Blown

Люси чувствует, как глубоко внутри расползается темное пятно. Это не имеет ничего общего с дырой в животе, с трудом ушитой хирургами селезенкой или даже со шрамом, который непременно останется с ней на всю жизнь, поставив окончательный крест на открытых купальниках (как будто бы татуировки Калеба ей было мало). Это — результат того, что ее надежды рушатся в очередной раз. Никакой работы под прикрытием. Никогда. Слишком опасно. Слова Грея откликаются тупой болью где-то совсем рядом с сердцем. Люси изо всех сил гонит мысли об этом разговоре и о сочувствующем, но непреклонном тоне сержанта, однако не думать об этом не получается — и она снова, снова и снова наталкивается на тупую боль и разрастающееся пятно. Ей вспоминаются лекции по психотерапевтической практике в колледже и экзаменационные билеты о субличностях. Раз за разом Люси закрывает глаза и пытается донести до себя простую мысль: ее роль под прикрытием, ее Нова — это способ справиться с травмой, адаптация к потрясению; пора пройти этап адаптации, принять произошедшее с Калебом. Пора жить дальше. Пора перестать бояться, оглядываться, начать ходить на свидания, не чувствовать себя жертвой. В конце концов, Нова — это ведь и есть Люси, и для того, чтобы чувствовать себя храброй и уверенной, не нужно находиться под прикрытием. Но Люси, испуганная маленькая Люси, сидит в палате одна и чувствует, как внутри расползается чертово пятно, потому что остаться наедине с собой без Новы безумно страшно. И как бы бредово это ни было, ей кажется, что последний щит между ней и ее страхами разлетелся вдребезги. Когда она доходит до этих мыслей, то каждый раз прислушивается к себе, чтобы убедиться: не шизофрения и не раздвоение личности. Все хорошо. Просто Калеб. Брэдфорд приходит около половины одиннадцатого. Люси слышит, как он входит в палату, и почему-то точно безошибочно узнает шаги. Несколько длинных секунд она не может заставить себя повернуться к нему в ответ на мягкое "хей". А он принес цветы. Повернувшись, Люси упирается взглядом в яркий желтый цвет тюльпанов, и ее губы как-то отвлеченно шепчут ответное приветствие, а щеки отвлеченно улыбаются. — Это мне? — задает она совсем детский вопрос. — Конечно, — просто отвечает Брэдфорд. Когда-нибудь потом Люси придет к следующему выводу: стрельба в Санта-Розе спасла ей жизнь. Не потому что на следующий день во время патрулирования могло произойти что-то непоправимое, не потому что работа под прикрытием довела бы ее до точки невозврата и окончательно превратила бы в другого человека, а потому что так она познакомилась с Тимом Брэдфордом. Цветы, которые он ей принес, лежат у нее на коленях приятной легкой тяжестью, и живот из-за этой тяжести болит как будто бы меньше. Ей давным-давно никто не дарил цветов. Разговаривать с Тимом просто, но смущение не дает соскользнуть в мечтательность. Брэдфорд красивый — и совсем не похож ни на одного из мужчин, который нравился бы ей раньше. У него широкие плечи, накачанные руки и коротко стриженные русые волосы; Люси до этого никогда не находила привлекательными людей с русыми волосами. Разговаривать с ним настолько просто, что всего через несколько минут Люси рассказывает о том, что больше не сможет работать под прикрытием. Объяснения о Нове почти срываются с ее языка, и она усилием воли ловит слова в последнее мгновение. Не время, не место. Не так быстро. Они говорят о его экзаменах на звание сержанта, о книгах, и сердце Люси екает, когда он передает ей монографию Клинарда. Его работами она зачитывалась в колледже, его работы толкнули ее в изучение преступности и, в конечном счете, в работу в полиции. Она держит книгу аккуратно, тепло обложки расходится по пальцам. Конечно, она ее уже читала. Конечно, она не скажет об этом Брэдфорду. Вместо этого Люси зачем-то играет — вспоминает другую работу Клинарда, а потом просит оставить книгу ей. Во-первых, потому что приятно иметь что-то почитать в больнице, когда лежишь в палате одна. Во-вторых, потому