Будь мы мятежниками...

      ✺✺✺       (Лоретто)       Ливень хлещет третью ночь. Начинаю подозревать, дождями меня проклинают предки. Каждый раз, стоит лишь поверить, что моя совесть чиста, и вот. Уже льёт.       «А следом новые наказания…»       И сейчас, точно нашёптывая недоброе, тяжёлые, пепельно-чёрные тучи сковали небо. Только их и видно за крохотным оконцем под потолком, который отделяет меня от мира. Стекла в раме нет — может, и не было никогда, — зато в наличии толстые серебряные прутья, приваренные явно наспех. Сквозь них дождевая вода просачивается внутрь, бежит косыми струйками по грязной бетонной стене, блестит во мраке, как слёзы. Приносит с собой свежий ветер и ощущение никчёмной судьбы Лоло.       Подставив руки вплотную к стене, я жду, пока вода медленно набежит в ладони. Пальцы дрожат не то от жажды, не то от тревоги. Руки тоже грязные, но это ничего не меняет. Не сдохну. Не впервой пить то, что превращается в лужи.       «Я буду рядом, Ло. Каждый новый рассвет я буду рядом».       «Обещаешь?»       «Обещаю».       Захлебнув воду, я облизываю потрескавшиеся губы и вытираю ладони о куртку, накинутую поверх дранной мантии. В очередной раз нервно вытаскиваю спрятанные в правом ботинке карманные часы Тома. Нет, часы Ели. Моего Ели. «Он ведь всё ещё мой?» Стрелки на циферблате под золотой крышкой показывают уже почти четыре утра, а значит, до рассвета осталось немного. Еля обещал приходить каждое утро… обещал. «Но тогда где ты пропадаешь третьи сутки, Монтехо?»       Тревога сдавливает глотку сильнее.       Не находя себе места, я ещё раз оглядываю огромный, окутанный мраком зал заброшенного склада, который угрожает стать моим последним пристанищем. Таращусь во тьме на одну-единственную, запертую на засов снаружи дверь и окно, с которого к моим ногам льётся дождь. Пить всё ещё хочется жутко, но терпения опять собирать по каплям глоток, больше нет, а тишина, в которой это приходится делать, меня всё больше пугает. В такой тишине плачут на похоронах.       — Еля, ну где ты? Во что ты вляпался без меня? Я же тебя жду здесь… всё ещё здесь… Ты же помнишь?       Мой голос разносится по пустоте эхом, его никто кроме меня не слышит.       Елисей опять не придёт.       Но если бы случилось ужасное, часы бы остановились, я знаю. А раз стрелки ползут вперёд, Еля жив. Что тогда его задержало?       «Обещаешь?»       «Обещаю».       И ни весточки больше! Три дня тишины!       Страшно…       Быть может, дело во мне. Моя история не должна была продолжаться. Нет, всему полагалось завершиться ещё три дня назад, на тик’альской площади, с моими связанными руками и у всех на виду. Кайл хотел меня убить, это ясно читалось в его глазах, пылающих ненавистью как у истинного Монтехо, способного отнять жизнь — не то что Еля. Лишь ещё один взмах ножа, — такая крошечная деталь в летописи веков, — и вслед за моими отсечёнными волосами землю украсила б и моя кровь, сочащаяся из глотки… Унизительная была бы смерть, конечно. Болезненная. И полная паники, ведь когда теряешь так быстро кровь, взамен неё приходит ощущение, будто задыхаешься в собственном чахнущем теле. Но что с того? Выбирать давно не приходится, а пара конвульсивных минут стали бы малой ценой за долгожданную встречу с родителями. Пусть бы простокровки потом моё тело сожгли, заплевали, да хоть растоптали и на трофеи порезали! У моей семьи нет могил. Значит, и мне не нужно.       Моя история должна была закончиться. Всё кропотливо планировалось и выверялось так, чтобы у Вселенной не нашлось лазейки оставить меня в живых. Так, чтобы учитель, предавший ученика, но обеливший тем самым память предков, наконец заслужил место на том свете.       