Панорамные окна

Он плохо помнил их самую первую встречу. Такая… обыденная, что ли. Этери привела его знакомиться с группой, с которой предстояло заниматься. Может, был бы он чуть более сентиментален… Запомнил ее смех — на весь каток. — Это Косторная. Циркачка местного пошиба, — старший тренер неприязненно сжала губы, указывая ему глазами на какую-то малявку. Малявок на катке было навалом, так что о ком именно шла речь, он так и не понял, а интереса переспрашивать не было. Но всю тренировку, когда слышал всполохи смеха, отмечал про себя: «Опять эта Косторная». Она умудрилась въесться в мозг одной только привычкой громко смеяться. Неудивительно, что ее фамилия куда чаще, чем чья-либо ещё, звучала в разговорах коллег. Почти всегда — в негативном ключе. Дерзит, выкидывает фокусы, группу расхолаживает… Наверное, Сергей бы тоже проникся всеобщим отношением, это было бы и логично, и просто: никто не любит проблемных детей. Обстоятельства решили иначе. Как-то вечером, после тренировки, он невольно стал свидетелем «воспитательной» сцены в закутке возле девчачьих раздевалок. Та самая Косторная, главная заводила и хохотушка, стояла, скукожившись, потупив глаза в пол, подле невысокой худощавой женщины, которая, не стесняясь, бранила ее так громко, что все проходящие мимо люди, как один, оборачивались и прислушивались. — Дрянь! — он вздрогнул и зажмурился то ли от визгливых интонаций, то ли от звонкого шлепка, раздавшегося следом. Когда он открыл глаза, Алена уже держалась обеими руками за свою щеку. — Где ты это взяла? — женщина трясла перед ней какими-то белыми пакетиками, — Я тебя спрашиваю, где? — В буфете… — Сергей еле различил слова, прошелестевшие в ответ. — Где в буфете? Алена сжалась ещё больше. На несколько секунд в коридоре воцарилась тишина. Он словно кожей почувствовал, что готовится новый удар и вздрогнул. Надо было вмешаться, что-то сделать, сказать, но ноги вросли в пол. Он, взрослый мужик, двадцати с лишним лет отроду, чувствовал неподдельный ужас перед этой женщиной, которая, видимо, приходилась девочке матерью. — Я забираю сахар на кассе, — быстро заговорила Алена, непроизвольно отшатнувшись от занесённой руки, — У тех, кто не берет себе. Мамочка, я всего по два пакетика. Я не сразу все… — Как бомжиха побираешься! — с отвращением выплюнула мать, — Что ж не на помойке-то? Пойдём, вместе посмотрим, может, кто чего вкусного выбросил? — Не надо, мам… — голос, этот срывающийся шелестящий голос сплетался в его голове с ее смехом в жуткую, сюрреалистическую картину. — Где ещё у тебя эта гадость? — Нигде. Нет больше, — он молился в этот момент, чтобы у неё действительно больше нигде не было этих долбанных пакетиков с сахаром. Молился и тут же клялся себе, что завтра принесёт ей хотя бы один и разрешит съесть тайком. — Выверни карманы. — Видишь? Все. Выдох облегчения. — Внутренние. И от олимпийки. Ах ты… Звон. Шелест десятков пакетиков, высыпающихся на пол из внутренних карманов ее куртки. В этот момент Алена его заметила. Безразлично скользнула по его застывшей фигуре глазами, точно он был пустым местом, а не человеком, который мог бы ее защитить. Сколько раз ей приходилось это проживать на глазах у кого-то постороннего? Вмешивался ли хоть кто-нибудь? — Жри, если хочешь, — сказала ей мать, — Домой как-нибудь сама доберёшься. Чертовы пакетики захрустели под каблуками. Она безжалостно прошлась по ним. Девочка с алыми, налившимися кровью щеками, собирала с пола сахар, дрожащими руками, стараясь не просыпать то, что