кислота

      Кажется, это было самым логичным для нее. Единственное правильное решение — уйти.       Нет, сбежать, трусливо поджав хвост.       Джинкс так не делает. Так делает Паудер.       Но и Джинкс, и Паудер рушат все, к чему прикасаются. Уничтожают самое дорогое.       Голоса никогда не дадут забыть, что она такое.       Проклятье.       Джинкс.       И порох. Поэтому это было самым логичным для нее. Не принести еще больше разрушений.       Не учитывает Джинкс только одного — она гениальна. Но не только она одна.       Есть те, кто знают ее слишком хорошо.       Отсутствие тела, крови и кишок может насторожить. К счастью, ее сестренка слишком занята другими проблемами, чтобы быстро обнаружить ее убежище, хотя она была в нем уже не единожды.       Самое светлое место в окрестностях Зауна, утопия на чужих костях.       Экко обещал ей, что сможет гарантировать это — свободу для ее сумасшествия.       И пусть голоса в голове сводят с ума не меньше ярких, режущих глазницы насыщенностью окрестностей, но здесь ее никто не трогает, не здоровается, не обжигает непрошенными прикосновениями и гнилым сочувствием.       Джинкс здесь ненадолго.       Пока что ее хватает только на рвано-скулящую жалость вперемешку с дробящей кости злостью.       Не учитывает Джинкс только одного — она гениальна. Но не только она одна.       Есть те, кто знает ее слишком хорошо. С самого детства.       Например, док.       Синджед пусть и преследовал собственные цели, умеет раздавать долги.       Хотя ей он, конечно, ничего не должен.       Док говорит, что это его второй по важности вызов для самого себя. Что это его надоумил первый — его собственная дочь.       Она скрипит механическими конечностями и не вызывает ничего, кроме легкой жалости. Впрочем, это все, на что Джинкс способна — жалость и злость.       Мозг кроится не на двое, на полноценные осколки гранат, когда дыхание застревает на поверхности стеклянной гробницы.       В перерывах между приступами безумия — и тогда, и сейчас — тела она не видела ни разу после того рокового дня.       Как же там? Отсутствие тела, крови и кишок может насторожить.       Но все это было. Был дробящий черепную коробку приступ безумия, почти сладкий, почти долгожданный проблеск отчаяния в момент осознания, а после — изредка навещающие скорбь и сводящие с ума видения.       За запотевшим от ее налипшего дыхания стеклом — змеиные росчерки шрамов, гнилая плоть и пустая глазница.       Папа.       — Я не могу ничего обещать, мисс. Но Силко очень долго спонсировал мои опыты. Я умею раздавать долги.       И теперь она сидит у этого гроба день за днем, приходя всегда в те моменты, когда здесь нет ни дока, ни его дочери, только одиночество на двоих — как в прежние времена.       Ей никто не мешает. Экко услужливо не приближается с самого ее здесь появления, его поджигатели тоже, но его взгляд вечно пробивает позвоночник пулей навылет, стоит ей появиться в общей столовой раз в несколько дней.       Когда в голове немного проясняется и появляются силы на хоть немного осмысленные действия, она рисует ядовитыми акриловыми маркерами поверх стекла или говорит о Вай.       И однажды к ней приходит, разрезая тишину скрипом металлических конечностей, дочка Синджеда. Конечно, это не так громко в реальности, но для Джинкс сейчас каждый лишний звук — ножом по оголенным нервным окончаниям.       Она понятия не имеет, как ее зовут, но не вышвыривает тут же, изрешетив пулями, по двум причинам — Синджед не оставляет попыток оживить труп в стеклянном гробу и эта девчонка тактично молчит, в отличие от всех остальных жителей поселения.       Хотя, быть может, док ей просто не установил голосовые связки, гортань или что там у роботов. Потому что люди не затыкаются.       Это одна из причин, по которой Джинкс свалила бы отсюда через пару дней, как изначально и договаривалась.       Это одна из причин, по которой она ненавидит людей и перестреляла бы всех к херам, если бы у нее остались хоть малейшие силы на что-то, кроме жалости к себе и отравляющей мозг злости.       