что Социология девиантного поведения напоминает ей о том, как все начиналось. В-третьих, потому что образование дает о себе знать и требует пищи для ума. В-четвертых, потому что Люси понимает: Брэдфорд не почувствует красоты книги, если будет ее читать. И, возможно, проскочившая идея о записи ему чтения Клинарда вслух на диктофон немного чересчур для второй в жизни личной встречи, но быть немного странной и поддаваться порывам — ровно то, что Люси сейчас хочется делать. Они говорят еще очень долго — по крайней мере, Люси так кажется. За все это время у нее ни разу не возникает желания посмотреть на часы. Беседа льется легко и непринужденно, одна тема вытягивается за другой, и самая большая проблема девушки заключается в том, что ей больно смеяться. Она выясняет это случайно, когда Тим рассказывает о самых странных задержаниях в его карьере. Смех вырывается непреднамеренно и немного невовремя, получается немного хриплым, но громким, Брэдфорд в ответ улыбается шире, а потом Люси становится больно. Она не хочет напоминать ни ему, ни себе о своем ранении, но хватается за живот и морщится раньше, чем успевает об этом подумать. В довершение с губ срывается короткий стон. Тим мгновенно подбирается. Его лицо обеспокоенно каменеет, он подается вперед и, видимо, хочет помочь, но не знает как. — Не надо, нормально, нормально, — Люси, сама испугавшаяся боли, поспешно качает головой. — Сама виновата, совсем забыла про вот это вот все. Сейчас пройдет. Тим поджимает губы и нехотя откидывается назад в кресле. Девушка чувствует на себе его взгляд. Полусидя на кровати, она прижимает руку к боку, прислушиваясь к себе и немного боясь, что потревожила швы (смехом — глупая же ситуация), но вроде бы все нормально, только болит теперь гораздо сильнее. Еще несколько секунд Люси остается в этой позе, пытаясь понять, какое положение снизит боль, а потом косится на Брэдфорда; он по-прежнему смотрит на нее с невозможным выражением на лице. — Поможешь? — неуверенно просит Люси. — Я хотела бы лечь. Тиму некомфортно. Это чувствуется в излишней аккуратности, с которой он вытягивает подушку из-под спины Люси, пока она сама неловко возится, стараясь не помять по-прежнему лежащие на коленях тюльпаны. Он избегает касаться ее, и, когда у него не получается убрать руку вовремя и Люси прикасается к ней спиной, она чувствует, как исходящая от него неловкость усиливается. Неловкость — и что-то еще. Кровать тихо жужжит, когда ее верхняя половина возвращается в горизонтальное положение. Этот звук заполняет палату, и выдох Люси, когда у нее наконец получается улечься удобно, органично служит завершающим сигналом. — Спасибо, — слабо улыбается девушка Тиму, поворачивая голову и находя глазами его лицо. Теперь она смотрит на него снизу вверх, и мужские скулы под таким углом кажутся еще более выраженными. — Побыстрей бы уже зажило. Так что там было дальше? Брэдфорд не сразу понимает, о чем она спрашивает. Потом качает головой: — Мне не нужно позвать кого-нибудь? — Нет, — качает головой Люси настолько, насколько ей позволяет это сделать мягкая подушка. — Все нормально, честно. Просто смеяться было лишним. Тиму явно не хочется продолжать истории про задержания. Люси, наслаждавшаяся непринужденной беседой, чувствует укол острого разочарования и пытается улыбнуться шире — пусть он видит, что все хорошо. Но так не работает, и неловкость в воздухе становится все гуще. — Возможно, мне стоит поехать дальше по делам? — Брэдфорд говорит утвердительно и мягко, но в его словах все равно слышится вопрос. Люси готова биться об заклад, что никаких дел у него не существует. — Тебе нужно отдохнуть, и вообще… Но у Люси сегодня день импульсивных решений, поэтому она успевает вытянуть руку в сторону Тима, когда тот начинает подниматься: — Нет, пожалуйста, — ее пальцы легко ложатся на предплечье Брэдфорда, и Чен остро замечает две вещи: какая теплая у него рука и какие тонкие у нее пальцы. — Еще немного. И он не может ей отказать.