раскрошилось, смахивая проступившие слёзы рукавом куртки. — Что вам? — спросила она, заметив, что он все ещё неловко мнётся рядом. — Она… правда ушла? Уехала? — Какая разница вам-то! Он впервые в жизни так остро чувствовал вину. Все рациональное внутри орало: «Не надо!». Чужой ребёнок, чужая семья, чужие правила. Детей, которых так воспитывают — миллионы. И все-таки что-то резануло. То ли этот покорный вид, то ли ее голос, то ли безразличный взгляд, скользнувший по нему. — Ты несовершеннолетняя, я не могу отпустить тебя домой без родителей, — он быстренько склеил себе оправдание. — Да не ушла она… — мрачно пробормотала Алена, — Ждёт в машине. Я должна извиниться. — Она же сказала… — Мало ли что она сказала! Не приду — будет хуже. Она собрала с пола пакетики и часть из них сложила обратно в карманы. — Выбросишь? — поинтересовался Сергей. — Нет. Хуже не будет. Всегда одно и то же. — А ты пробовала, ну… Вести себя лучше? На него посмотрели, как на идиота. — Вы всерьез думаете, что если я буду хорошей, все сразу меня полюбят? — Нет? — Конечно, нет, — улыбка, заигравшая на ее лице, отдавала недетской горечью, — Я раздражаю просто тем, что существую. С того дня он начал замечать куда больше. Ее безудержное желание кому-нибудь нравиться. Неуемное веселье оказалось маской, под которой была она — жаждущая одобрения, хотя бы от подруг, которых развлекала своими выходками. На неё градом сыпались проблемы, ее ругали, наказывали, и если раньше ее невосприимчивость казалась просто какой-то насмешкой, неуважением, за которое ее хотелось встряхнуть, как-нибудь унизить, достучаться, то теперь это виделось, как абсолютная резистентность: ей доставалось так много и так сильно, что никакими наказаниями нельзя было добиться уважения и послушания. — Да не понимают такие дети хорошего отношения! — скривился Глейхенгауз, выслушав от него все эти предположения, — Я, думаешь, не пробовал? Не понимает! Она действительно не понимала. Очень долго не понимала, точно проверяла его на прочность: выдержит или нет, точно ждала, что он тоже в конце концов махнёт рукой и превратится в человека, который общается с ней исключительно на повышенных тонах, подкрепляя свои слова угрозами и оскорблениями. В штабе на него смотрели так, словно он безумец, пытающийся приручить дикого зверька. В чем-то ее существование и правда регулировалось законом каменных джунглей: принцип «будет хуже» или «не будет хуже». «Хуже уже не будет», — говорила она и делала что-нибудь из ряда вон выходящее. Если была хоть малейшая вероятность ухудшить свое положение — пряталась, прогибалась, извинялась, словом, выживала, как могла. И все-таки он сумел. Приручил, втерся в доверие, нашёл с ней общий язык. Она так остро нуждалась в банальной человечности. Не в подружках, с которыми, по большей части, отыгрывала роль шута. Не в воспитании. Даже не в жалости — девочки-то, кто подобрее, жалели ее и пытались прикрывать от матери и тренеров. Ей нужен был человек, которому можно доверять. Алена привязалась к нему сразу же, привязалась болезненно, на тренировках не отпускала от себя ни на шаг, устраивала натуральные истерики, когда ее отправляли на соревнования с кем-нибудь другим. От матери ей доставалось по-прежнему много и сильно. Он, как мог, пытался повлиять на их отношения. Казалось, что получается. А потом Алена попросила: — Не говорите ей ничего про меня, ладно? Мне потом только хуже. Это был абсолютный тупик. Если он хвалил девочку в присутствии мамы, та говорила ей что-то