заснуть у себя, и ей не придется решать сложный вопрос кроватной логистики. В голове, конечно, все обезьянки паниковали и били в барабаны и там-тамы. Что вот теперь ему сказать? Как объяснить? Ее интуиция, перекрикивая всех бушующих обезьян, подсказывала: не надо делать из произошедшего событие вселенского масштаба, пускаться в пространные объяснения про тычинки-пестики и про то, что маме очень хочется любви, нежности и ласки, поэтому она иногда может приводить домой мужчин. Ничего постыдного или шокирующего для себя ребенок не увидел, строго говоря, ей оправдываться было вовсе не за что — не объятий же стесняться? Это для взрослого двое в постели — обязательно сексуальный подтекст, а для неразвращенного семилетки — как мама подаст, так и будет. — Конечно, нет, Лев, — улыбнулась она, — Сергей Александрович задержался у нас, ждал, пока я приеду домой. Он очень-очень хотел спать, поэтому я разрешила своему другу остаться. Мы ведь иногда ночуем у тети Ани на даче, не значит же, что мы собираемся у нее жить, так? Она очень надеялась, что он не заметит логическую брешь в наспех придуманном сюжете: на даче у каждого была своя постель и комната. — Мне нравится у тети Ани, — заметил сын. — Но у тебя свой дом, а у них — свой, — еще раз проговорила Алена, — И мы с тобой пока будем жить вдвоем, все, как всегда. — Вообще, он прикольный, мам, — Лева жевал печенье, с трудом разгрызая его нижними зубами. Крошки и слюни летели прямиком на чистую простынь. Мать стоически это терпела, прикрывала глаза — пусть ест, как хочет. Уже разрешила, условий не ставила, тем более, требовать аккуратности от человека, который не в состоянии иногда вписаться в дверной косяк, при своих-то минимальных габаритах — дело гиблое. — Вы хорошо провели вечер? — поинтересовалась она, не в силах сдержать раздражение, стряхивала крошки с кровати сразу же, как они на нее попадали. — Круто! — заулыбался Левуш, — Я играл с большими красивыми девочками, а еще, а еще почти победил Соню по прыжкам! Алена хмыкнула про себя: «Ой ли!», явно понимая — прихвастнул. Но вслух произнесла только: — Ты просто умница! Жалко, что меня не было на этой тренировке. — Ты узнай у Сергея Александровича, я правда-правда почти всех победил! — отчего-то он чувствовал даже это ее внутреннее сомнение. Довольная улыбочка на лице сына немного пошатнулась, но осталась на месте, только брови сошлись в упрямую дугу на переносице. Она потрепала мальчика по щеке, заглянула в красивые голубые глазки и как можно убедительнее сказала: — Я тебе верю, милый. Обязательно его расспрошу, пусть только попробует тебя не похвалить. Или давай, расскажи мне сам, как все было? Следующие минут пять Алена слушала чрезвычайно эмоциональный рассказ — про то, как он «почти бам», а потом Соня, а потом он, а потом каким-то образом он сразу оказался на катке с большими девочками, которые за ним «вжжжух!», а он от них «дрын-дрын-дрын» и «вжух-вжух-вжух-вжух», «бамс», «хлоп»… Она время от времени оглядывалась на дверь — думала, проснется ли Сергей от этих непонятных возгласов. Несколько раз вытирала со своего лица крошки от печенья, липкие и склизские от молока и слюны. Прикидывала, что произойдет раньше: рухнет кровать, измученная Левиными попытками сымитировать все прыжки, которые он прыгал на тренировке или все-таки первее лопнут ее барабанные перепонки. В конце концов, Лева подавился печеньем, которое не успел прожевать до конца, торопясь поскорее все рассказать. Он сразу захрипел, забулькал, пролил остатки молока на кровать… Мини-инфаркт. — Ну, зачем ты такой кусок запихнул в рот? — выговаривала она, — Сколько раз повторять: прожуй, потом начинай болтать! — Спать, да? — виновато спросил Лева, помогая ей снять заплеванную простынь со своей постели. Он еле-еле откашлялся и теперь выглядел довольно жалко: глаза поплыли, щеки полыхали двумя красными светофорами. Ну, вот зачем, почему он такой какой-то — несуразный? Бедовый. Тридцать три несчастья — этим-то точно в нее пошел. — Пора ложиться, — подтвердила мать, — Завтра еще вставать на тренировку. Она накрыла ребенка одеялом, щелкнула выключателем настенной лампочки. Комната погрузилась в темноту, только полосочка между задернутых плотных штор искрилась всполохами света от шумящей за окном автострады. — Темновато