***

Вообще-то Брэдфорд не любит выходные — отдыхать он все равно не умеет. И то, что происходит в эти дни, положенные ему после окончания работы под прикрытием, внезапно отзывается совершенно новыми ощущениями. Как будто бы происходит что-то невыразимо правильное, как будто бы возвращаться к патрульной работе впервые не хочется. В день, когда он в первый раз приходит в больницу к Люси и приносит ей цветы, она засыпает посреди разговора, просто в какой-то момент не отвечает на его длинную реплику. Тим даже не может вспомнить, о чем говорил — просто в один момент в палате повисает тишина, прерываемая тихим сопением. Рука Люси все так же накрывает стебли тюльпанов, голова по-прежнему повернута к нему, но дыхание ровное и глубокое. Спит. И Тим улыбается сам себе сквозь легкое разочарование. Он тихо встает, аккуратно забирает у спящей Чен цветы и ставит их в вазу. Желтый цвет разбавляет скуку палаты, причудливо перекликается с лежащим у вазы апельсином. Поколебавшись, Тим поднимает книгу, оставшуюся у подушки Люси, и тоже кладет ее рядом. Как будто бы теперь палата не так безлична. Все так же тихо Брэдфорд выскальзывает из палаты, не разрешая себе задержаться и понаблюдать за спящей девушкой, и бесшумно прикрывает за собой тяжелую дверь.

***

Тим возвращается на следующий день, приезжает раньше, сразу после пробежки, к девяти. Идет к той же палате уверенно, не давая себе возможности передумать, и у него в руках снова цветы — пионы. Когда Тим покупает их получасом ранее в магазине рядом с домом, пожилая продавщица смотрит на него лукаво и спрашивает, обвязать ли стебли розовой лентой. Он в ответ хмурится и тут же чувствует нужным объяснить: — Это для полицейского офицера, она восстанавливается в больнице после ранения. Возможно, он имеет в виду, что розовые ленточки кажутся ему лишним, но женщина только продолжает лукаво на него смотреть и заговорщически выдает вердикт: — Это будет смотреться уместно, обещаю. Для такого обаятельного молодого человека — за счет заведения. Когда Тим стучится в палату и заглядывает внутрь через небольшое окошко в двери, Люси лежит на спине и с напряженным видом строчит что-то в телефоне. Звук стука заставляет ее вздрогнуть, но, увидев, кто пришел, она улыбается и машет рукой. — Это мне? — удивленно задает она тот же вопрос, увидев пионы. И Тим отвечает ей ровно так же: — Конечно. Она зарывается в пионы носом, уже будучи в состоянии чуть приподняться на локтях и согнуться без явной боли, и Брэдфорд отмечает это одновременно с удовлетворением и тянущей тоскливостью: сколько времени ей понадобится, чтобы выписаться из больницы? В этот день она рассказывает ему о том, что у нее есть собака. Пса зовут Коджо, и Тамара передает, что он тоскует и отказывается нормально есть. Но собак в больницу не пускают, саму Люси не выпишут еще как минимум три дня, и пса очень жалко. — Мы попробовали созвониться с Тамарой по фейс-тайму, но Коджо в ответ на мой голос только заскулил, — жалуется Люси, продолжая обнимать пионы и рассматривать их лепестки. — Ты серьезно созвонилась с собакой по фейс-тайму? — уточняет Тим, садясь в кресло и уже привычно разворачивая его спиной к окну. От услышанного ему смешно. Люси же не видит в своих словах ничего даже слегка забавного. — Да, — со всей серьезностью подтверждает она. — Он ведь должен знать, что я не пропала и не бросила его. Коджо из приюта, и я не хочу, чтобы он переживал травму от расставания во второй раз, пусть даже и временно. Тим в этой жизни как-то не привык задумываться о психологических травмах собак, но может только понимающе кивнуть в ответ — сказать ему все равно нечего. И, как бы странно это ни ощущалось, от уверенности Люси в том, что Коджо требуется эмоциональная поддержка, пока она сама в больнице, внутри самого Брэдфорда разворачивается что-то, смутно напоминающее нежность. Уходит он уже после полудня, когда Люси снова засыпает — в этот раз постепенно, аккуратно прижимая к себе пионы и устроившись на боку, чтобы лучше видеть Тима, пока они еще говорят.