вроде: «Видишь, как для тебя старается человек!» — точно Алена для него не старалась вовсе. Если, не дай Бог, просил не вмешиваться в тренировочный процесс, мать винила ее в том, что она ябедничает и выставляет ее чудовищем. Молчал — считалось, что Алена «ни о чем, ни рыба, ни мясо» и даже «минутки внимания тренера не стоит». Он очень хорошо понял, каково это — когда что бы ты ни делал, ты никаким образом не угодишь и желаемого не добьёшься. Жаловаться сперва не жаловался — а потом дошло, что это единственный вариант, при котором ее мать довольна происходящим на тренировках. Алена плохая — точка. Постоянно нужен был подтверждающий это повод, и, поневоле, он этим поводом был очень долго. Плохой Алене, парадоксально, доставалось меньше, чем хорошей. Алена ушла за ним в другую группу. С этого момента все как-то неуловимо, очень быстро изменилось. Поменялись правила. Она вступила в «махровый» пубертат, и в игры по принципу «хороший полицейский — плохой полицейский» больше не играла. Вожжи выпали из рук. Матери она уже не боялась, а от него начала требовать куда большего, чем просто одобрения и хорошего отношения. Ей хотелось отыгрывать какой-то мужской-женский сценарий. Она начала кокетничать, много себе позволять, порой вела себя вызывающе, вульгарно. Сперва это было даже забавно — как будто девочка лет пяти заигрывает со взрослым мальчиком. По-детски мило, в чем-то наигранно, где-то вовсе за гранью допустимого. Он наблюдал за ней осторожно, посмеивался, не замечая, как на смену дурацким выходкам приходит совершенно другое очарование. Она считывала его эмоциональные реакции, как радар и точно чувствовала: где смешно, где по-детски, а где — по-женски. Брала женское и отметала детское. Черт возьми, она этому училась всю жизнь, это в ней воспитали лучше всего все окружающие, сами того, может, не желая — осторожную лживость, болезненную чувствительность к общей тональности происходящего, позволяющую долго играть и манипулировать, не выходя из тени. Он очнулся, когда впервые почувствовал влечение. Когда начали дрожать руки от прикосновений к ней, когда ее смеющиеся губы захотелось целовать, а внутри в ответ на ее попытки нравиться вздымалось уже нечто неожиданно темное, пугающее, то, что совсем неуместно было испытывать к девчушке семнадцати лет. Меньшим из зол тогда было сдать ее матери. Меньшим, потому что к тому, что было потом, она была привычна. Он, наверное, любил ее — по-своему, единственной любовью, к которой считал себя способным: держаться подальше от тех, чью жизнь не хочется превращать в кошмар. На сердце она все равно отпечаталась тяжкой виной, часто вспоминался вечер, когда все это произошло. Алена приехала раздетая, в одной какой-то тоненькой кофточке, казалось, что все было правильно с точки зрения взрослого: отвёз домой, выслушал по дороге, отдал свою куртку. Только взгляд, адресованный ему в самом конце, за секунду до того, как она исчезла в своей комнате, полоснул и задел что-то глубоко внутри: безразличие, такое же, которое он увидел в ней когда-то давно. Словно он снова стал для неё пустым, ничего не значащим местом. Спустя три года Сергей снова прощался с ней, и, наверное, если бы она кричала и плакала, как тогда в машине, он остался бы. Очень-очень хотел, чтобы попросила. Как человек, имеющий право выбора, он для себя умер ещё в тот момент, когда начал ее целовать. Тогда казалось: перешагнет и ладно. Тем лучше для неё, для него, для всех. Она больше не позвонила — значит, все было нормально.