как-то, мам, — пожаловался ребенок, беспокойно ежась под одеялом. — Сейчас глазки привыкнут. Не бойся, я же здесь, с тобой. — Дай тогда ручку. — Держи, малыш. Он крепко сжал маленькими пальчиками ее ладонь, покрутился немного, сполз с подушки и свернулся калачиком, положив голову на мамины колени. Алена машинально запустила руку в лохматые черные волосы. Подстричь его, что ли — думала. И сразу отговаривала себя: еще немного можно подождать. С этими длинными локонами у лица он казался таким умилительным, таким славным голубоглазым малышом… Говорят, красивые дети рождаются от большой любви. Ее всегда это смешило — где она и где любовь? — А мы завтра поедем опять на машине, да? — прервал молчание сын. — Конечно, все вместе соберемся и поедем на тренировку, — кивнула. — Только буди меня пораньше, мам. Вдруг получится поводить? — Левочка, ты не наглей, хорошо? — осторожно предупредила Алена. Что-то ей подсказывало, что Сергею быстро надоест строить из себя всепозволяющего папочку, — Если тебе один раз разрешили, это не значит, что нужно просить каждый раз… — Ты же просишь, мам, — она услышала в Левином голосе лукавую нотку и сразу же напряглась: — Что я прошу? — Денег у тети Ани, — заявил ребенок. Причем не по-детски непосредственно, а, такое чувство, что уже понимал, осознавал, что внаглую ей дерзит. Ей бы злиться, а захотелось рассмеяться: не каждый день семилетка пытается манипулировать маминой совестью. Вот же засранец! — Тетя Аня — моя подруга, Лев, — постаралась изобразить строгий голос мать, — И я всегда ей возвращаю. — А он тоже наш друг, — с готовностью парировал Левуш, — Ты сама так сказала. Алена готова была поклясться, что он это все просчитал. Весь этот диалог: ее требование не наглеть, аргумент, что тетя Аня — подруга и у нее просить можно, и заранее планировал подловить на том, что она назвала другом семьи Сергея. И ведь уел. Розанов спит в соседней комнате, открещиваться от дружбы уже не резон. — Хорошо, можешь спросить, — нехотя согласилась она, — Но если тебе не разрешат, только попробуй начать скулить! — Он разрешит, — Лева от эмоционального возбуждения аж подрагивал, — Я ему скажу: разреши, или мы с тобой больше не други! — Тебе нельзя так разговаривать с Сергеем Александровичем. Он же уже взрослый, к тому же, твой тренер. — Но он ведь друг? — да блин! — Да что ты будешь делать! — искренне возмутилась Алена. Левуш торжествовал. — Кто? — Ложись-ка спать, — последний аргумент. — Почему, если ты не знаешь, что сказать, то сразу всегда спать, мам? — свою победу он беззастенчиво смаковал. Весь в папку — думалось ей. Козлиные гены. — Потому что! Маме надо подумать, Лева. Вот ты проснешься, и я как раз придумаю, что тебе сказать, — она осторожно приподняла его под мышки со своих коленок и водрузила на подушку. — Ты совсем не ляжешь, мам? — забеспокоился сын, ерзая и устраиваясь поудобнее. — Нет, — несчастным голосом подтвердила она, — Буду сидеть, сидеть, думать, думать… — Ладно, — смилостивилось семилетнее чудовище, — Можешь не отвечать. Я понял. — Что ты понял, Лев? — осторожно уточнила Алена. — Что ты пока не знаешь, пойдешь с ним на свидания или нет, — опять засиял, как начищенная монета. — Чего? — запомнил же слово, паразит! — Ну, если пойдешь, тогда он не друг… — неуверенно пояснил Левуш и тихо добавил: — Наверное. — А кто? — заинтересовалась Алена. — Ну, может… — он замялся на секунду, собирая в своей маленькой голове все немногочисленные познания о человеческих отношениях, затем выдал: — Жених. — По-твоему, жених не может быть другом? — теперь была ее очередь лукаво улыбаться, предчувствуя поражение собеседника. Конечно, мысленно она себя обругала за это — ну, как это называется, мать-ехидна? Кто вообще всерьез борется в словесных поединках с дошкольником? — Все, мама, иди спать! — с легкой обидой в голосе сдался сын. — Теперь ты будешь думать всю ночь? — Ага. Буду. — Ну, ты тогда ложись поудобнее, — ласково сказала Алена, — Надо мне тебя укрыть, чтобы ты думал в тепле. Одеяло подоткнула ему под самый подбородок. Утром, конечно, оно будет на полу, простынь — в углу кровати, подушка — где угодно, только не под головой. Ей всегда хотелось повесить над кроватью Левы камеру, чтобы узнать, как вообще у него получается настолько активно спать. — Фея пока не пришла, — пока