***

На третий день Тим приносит Люси кактус. Красивый, круглый, с изогнутыми иголками и в небольшом горшке, и Чен смеется, когда видит растение. Тюльпаны и пионы стоят в стеклянных вазах на прикроватной тумбочке, и цветочный запах расплывается по палате едва уловимым домашним флером. — Это чтобы я точно не уснула с ним в обнимку? — она аккуратно берет его в руки, садясь в кровати еще увереннее, и Тим отмечает, что смеется она тоже более свободно — пока не слишком громко, но и не придерживая рукой бок. Он так и не спросил у нее, какой именно вред нанесла пуля, а она так и не рассказала ему об этом сама, но это уже не слишком важно. — Ха-ха-ха, — по слогам проговаривает Тим, опускаясь в свое кресло. — Это чтобы ты могла забрать кактус с собой домой, когда тебя выпишут. Люси продолжает улыбаться, как будто бы это лучший подарок в ее жизни, но все равно спешит поставить кактус на тумбочку. У нее уже получается самой поворачиваться, и движение выходит плавным и слитным. — Он красивый, спасибо, — искренне благодарит она, беря с тумбочки свой телефон и поворачиваясь назад. В этот момент она немного морщится от боли, но, видимо, она совсем слабая, потому что выражение не задерживается на ее лице дольше пары секунд. — У меня тоже кое-что для тебя есть. Продиктуй свой номер? Тиму кажется, что он ослышался. Они так и не обменялись контактами, а сам он так и не переписал ее телефон из истории звонков с телефона, выданного на время работы под прикрытием. И это логичный следующий шаг, Брэдфорд понимает это, но сама идея обменяться номерами внезапно кажется ему куда более значимой, чем является на самом деле. Люси чутко улавливает повисшую паузу, непонимающе хмурится, и Тим усилием воли стряхивает с себя оцепенение и диктует ей цифры. Он не понимает, что именно у Люси для него есть, зачем ей номер, и все это заставляет его почувствовать себя еще более смущенным, когда ему начинают приходить сообщения. Первое, второе, третье. Девять сообщений с аудиофайлами. Тим рефлекторно нажимает на загрузку первого из аудиофайлов и поднимает на Люси вопросительный взгляд: — Что это? Файл прогружается быстрее, чем можно ожидать, и вместо настоящей Чен ему отвечает ее голос, искаженный динамиком: — Глава первая. Природа и значение девиантного. Громкий смех зрителя комедийного представления может не считаться девиантным поведением, однако оно будет таким, если человек находится на похоронах. То, что считается девиантным для одной социальной группы, может не быть таким для другой, и то, что является девиантным в одной ситуации, может не являться таковым при других обстоятельствах. Тим нажимает на паузу. В палате повисает молчание, пока он смотрит на Чен с неприкрытым удивлением и пытается осознать, что только что произошло и как на это реагировать. А Люси с каждым мгновением выглядит все менее и менее уверенной. — Я все равно ее читала, — произносит она наконец с явным оправданием в голосе и извиняюще улыбается, как будто бы сделала что-то неприличное. — А еще, когда читаешь вслух, информация укладывается лучше. А ты сказал, что тебе проще воспринимать на слух, и я решила попробовать. Там не все, я пока не очень долго могу читать, дошла только до главы про суицидальное поведение. Тим наконец обретает дар речи. Ощущение, что о нем попытались позаботиться, не влезает в устоявшиеся рамки его природы, и ему неловко и некомфортно, но все-таки приятно. — Спасибо, — искренне благодарит он, не зная, куда деть глаза и стоит ли попросить больше не записывать для него главы книги на диктофон. Люси его простой благодарности хватает. Она улыбается, неуверенность в ее движениях сходит на нет, и Тим невольно следит за тем, как ее рука заправляет за ухо прядь вьющихся каштановых волос — сегодня они распущенные. Почти что заигрывающий жест. С профессионализмом, вырабатывающимся у людей, продолжительно не состоящих в отношениях, они меняют тему.