***

— Я думал, у тебя все в порядке. Алена вздрагивает, смотрит на него затравленным взглядом. Пытается понять, как много он знает и насколько верит в то, что вчера узнал от ее сына и потом — от друга. — У меня все в порядке, — эхом повторяет она, — С чего ты взял, что нет? — Меня так это бесит, Алена. Всю жизнь бесило, — признаётся Сергей. Успевает схватить ее за плечи раньше, чем она подскочит на ноги или отвернётся. — Что именно? Зелёные глаза напротив моргают быстро, смотрят удручающе невинно — так, словно она действительно не понимает, о чем идёт речь. — Твоя манера врать до последнего. Ты даже сейчас ничего не скажешь, пока не выяснишь, как много я знаю, как сильно в это верю… Она долго молчит, дышит взволнованно и часто, озирается, точно загнанный в угол зверь. Ей уже, вроде бы, двадцать семь или двадцать восемь, а все ещё выглядит той же девочкой, которую мать застукала с полными карманами сахара. Это тоже, в каком-то плане, игра со своими правилами и ролями: она должна все отрицать, ни за что не признаваться, что положила пакетики во внутренние карманы, в штаны, за шиворот себе напихала. Лживость, впитанную, усвоенную с раннего детства, не вытравить никаким хорошим отношением, доверием, потому что правда почти всегда делает хуже, сложнее, правда — это оружие, которое отдаёшь в руки другого человека, этим оружием он может как убить тебя, так и защитить. Вопрос выбора, а выбор в каменных джунглях нельзя доверять никому. — Ты больше не позвонил, — тихо упрекает она. Сергей не может сдержать нервный смешок: — Тебе не кажется, что в такой ситуации уместен был бы исходящий звонок? Не для неё. Он должен был догадаться, что она бы не позвонила, даже если бы собралась после всего произошедшего наложить на себя руки. Для неё не существует никаких исходов — кроме как «будет хуже». Догадка подтверждается: — И что бы ты сделал? За ручку подержал в абортарии? Вопрос ставит его в тупик. Что бы, правда, он сделал? Как вообще можно ответить на такое спустя восемь лет — когда уже есть этот мальчик? Когда, по-хорошему, нужно решать, «что делать», а не рассматривать всяческие «бы». Ответить и не солгать. Ответить и не сделать ей больно. Он выбирает правду — больше из чувства мести, от желания как-нибудь ее проучить, и, может, еще потому, что необходим баланс: хотя бы один человек из двух не должен быть лжецом. — Может, и подержал бы. Ты права, не обрадовался бы точно! В двадцать лет учиться надо, карьеру строить, а не с пузом ходить. — Ты как мама говоришь, — упрекает девушка, — Удивительно, раньше я не замечала, как вы похожи. Сергей мысленно отвешивает себе подзатыльник. Еще один. Естественно, неудивительно, очевидно даже, что ее мать сказала на это все. Явно не обрадовалась внуку. Он опять оказывается втянут в их вечную игру: «докажи, что ты не такой, как она». Как она делает это? Почему в итоге все сводится к этому вечному лейтмотиву? — Я не знаю, что мне делать, — просто говорит он, — И не хочу обсуждать, что было бы восемь лет тому назад, потому что это бессмысленный разговор. К этой части разговора она, кажется, готова безупречно, потому что отвечает без запиночки: — Можешь не делать ничего. Я не ждала тебя и не рассчитывала… Дальше слушать нет никаких сил. Дело не во лжи, дело не в том, что она сказала или не сказала, не в том, что предложение «не делать ничего» звучит, как издевка. Она не ждала. Она не рассчитывала. А маленький мальчик думает, что его папа — футболист из Барселоны и меряет его куртку. — А он? — голос сам собой переходит на повышенный тон, — Ты хоть представляешь, как много он говорит о своём отце? Представляешь, как ждёт? О чем это я, у тебя у самой его не было, конечно, ты представляешь… На это тоже, оказывается, готов ответ: — Лучше никакого отца, чем такой, который знать тебя не хочет. — Ты слышишь себя?! — взрывается он, — Тебя саму не тошнит от этой лжи? Это, может, я тебе сказал, что не хочу его? Как я мог его хотеть или не хотеть, если не знал, что он в принципе существует! — Я была одна. Я решила так, как могла на тот момент. — Хорошо. Хорошо, Алена, молодец! Давай только