Все чаще в проблески между приступами она говорит не только о Вай, но и об Ише.       Эта девчонка чем-то ее напоминает.       Ха, умная и молчит.       Она не может ее не вспоминать. Даже приступы теперь не такие как раньше — последний интенсивный был тогда, когда она ее потеряла.       Ну да, не опять, а снова, конечно же. Отсутствие тела, крови и кишок может насторожить.       Когда Джинкс приходит в себя, на раскаленной обоженной земле только труп Вандера. Или того, что им совсем недавно являлось.       Иши нигде нет.       Джинкс не дура, она, блять, гениальна, и мысль о том, что Иша осталась жива, просто оказалась в другом мире, как вышло с Экко, приходит ей в голову, стоит только услышать его сумбурный, смятый, точно клочок ее черновиков, рассказ.       Да, она, блять, гениальна — и прекрасно понимает, что в своем нынешнем состоянии не сможет придумать ничего лучше, кроме как все окончательно разнести к чертям.       Ведь и Джинкс, и Паудер рушат все, к чему прикасаются. Уничтожают самое дорогое.       Разъедают точно кислота.       Голоса никогда не дадут забыть, что она такое.       Проклятье.       Джинкс.       И пока эти голоса в голове наконец не сдохнут, как почти все, кто был когда-либо ей дорог, она не сможет спасти Ишу. Или хотя бы попытаться.       Девчонка с солнечными волосами молча сидит рядом, не издавая ни единого звука. Даже мерное дыхание практически не разрушает их персональную тишину.       Ее и Силко — поделенное на двоих одиночество.       Но прежде чем уйти через какое-то время — Джинкс теряет ему счет — девчонка осторожно касается ее предплечья, то ли прощаясь, то ли поддерживая.       Прохладное прикосновение почти не вызывает отвращения и тревоги.       Возможно, ее Джинкс ненавидит чуть меньше, чем остальных.       И дока. Как-никак, он ей отца спасти пытается.       И Экко. Даже несмотря на его сумбурный, смятый, точно клочок ее черновиков, рассказ о другой ее реальности. Какой бы она помешанной не была, Джинкс замечает, что он что-то не договаривает.       А теперь еще и избегает.       Может, дело в том, что она появляется здесь не сразу, как они договаривались, а пропадает на несколько дней на дирижабле.       «Когда-нибудь я тоже полечу на таком».       И она летит, летит, пока не сжигает все имеющееся в запасе топливо.       Да, возможно, ей стоило дать о себе знать пораньше. Не очень хорошо прикидываться мертвой, когда ты такой, к сожалению, не являешься.       Но ей слишком хочется, чтобы все заткнулись хотя бы ненадолго. Даже голоса — в воздухе им не достать напоминанием о том, почему она сбегает в очередной раз.       И да, сначала ей это нравится. Игнорирование.       Нравится одиночество вперемешку с не замолкающим шумом (он заглушает голоса), нравится отведенная ей полупустая темная комната, скрывающая вырвиглазную яркость этого чертова поселения, нравится морить себя голодом и лежать в одной позе часами, практически отключая разум.       Но с приходом Синджеда и его дочери что-то меняется.       Появляется — фу, ну какое же отвратительное слово — надежда, заключенная в стеклянный гроб, разрисованный ядовитыми акриловыми маркерами.       Появляется жалкое подобие желания попробовать вновь.       Кажется, именно Экко дал ей этот шанс, бросив, как подачку, слова о том, что каждый может начать заново.       И именно поэтому в следующее свое появление в столовой она разворачивается на этот взгляд, обычно точно выстрел прошивающий позвоночник навылет, и ловит эту пулю своим.       Джинкс, вообще-то, любит пули и пушки.       А еще ненавидит, когда ее игнорируют, если она сама того не желает. И какой-то жалкий мальчик‐спаситель уж точно не сломает ее собственные правила.       А чужие она ебанет из дробовика.       Именно поэтому Джикс, пружиня подошвой ботинок, опускается с подносом за стол, где сидит Экко.       И криво растягивает уголок губ в усмешке — впервые за последние несколько дней.       В конце концов, Джинкс не сбегает.       А Паудер она уничтожила.