Панорамные окна

⁃ Ну, ну… Тише, тише, — растерянно шепчет Сергей. Аленка где стояла, там и сползла по стеночке на холодный пол. По щекам у неё катились крупные обидные слёзы, она мазала их рукавами, оставляя на лице чёрные разводы туши. Он стоял перед ней на коленках, неловко пытался обнять, с несвойственным волнением билось сердце и от жалости разрывалось на маленькие кусочки, — Тише, ну, разбудишь ведь… Она кивнула и громко шмыгнула носом. Потом замерла, как мышка, нырнула в объятья, вцепившись в него, точно в спасательный круг. Затихла. Через несколько секунд протяжно всхлипнула, замотала головой: ⁃ Не могу я… Не могу, — и разрыдалась снова. «И в горе, и в горе» — думалось ему. Почему же никогда не случалось «и в радости»? Почему же никогда, кажется, не были по-настоящему счастливы, существуя бок о бок? Всегда удерживали друг друга, как два кривых-косых деревца, все сикось-накось, кось-насикось… Он и заботиться-то по-настоящему никогда не умел. Не мог подобрать нужных добрых слов, стеснялся их, в горле они застревали, как инородные тела. Его растили без этих слов, с любовью, затерянной где-то между строк маминой усталости и бесконечных жизненных лишений, все, чему учился — молчать, чтобы не расстраивать мать еще больше. Это дало какую-то удивительную стойкость, живучесть, сравнимую с тараканьей, плавучесть — как у пластмассовой пробки, но вместе с тем воздвигло непрошибаемую стену между ним и всеми остальными. Если мог не чувствовать, то не чувствовал. Похоронил мать — а с утра пришел на тренировку так, словно ничего не случилось, не злее обычного, не мягче обычного. Только яростнее взялся за Аленку, довел ее до слез своими замечаниями, заставил несколько раз перекатывать произвольную, потом оставил на дополнительную тренировку… Так не хотелось оставаться одному, что готов был измучить ее, лишь бы подольше не уезжала домой. В конце концов, когда вечером вышел на лед с другой группой, посадил ее рядом с собой за бортиком и потребовал считать баллы в распечатках. Она, кажется, только тогда что-то смекнула и так просто спросила: — У вас что-то случилось, Сергей Александрович? Что-то нагрубил в ответ. На другой день ей кто-то сказал — слухи в Ангелах распространялись молниеносно. На несколько дней Алена превратилась в его тихую тень. Ничего не спрашивала, не сочувствовала, но одним своим присутствием, одним только молчаливым согласием со всеми идиотскими требованиями, поддерживала в нем жизнь и стремление. В конце концов, он сорвался на нее и облаял — что ходишь, мол, что в рот мне заглядываешь… Аленка расплакалась. Екнуло сердце. Утешал, обнимал, наплевав на все границы, чувствуя такое тепло, что впервые благодарность не застряла в горле комком, а вырвалась наружу — одним неловким «спасибо тебе». Как она улыбалась! Ее, привычную к эмоциональным припадкам матери, не пронять было этими придирками, не оттолкнуть ни черствостью, ни грубостью, а любые проблески нежности и благодарности надолго отпечатывались в жадном до любви детском сердце. «Если слепой ведет слепого, оба упадут в яму», — горько отзывались в голове библейские строчки. Не должны такие люди, как они, встречаться друг другу. Не должно одно кривое дерево поддерживать другое. Хоть кто-нибудь из двоих должен иметь в себе достаточное количество доброты, сердечности, любви и нежности. И все-таки, спустя столько лет, он был здесь, с ней и должен был искать слова. ⁃ Ну, что это, последняя работа в мире? Я читал твои статьи, ты прекрасно пишешь! Без труда найдёшь другое место. ⁃ Ты… читал? — растерянно отозвалась Аленка. Подняла на него мокрые от слез глаза. Черт, да нет, конечно же! Может, разок… Ту статью о себе. ⁃ Давненько, — ушел от прямого ответа Сергей, — Но было дело. Она немного посветлела, чуть-чуть отпустила «спасательный круг», случайно холодные пальцы пробежались морозом по коже на его шее. — Ты холодная вся, — поежился он, — Пойдём, заболеешь ведь. ⁃ Мне нельзя болеть, — снова сникла девушка, — И отдохнуть нельзя. Истерика по спирали свернула в новый крутой виток. — И работу терять было нельзя! — крепче сжала его плечи, — Мама говорила мне… — глотала воздух, как рыба в предсмертной агонии и глаза таращила так же, борясь с новой волной слез, — Мама