Но снова идёт дождь.       А если богов в нашем мире нет, то значит, мной недовольны предки.       — В чём моя вина на сей раз? —спрашиваю я у дождя. — Откуда мне было знать, что от Монтехо меня захочет спасти Монтехо? Что на той площади Еля закроет меня от Кайла собственным телом, поплатившись за это вспоротой губой и разбитым сердцем?       «Он признался мне в любви, — в липкую дрожь бросает при мысли об этом. — Несмотря на разбитое ему моей правдой сердце. Он меня любит».       Страшно.       Поёжившись, я убираю часы в карман куртки. Собираю в ладони ещё немного дождевой воды, пью и начинаю в сотый раз бродить по периметру зал своего заключения. Ноги гудят, поэтому разуваюсь; от ледяного пола, как от обезболивающего, приятно немеют ступни.       Прежде мне казалось, что я почти не сплю из-за постоянных кошмаров, однако теперь я даже уснуть не могу. Кошмары проникли в мою жизнь — ну или в то, что от неё осталось. Я живу в неопределённости, тону в догадках; третью ночь от меня ничего не зависит, а такое хуже, чем смерть. Нельзя было обещать Елисею, что я ничего с собой не сделаю нарочно, нельзя. В этом моя ошибка. А теперь…       «Монтехо меня опять истязают. Отныне своими клятвами, но велика ли разница? Моей жизни суждено быть до последнего вздоха невыносимой».       Ещё когда мне удалось уцелеть в Пещере Чёрных Бабочек и вернуться, люди отчего-то решили, что я не из тех, кто сдаётся. Никто не заметил, что моя душа давно сдалась. Просто я не знаю, что с этим делать.       Тем последним утром, проведённым вместе, когда Еля ушёл после восхода, уснуть тоже так и не получилось. Еля оставил мне часы и куртку, и обещание вернуться следующей ночью перед рассветом, что бы ни было, и мои мысли гудели то ли в ужасе, то ли благоговении. «Впервые за четыреста с лишним лет кто-то пообещал за мною вернуться…»       — Но ты не вернулся, Монтехо! Как ты смеешь так надо мной издеваться, я же верю! Я всё ещё здесь только из-за твоих слов! Из-за тебя! Ради тебя… Или для тебя?       Никто мне не ответит.       Ладно, первый день прошёл сносно. Без сна, на холодном полу, в ноющем от гематом и царапин теле, но зато никто не приходил поглазеть на богиню Иш-Чель, не дёргал за ошейник, не хохотал и не харкал в лицо, — это вообще-то уже дорогого стоит, когда ты в рабстве. Кто-то из других взятых в плен шаманов кричал по ту сторону двери, на другом конце коридора, кто-то ругался, потом… всё было тихо, почти спокойно.       Ночь же тянулась вечность. Запястье, содранные верёвками на площади, от присохшей к ним крови пришлось отмывать водой, зарядившего в тот же вечер дождя. А может, дождь начался позже… В голове дни и ночи смешались. Неважно.       Важно, что лишь дождевую воду пить мне и оставалось, потому что ни еды, ни самых скисших напитков принести мне никто не соизволил. Уже тогда стоило что-то сделать, но Еля взял с меня обещание ждать… Да и отвыкшая от голода голова начала кружиться, а сколько ни пей, пустоту в желудке жидкость не умоляет, так что вряд ли удалось бы совершить что-то дельное.       В любом случае всё это неважно. Еля дал слово прийти на рассвете. Значит, и поесть принесёт. Не забудет же он об этом? И не станут же повстанцы морить голодом своего главного узника? «Нет, Кайл Монтехо сбережёт меня для публичной казни».       Быть может, Еля в итоге передумал меня навещать, потому что наконец понял это?.. Я не заслуживаю лёгкую смерть, но сейчас, когда мои тайны раскрыты, она неотвратима. У Ели не получится исправить мои ошибки, не погубив себя. И он уже не дурак, он не станет.       А тогда какой моему ученику смысл приходить сюда каждое утро и смотреть на мою жалкую рожу, если он и правда влюблён? Прощаться в последний раз тяжелее, чем уйти без финального слова.       