договоримся, что теперь решать буду я? Ты свое право вето уже использовала. Она собирается что-то возразить, но не успевает: в тренерскую вламывается Аня, белая, как мел. — Алена, там твоему еще один зуб выбили, — слабым голосом говорит она и машет рукой куда-то в коридор, — Разберись, — бросает на него осторожный взгляд, — Или разберитесь. Я не знаю, мне… Алена успевает подхватить ее под мышки, раньше, чем она сползет вниз по дверному косяку. — Тебе нехорошо? Что болит? Господи, ты холодная вся! Он ничего не успевает понять: смотрит на перепуганное лицо Косторной, на Аню, у которой синева просвечивает сквозь губы. Все очень плохо. По спине бежит холодок. — Сходи, пожалуйста, посмотри, что с Левой! — приказывает Алена, — Не жалей его только, сам нарвался, как пить дать. Дальше день несется, как в тумане — контрольными точками. Лева рыдает, размазывая кровавые слюни. Девчонка из группы выбила ему зуб. Миловидная тренерша по классическому танцу разводит руками, когда Сергей допытывается у нее, каким образом это могло произойти во время балета. Мама девочки, кажется, ее зовут Даша, почему-то очень усердно перед ним извиняется и просит не выгонять ее дочь из группы. — Я шам… — сквозь слезы подтверждает сын, — Я шам жадирался. Он чувствует необъяснимую гордость за него: мужчина растет. Ведет умываться, заставляет полоскать рот, кое-как, смоченным в воде бумажным полотенцем, оттирает забрызганную футболку. — Болит еще? — интересуется, присев перед ним на корточки и рассматривая совсем щербатую верхнюю челюсть — двух резцов уже нет. — Не ошень, — мотает головой мальчик, — Вшо равно бы выпал, мама так шказала. — Ты ведь можешь нормально говорить, — смеется Сергей, — Не все же зубы выпали. Лева лучезарно улыбается ему в ответ: — Так просто прикольно. — Не придуривайся, а то сдам тебя маме — мало не покажется. — А мама где? — вдруг пугается он и презабавно оглядывается вокруг себя — точно она могла спрятаться где-нибудь в мужском туалете. — Мама… — растерянно повторяет Сергей, — Там тете Ане нехорошо. Пойдем-ка, узнаем, как у них дела. Алена ждет их возле тренерской, тревожно оглядывается вокруг себя. Лицо у нее уже тоже белое, без кровиночки. Вокруг пахнет лекарствами — специфический аромат, который чуется за версту. За приоткрытой дверью негромко переговариваются врачи. — Я скорую вызвала… — опережая вопрос, объясняет она, — У нее кровотечение. У меня было, это опасно для ребенка. Ты же знаешь, что она… — Знаю, — перебивает Сергей, — Позвонила уже ему? — Позвонила, — вздыхает Алена, — Он поехал куда-то в Подмосковье, смотреть какой-то дом. Сможет быть через час, может, дольше, сейчас везде пробки, там снег еще на улице… Я не знаю, что мне делать. Она бросает короткий взгляд на тренерскую, потом долго и внимательно смотрит на притихшего сына, который каким-то образом успел вывернуться из его руки и прилип пластом к матери. — Поезжай, — предлагает мужчина, — Мы тут сами как-нибудь, да, Лев? Отпустим маму? Тот недоверчиво жмется несколько секунд, а потом улыбается: — Отпустим! — Если я задержусь… — пробует возразить девушка. Он пожимает плечами — придумала, тоже, проблему! — Давай ключи. Ну, не здесь же нам оставаться! Поедем домой, что-нибудь поесть закажем, поиграем, ты вернешься, как сможешь. Алена задумывается на несколько секунд, придирчиво всматривается в его лицо, потом обращается к Леве: — Веди себя хорошо, ладно? Тот кивает головой, точно болванчик. За ее спиной выносят носилки. — Поедет кто-нибудь? Муж? — спрашивает врач. — Секунду, я поеду! — говорит она и объясняет, — Муж подъедет позже. Сереж, там у Ани еще одна тренировка стоит, после твоих, что-нибудь придумай, ты же знаешь ее, она и из-за этого будет волноваться… — Я подхвачу. А он поможет. Хочешь сегодня побыть настоящим тренером? У Левы эта идея вызывает настоящий восторг: — У-а-а! Круто! Мам, можно? — Можно, конечно, — смеется Алена, — Только веди себя прилично. Я поеду. Уже пора. Спасибо. Он успевает ухватить ее руку и коротко сжать: — Все будет хорошо. Позвони, как сможешь. — Да, мам, все будет хорошо! — вторит Лев, — Я буду сегодня самым послушным.