она возилась с его постелью, стараясь понадежнее укутать ребенка в одеяло и со всех сторон запихать простынь глубже под матрас, Лева пошарил под подушкой и, обнаружив там свой молочный зуб, заметно приуныл. — Наверное, у нее сегодня ночью много дел, — на ходу принялась выдумывать мать, — Представляешь, сколько на свете маленьких мальчиков и девочек? И у всех когда-нибудь выпадают зубки. И все они кладут их под подушку. Работа у феи очень-очень трудная, — она пыталась вложить в свой голос как можно больше сочувствия к бедной фее, чтобы Левуш им проникся тоже и сюрприза наутро не ждал, — Нужно залететь в каждый дом, успеть собрать до рассвета все-все зубики и раздать подарки. Иногда она, конечно, скучает, бывает же и такое, что за целый день — ни одного. А на следующий день — хоп! — и сразу целый миллион дел! Может, сегодня у нее как раз сложный день… — Может, она совсем не успеет… — продолжил мысль Лева. — Ну, это ведь не страшно? — с облегчением улыбнулась Алена, похвалив себя мысленно за удачную импровизацию, — Зато завтра прилетит к тебе самому первому. — А она не забудет, мам? Что нужно ко мне прилететь? — Конечно, не забудет. Феи ничего и никогда не забывают. — Я еще думаю, что тебе сказать, — сонно пробормотал сын, усиленно хлопая глазами, которые уже закрывались сами собой. — Попробуй закрыть глазки. Мне это всегда помогает придумать что-нибудь хорошее. — А если я засну? — Я сразу это замечу, и разбужу тебя, договорились? Разумеется, она его не разбудила. Просидела на краешке постели минут десять, вслушиваясь в размеренное сопение, пытаясь уловить за ним, роятся ли еще какие-нибудь мысли под копной черных волос. Было тихо. Позвала его осторожно — не отозвался. Тогда, переждав, не дыша, еще немного, поднялась на ноги и на цыпочках вышла из комнаты. *** Сергей не спал. Проснулся, когда Аленка тихой мышкой выскользнула из постели и больше заснуть не смог: лежал в темноте, пытался уловить обрывки разговора, доносящиеся из соседней комнаты. Напоминать о себе и прерывать диалог не хотел. Все-таки, это их личное, их семья… Улыбался, слушая эмоциональный Левин рассказ про время, проведенное на тренировке. Его тяжело было не расслышать через картонные стены. Удивительно, все-таки, каким дети видят мир — думалось ему. Как быстро забывают свои печали и капризы, как ярко запоминают все, что вызвало восторг. Лева ни словом не обмолвился про то, что проиграл Соне, про злополучные шнурки тоже — зато короткая игра в догонялки была описана им во всех красках и подробностях. Потом Алена за что-то его отругала. Разговор затих до неразличимых частот. Минут через двадцать она вернулась — быстро скользнула под одеяло, осторожно пристроилась к нему под бок, положила поперек живота свою руку, повозилась немного, пытаясь удобнее улечься на подушке, потом матюкнулась, потому что от подушки он предусмотрительно оставил ей жалкий клочок, годящийся, разве что, для носа, и, вздохнув, нерешительно водрузила свою голову прямо ему на плечо. Все это время Сергей прикидывался спящим — по дурости больше. Хотелось, чтобы она сама легла, сама скользнула в объятья, прижалась, глупость, конечно, сентиментальная. Приятная глупость. Алена мелко вздрогнула, когда он выдал себя, притянув тоненькую фигурку поближе, стоило ей только успокоиться и прекратить свою возню. — Думала, ты спишь, — с легким испугом шепнула она, а потом, видно, вспомнила, что надо бы его отругать и добавила: — Дурак! Зачем притворяться-то? И голову с плеча убрала, со всей решительностью вытягивая из-под мужчины подушку. — Отдай, совсем уже обнаглел. Он не удержался и тихо рассмеялся, поворачиваясь на бок, приподнимаясь на локте и наклоняясь к ней, чтобы хоть чуть-чуть рассмотреть через темноту разъяренное выражение на ее лице. — Тише ты! — шикнула Алена, — Он только заснул. — Нас взяли с поличным? — улыбнулся Сергей. — Ага, — подтвердила она. — И что сказал инспектор? — Что мы превратили дом в рассадник похоти и разврата, и ему тошно видеть свою мать в таком обличии, — усмехнулась в ответ девушка. — Прямо так и сказал? — нарочито удивленным шепотом ужаснулся он. — Слово в слово. — Врушка. — Не веришь мне? Губы, шептавшие ему это, были в почти преступной близости. Так близко, что чувствовалось ее дыхание на коже. Так близко, что