опять права, все, как всегда, как обычно, понимаешь? Ее голос опасно звякнул в тишине. ⁃ Т-ш-ш-ш… — предупреждающе шикнул мужчина, — Я битый час гладил ему спинку, чтобы он заснул. Не своди на ноль мои старания. — Я орать хочу! — перешла на громкий шепот, — Я хочу орать! Слезы душили ее. Теперь уже жмурилась, как от боли, втягивала голову в плечи, беззвучно открывала рот — точно и правда, кричала, безмолвным, бездыханным криком, из горла рвался сип, сквозь него прорезывались тоненькие всхлипы, ей все сложнее удавалось сдерживать их. Она при нем так безутешно и тихо плакала лишь однажды — хотя слез он повидал очень много. Это было то время, когда она начала огрызаться на мать, но еще по-щенячьи, неубедительно. Мама давила ее безжалостно, приходила в неконтролируемое бешенство. Обычно ее методы не выходили за рамки унизительных пощечин и хлестких выражений, но в тот день на шее Алены он заметил две тонких багровых полосы. Гимнастический зал. Скакалка, сложенная вчетверо, валялась на полу. Девочка-подросток, которая боится закричать, потому что мать придет и даст еще. — Я иногда ненавижу его, Сережа… — он еле различал сейчас эти слова среди всхлипов и сипов, — Я ненавижу собственного сына. Я превращаюсь в нее! Он что-нибудь сделает, а мне хочется… Алена замолчала. Продолжение ему было не нужно. — Что хочется? — переспросил скорее машинально, вероятно, ради того, чтобы больше не слушать тишину беззвучных криков. — Наорать… — шепотом призналась она, — Ударить. Я так боюсь, что выйду из себя. А он все делает, делает, одно и то же, одно и то же, как нарочно испытывает… Я думала, что никогда ее не пойму. Что никогда не стану чудовищем, — Алена вздрогнула, потерла ладонью шею — словно все еще чувствовала на ней багровые следы, спустя столько лет, — Я до сих пор ее боюсь. — До сих пор! — с каким-то отчаянием повторила, сильнее жмурясь, глубже вжимая голову в согбенные плечи. «Страусенок» — когда-то прозвал ее так. Про себя, конечно, потому что это ласковое слово тоже было чужим, несвойственным его языку. Забавная, выкрасившаяся впервые в блондинку, с желтовато-белыми горелыми волосами, она напоминала чудаковатую птичку с этой манерой прятаться. — Ты просто устала. У тебя нет сил, — уговаривал он, — Ты совсем не такая, как твоя мама, поверь, со стороны виднее. Лева не похож на тебя маленькую. Ты была… как страусенок, — вырвалось-таки нежное слово вместе с неожиданной горечью, заставившей его зажмурить глаза. Дрожал голос, руки легли опять ей на плечи и расправили их, надавили на первые позвонки, — Напуганная. Чуть что — голову в песок. Он совсем не такой, совсем другой ребенок, любимый ребенок. Ты просто устала. Просто устала. Все намешалось. Она подняла глаза, встречаться взглядом не хотелось — прижал к своему плечу ее голову, гладил жесткие от многократных перекрашиваний волосы. — Если я сейчас не найду работу, придется съезжать отсюда… Знаешь, как она называет мою квартиру? Бомжатник. Говорит, здесь стыдно растить ребенка. А будет хуже. Будет хуже, только хуже. — Стыдно бить ребенка, Алена, — перебил он. Девушка вздрогнула. Его пальцы были там же, где сияли когда-то багровые полосы, — А ты справляешься так, как можешь. Здесь… небогато, да, но точно не бомжатник. Чисто. Уютно. Она всхлипнула, кивнула, охотнее подалась в объятья. Сергей почувствовал острую необходимость что-нибудь ей пообещать. Здесь и сейчас. Обычно до обещаний он был скуп, давал их осторожно, тщательно подбирая слова — а лучшим исходом было, если удавалось обойтись вовсе без них. А сейчас они нужны были, как воздух. Пока она, не дай Бог, чего-нибудь не натворила. — Слушай, я помогу вам, — быстро выговорил он. Голос не слушался. — Я тебе обещаю. Не переживай об этом. Если куда и переедете, то в квартиру побольше и поближе к катку. Аленка оттолкнулась от его груди, уперевшись в нее обеими ладошками. Недоверчиво посмотрела исподлобья, губы сжала в упрямую тонкую нить. Серьезно?! Ему захотелось сматериться. — Право вето, — твердо пресек попытку возразить Сергей, — Ты решила за себя, теперь моя очередь. К его облегчению, моральных и физических сил на споры у Алены попросту не осталось. Она кивнула, отстранилась, села, оперевшись спиной на стену и обняв руками