***

— Что она сделала? — раздается слишком громкий голос сестры в динамике. В нем явно слышится радостное возбуждение. — Записала мне на диктофон триста страниц текста по социологии девиантного поведения, потому что я рассказал ей, что мне сложно воспринимать информацию во время чтения, — покорно повторяет Тим, стоя у витрины кондитерской и задумчиво рассматривая стройные ряды капкейков. — Ты что, рассказал ей, что у тебя дислексия? — Легкая дислексия, — недовольно поправляет ее Тим, который очень не любит об этом вспоминать. — И нет, я ей об этом не рассказал. — Ты ей нравишься, — с уверенностью отзывается сестра. Брэдфорд ничего не отвечает, и тогда Джинни захлебывается по ту сторону звонка незамутненным восторгом: — Боже, и она тебе нравится! — Джин, не говори глупостей… — Ты собираешься к ней в больницу в четвертый раз за четыре дня, носишь ей цветы и теперь пытаешься понять, какое сладкое ей понравится, — пауза. — Ей вообще можно сладкое? Ты узнал? — Вчера в обед ей принесли кекс на десерт, — бормочет в трубку Тим, уже не очень хорошо понимающий, зачем рассказывает сестре о своей жизни. — А если у нее аллергия на что-то? Если она на диете? Ему хочется отмахнуться от Джин, сказать, что у Чен все нормально с фигурой и что вероятность серьезной аллергии минимальна, но сомнения тут же уверенно обосновываются в его голове. Он раздраженно качает головой и выдает: — Ну не могу же я опять прийти с цветами. Это будет не унести из больницы, ее должны скоро выписать. — А когда ее выписывают? — тут же живо интересуется Джинни. — Не знаю. Может, завтра. Когда Тим поднимается на лифте на нужный этаж больницы, у него в руках коробка с шестью максимально разными пирожными, какие смогли подобрать ему продавщицы. И для каждого из этих пирожных он на всякий случай запомнил аллергены — орехи, мед, шоколад. Дверцы лифта раздвигаются с привычным тихим скрежетом немного изношенного оборудования, Брэдфорд шагает в коридор и уже поворачивает направо, привычно кивая медсестре на посту, когда прямо навстречу ему выходят Лопес и Харпер. На часах девять, у них обеих уже начался рабочий день, и у Тима появляется дурное предчувствие: они при исполнении, а значит, в больнице что-то происходит. Руки сжимают коробку чуть сильнее, и картон под его пальцами явно продавливается: — Что вы здесь делаете? Лопес совсем не удивляется встрече, усмехается ему в ответ в привычной манере и склоняет голову вбок: — Здравствуй, Брэдфорд, — она требовательно выставляет протянутую ладонь направо. — Харпер, ты должна мне пять баксов. Найла Харпер закатывает глаза и неуклюже переступает с ноги на ногу. Тиму кажется, что за эти пару дней ее живот еще больше увеличился в размерах, и детектив теперь напоминает дирижабль. Вслух он этого, разумеется, никогда не скажет. В руках Харпер появляется тонкий кошелек, и она с кислой улыбкой вытаскивает оттуда пятидолларовую купюру. Купюра перекочевывает в руку довольной Лопес. — Я ставила на то, что цветы в палате — твоих рук дело, — любезно поясняет она старому приятелю и засовывает банкноту в карман. — И я очень рада, что оказалась права. Харпер фыркает, и Тим возвращается к своему вопросу: — Вы могли спросить у Чен, а не ждать, пока я попадусь вам по дороге. Так что случилось? — Розалинд Даер сбежала, — просто роняет Лопес, тут же отбрасывая шутки и мрачнея. — А так как Люси была последней выжившей жертвой, пусть и опосредованно, этой психованной, мы устанавливаем в больнице охрану. Надеюсь, у тебя с собой оружие?