захотелось вспомнить их вкус. Так близко, что ладонь сама обняла край ее челюсти, а кончик большого пальца осторожным касанием провел черту по нижней губе. Нервный глоток. Она лежала напротив, смотрела на него, не моргая, почти перестала дышать. Вспомнилось, как целовал ее тем утром, восемь лет назад, задыхаясь от нежности, мучаясь желанием закрыться в номере, снять колючий пиджак, брюки, забраться обратно в постель и остаться — надолго. Ведь мог же — мог! — сделать ее счастливой. Мог увезти с собой в Барселону. Ей бы пошла Испания, зелень тенистого сада вокруг его дома куда лучше отражала бы сияние ее изумрудных глаз, чем снег и грязь зимней Москвы. Загар бы оттенил бледную кожу бронзой и золотом. Волосы выгорели бы, и вместо грязного желтого блонда отдавали бы солнечным теплом. Не было бы девиц, ворующих кредитки. Не было бы мучительной пустоты, не казались бы безжизненными огромные комнаты с высокими потолками. У него был бы сын — еще семь лет назад мог появиться. Почему же тогда казалось, что он не вправе? Почему казалось, что непременно сделает ей хуже своим присутствием? — Я должен был позвонить тебе, я знаю, — вдруг признался он. Алену передернуло: она резко выдохнула и задышала часто-часто, в противовес тому, как тихо лежала до этого момента. Не знаю, все было так странно. Я что-то чувствовал тогда. — Вину? — осторожно уточнила она. Ему захотелось отвернуться. Еще лучше — сбежать. Усилием воли он продолжал всматриваться в темноту, в которой еле читались черты ее лица. И говорил. — Я бы не сказал, что это вина. Мне хотелось… — замолк, с трудом подбирая слова, взъерошил себе волосы, безумно волнуясь и еле справляясь с собственным дыханием, — Быть с тобой хорошим. Относиться хорошо. Так, как я ни к кому никогда не относился. Я мог бы, понимаешь? Просто мне казалось, что это все равно будет не то, чего ты заслуживаешь. — Чего я заслуживаю, по-твоему? — Чтобы тебя любили. Ты бы этого хотела. Горький смешок. — Нельзя хотеть того, о чем не имеешь ни малейшего понятия. Алена ловко вывернулась из объятий, повернулась на другой бок. Хотелось снова обнять ее, но руки точно свинцом налились и совсем не слушались. Хотелось сказать что-нибудь еще — а слова закончились. Лучше бы спал, не дожидался ее. Лучше бы не глупил, а целовал, пока не успел наговорить ерунды. Знаешь, даже если бы ты любил бы меня… — после мучительной паузы зашептала она, — Как-нибудь неправильно. Как-нибудь не так, как это принято. Я бы этого даже не заметила. Мне не с чем сравнивать, — еще один горький смешок сработал, как спусковой механизм: разом схлынуло свинцовое оцепенение. Он сам не понял, как обнял ее, как прижал к себе, куда крепче, чем до этого, практически впечатался в нее своим телом, накрыл, упрятал, в порыве чего-то невыносимо болезненного это показалось недостаточным — перекинул еще и ногу через ее бедра. Казалось, ей было безразлично вообще — где его ноги, где тело, где губы (врезались в основание шеи, да там и остались). Она задумчиво нащупала его руку, прислонилась к ней ладонью, переплела пальцы… — Я иногда вообще думаю, что любовь — это такое же выдуманное чувство, как счастье, — говорила так ровно и уверенно, будто думала об этом очень давно, неоднократно, — Ни один человек толком не знает, что это, как это правильно чувствуется. Счастьем называют самое лучшее, что случается в жизни. Любовью — самое лучшее, что можно ощущать к другому человеку. Никто на самом деле не знает. Все просто думают, что понимают, а на самом деле… Алена снова замолчала. Потом, словно очнувшись, напряглась и отвердела в его руках, попыталась вывернуться — не пустил. Бороться не стала, просто сказала, устало и безразлично: — Давай спать. — Подожди, пожалуйста, — непонятно, с какой целью попросил Сергей. Ведь не отрубилась бы она в ту же самую секунду, как предложила это! Она спросила, не оборачиваясь, тем же ровным тоном: — Что? — Ты удивительная. И… Я чувствую к тебе самое лучшее. И хочу для тебя самого лучшего. Для вас. Для тебя и для вас. Она промолчала. Прикрыла глаза, делая вид — смешно — что действительно отключилась одномоментно. Обнимая ее, пряча лицо в рассыпанных по подушке волосах, слушая улыбку — которая, казалось, играла у нее на губах, он мучительно пытался заснуть в остаток этой ночи и никак не мог.