коленки. — Давай-ка, держись за меня, — в очередной раз предложил мужчина, — Надо согреться, умыться, лечь. Это не дело — сидеть на полу, когда есть кровать. Момент был выгадан удачно: она немного озадачилась его последними словами, больше не билась в истерике, уже почти не плакала. Хмурила лоб, что-то напряженно обдумывая, но как будто бы рада была отвлечься, подняться вслед за Сергеем на ноги, опереться, ухватившись обеими руками за его локоть и послушно проследовать в ванную. *** Усталость разливалась во всем теле сладкой негой. Замерзшие руки и ноги приятно ныли от тепла. Она лежала, накрытая толстым одеялом и мохнатым пледом сразу. На столике возле кровати дымилась кружка с горячим чаем. — Пей давай уже, — проследив за ее взглядом, сказал Сергей, — И так, скорее всего, заболеешь. Надо было сразу, как пришла домой, топать в душ. Алена безропотно взяла в одну руку кружку, приподнялась на постели, сделала первый глоток. Губы обожгло, но внимания на это она не обратила ни малейшего: пила понемножку, жмурясь от неприятного жжения, охватывающего язык, щеки, нёбо. Она чувствовала себя загипнотизированной этой неожиданной заботой мужчины, ей хотелось просто слушаться, ни в чем не возражая, чтобы он указывал и указывал, что делать дальше. Усталость, казалось, только того и требовала: не решать больше вообще ничего. Сказали пить — пей. Лежать — лежи. Вот и все. Чай был допит, пустую кружку он забрал из ее рук и отнес сразу в раковину. Вернулся. Сел на краешек постели. Посмотрел на нее, склонив набок голову, с каким-то невнятным немым вопросом. Стало неловко. — Лева очень плохо себя вел? — осторожно поинтересовалась Алена, мысленно упрекнула себя: мать года, блин! Почти не расспросила его о ребенке. Прошлялась где-то целый вечер, бросила… — Думаю, что как обычно, — мужчина улыбнулся, поправил на ней одеяло, подернув его вверх до самого подбородка. Ей не хотелось, чтобы он убирал руку. Так не хотелось, что задержала дыхание, старалась не шевелиться. Рука осталась — разгладила складочки, поднялась выше и провела по волосам. — Я научил его завязывать шнурки на коньках, — похвастался Сергей, — Завтра покажет тебе. — Если к утру не разучится, — хмыкнула она. — Ну, разучится, еще раз научу, нехитрое дело, — пожал плечами в ответ, — Всего-то полчаса нытья. Кстати. У него там зуб под подушкой. — О, Господи… — вздохнула Алена. Кто ж тянул ее за язык с этими волшебными сказками! — Вот и я так подумал, — хохотнул мужчина, — Он еще два хотел положить. Чтобы подарок был побольше. Блин, было бы время до завтра, хоть в магазин бы съездил… — Не надо его баловать! — сразу же нахмурилась она, — У нас по части дорогого и бесполезного — бабушка. Хватит с него. — Ладно, — миролюбиво согласился Сергей, — Что тебе кажется полезным? — Ну, оплаченному абонементу на занятия он точно не обрадуется. — Чему обрадуется? Кроме вертолета, который я и так пообещал. — Елку хочет, — вдруг вспомнила Алена, — От пола и до потолка. Я обещала, дура такая… — Хватит себя мамиными словами называть, ну! — резко оборвал мужчина, — Хочет елку — будет елка. Тем более, ты обещала. Обещания — это святое. Давай-ка спать. Завтра трудный день, тренировка… Потом, похоже, елка и вертолет. Елка и вертолет. Сумасшествия в этом мире точно прибавилось. Наверное, ей следовало принять это все скептически, по-взрослому: сказать себе, что он наиграется в папашу — и свалит. Может, язвительное что-нибудь выговорить ему, выставить обе ладошки и толкнуть подальше — так же взрослые поступают? Осторожничают. Люди же не меняются, так? Алена подумала, что все это успеет подуматься завтра. Завтра придет время мучиться подозрениями, завтра придется отругать себя за все дурацкие надежды, которые зашевелились в уставшем от одиночества и беспомощности сердце. А сегодня ей хотелось спросить только: — Ты уйдешь? И чтобы он услышал в этом наивном вопросе одну-единственную просьбу: не уходить. Не сегодня. — Как заснешь, — подтвердил Сергей, и сердце упало, ухнуло куда-то вниз с большой высоты. — Утром заеду за вами, ладно? — вдруг, с такой же осторожной надеждой предложил он. В полумраке, в свете одного лишь ночника над кроватью, он казался каким-то другим, совсем непохожим на самого себя. Растерянным. Уставшим. Утратившим притягательную и одновременно отталкивающую маску самоуверенного красавчика, который всегда и во всем ведет собственную игру и ни в чьих просьбах-нежностях-признаниях не нуждается. Алена с трудом вытащила из-под тяжелых одеял руку. Прислонила ладонь к ладони. Он улыбнулся — почудилась нежность — переплел свои пальцы с ее. — Оставайся, — сказала она. И прикрыла глаза, добавила к этой наполовину просьбе хотя бы что-то рациональное и оправданное: — Хоть выспишься. Еще, не дай Бог, заснешь сейчас за рулем. Ей не хотелось смотреть на то, как он скажет «нет». Мужчина медлил. Отпустил ее руку. Во второй раз сердцу просто некуда было падать. Это не было ожиданием любви, не было мучением невзаимности, просто, наверное, еще болело внутри что-то восьмилетнего срока давности, дурацкий вопрос самой себе: остался бы он тогда, если бы попросила? Был ли шанс — на другое? — Двигайся тогда, — пихнул ее в плечо. — Беспардонности тебе не занимать, — пряча глупую улыбку, ворчала она, отползая на другую половину кровати и демонстративно разделяя стороны: себе — одеяло, ему — плед. — Я слишком старый, чтобы спать на диванах. Извиняй. Сама предложила. Против пледа возражений не последовало. Правда, свитер и брюки, скотина, все-таки снял, заставив ее нервно сглотнуть и стыдливо натянуть одеяло на себя повыше. Следил за собой, как и полагается убежденному холостяку. Его идеальное тело неприятно полоснуло по самооценке. Алена втянула под одеялом живот. Непрошенные мысли залезли в голову: ей-то уже не двадцать. Под одеждой, может, не видно, а в близком приближении… Когда-то идеальная, молочная кожа, теперь была покрыта сеточкой розовато-белых следов — вокруг пупка, на бедрах, по бокам, даже на груди. Уродливые соски, потемневшие и ставшие огромными. Неровности на ягодицах и ногах. Двадцать семь набранных во время беременности килограмм, да еще два года, которые Левуш провисел на груди, не могли не оставить отпечаток на ее теле. Некстати в голове опять зазвенел мамин голос: упреками. Запустила себя. Стала непривлекательной. Она скривилась, стараясь спрятать эти мысли от себя подальше. — Что такое? — забеспокоился мужчина. — Это уже второй раз, когда я из вежливости предлагаю тебе остаться, а ты соглашаешься, — не удержалась и съязвила она. В самом деле, зачем она это предложила? Зачем он согласился? Чтобы теперь ей пришлось всю ночь беспокоиться о том, не высунется ли целлюлитная конечность из-под одеяла? — Ну, и какой из этого вывод? — приподнял брови Сергей. Алена пожала плечами. — Я не вежливый, — торжественно объявил он, — Вот трагедия, да? Потом добавил, наблюдая ее неловкие попытки устроиться поудобнее: — Иди уже сюда. Кусаться не буду. Приставать тоже. Стараясь не разрушить кокон, в который завернулась с целью конспирации, она подвинулась ближе. — Навертела тут… — проворчал он, и, раньше, чем у нее получилось подать протест, выдернул конец одеяла, разрушив безопасное прикрытие. Сразу же набросил его на себя, по-хозяйски притянул ее к себе вплотную. От неожиданности перехватило дыхание. Чаще забилось сердце. — Давай, обними меня и будем спать, — раздался шепот где-то выше ее головы. Алена послушно прижалась к теплому мужскому телу, спрятала лицо у Сергея на груди, перекинула одну руку ему на спину. Стало отчего-то спокойно и легко-легко. Стихло все тревожное внутри. Свет погас — он каким-то образом достал до выключателя в изголовье кровати. Сквозь сон она чувствовала, как шершавые и очень теплые ладони осторожными движениями гладят ее по спине — вверх и вниз. Снился летний день. Анина дача. Левуш, перемазанный клубникой, беззубый, улыбчивый. Было светло, тепло, какой-то очень светлый и радостный сон, из которого ее выдернуло нечто странное — она как раз шла босиком по густой и мягкой траве, как вдруг ее потянуло вниз, точно в болотную трясину. Несколько секунд она пыталась сопротивляться, а потом проснулась, вздрогнув от ужаса. — Ма-а-ам, — Лева стоял у постели и тянул ее на себя за ногу. Звал шепотом, с опаской косясь на спящего рядом с ней Сергея. — Что такое? — она вздохнула сперва разочарованно, потом в легкой истерике отпихнула от себя мужчину, резко села на постели. — Я есть хочу-у, — жалобно признался сын.