Только вот наступило второе утро, и — моя казнь по-прежнему не состоялась. Не пришёл ни Кайл, ни Еля, ни безымянные стражники с залежавшимся завтраком.       Нехорошие подозрения начали закрадываться в моё сердце.       Голод сводил с ума.       Опухший глаз болел гадко.       Наверное, в какой-то момент моё сознание всё же поплыло то ли в беспамятство, то ли в сон, потому что второй рассвет померк быстро, и обнаружить себя мне пришлось сидящим в сумерках нового вечера. Колючий озноб крался по рукам и ногам, задеревеневшим в неудобной позе в углу. Зубы стучали. Даже Елина куртка от холода уже не спасала.       Пришлось превозмогая мороз, усталость и боль: собирать ветчину и хлеб, валяющиеся всё это время на полу у входа, где их бросил два дня назад Йен. По вкусу, правда, эта начавшая плесневеть масса была как мусор, и голода не утолила. Тогда появилась идея съесть и цветы, которые Йен притащил вместе с едой и выкинул у двери. Три ромашки. «Как мои первые три ошибки…»       Однако после внимательного изучения цветов стало ясно, что есть их нельзя без риска смачно в то же миг и проблеваться: бутоны Йен втоптал в пол, отчего в них было больше грязи, чем пищи, а стебли от влаги, натёкшей из-под двери, размокли в сопли. Нет, лучше есть сопли.       Вторая ночь прошла хуже.       Сил даже на то, чтобы дрожать не оставалось. От тошноты в голове звенело. Ноги сделались ватными, мысли уже не собирались воедино. Нет, не стоило доверять Елисею — нельзя доверять никакому Монтехо! Конечно, он не придёт… Ну и что с того, что любит?       Любовь не гарантирует счастье.       Монтехо же не умеют любить, никогда не умели. Они развлекаются с тем, что под руку попадётся, клянутся заботиться, дарят апельсины… А потом уходят в поисках новых утех, других земель для завоеваний. Земель… Земля была, как этот пол. Твёрдая. На такой твёрдой, устланной травой у веранды нашего дома земле обычно сидел отец, когда на закате плёл корзины. Из окна тянулся пряный аромат маисового супа, который варила мать, а пташка Лоло, мечтавшая стать шаманом, ютилась с книгой в руках в ярко-оранжевом гамаке, украдкой поглядывая на отца за работой. Нельзя было любопытствовать и смотреть на отца в упор, ему это не нравилось, он мог разозлиться. И не стоило мешать отцу работать.       Но если притаиться за книгой! О, можно увидеть, как узловатые, смуглые пальцы папы умело и ловко, раз за разом сгибают жёсткие прутики, перекручивают их, переплетают… Странные жесты, бессмысленные на первый взгляд, но потом из них внезапно складывается корзина. «Похоже на магию», — сказал бы Еля, сев рядом. Нужно, наверное, предостеречь его, чтобы тоже не пялился на отца за работой… Иначе тот разозлится…       Скрип дверь в темнице вырвал меня из видений той ночью. Сначала показалось, что это ещё одна голодная галлюцинация, потом — что Еля всё-таки обо мне вспомнил и пришёл, чтобы сесть рядом. Но когда тяжёлую голову наконец-то удалось поднять, дверь снова была закрыта. А на полу рядом с ней появились кулёк и стеклянная бутылка с чистой водой.       Не знаю, что заставило меня потратить остатки сил и подползти к двери, подволакивая непослушные ноги; видимо, от кулька пахло маминым маисовым супом. И было бы очень славно умереть рядом с маминым супом… рядом с мамой.       Однако в кульке оказался не суп, а всего-навсего пара початков переваренной кукурузы с засушенной хлебной лепёшкой. Только пахли они и правда божественно. Даже не помню, как всё это съелось, а вода выпилась. От усталости еда не помогла, но приятно согрела желудок. В голове звенеть перестало, ноги больше не немели.       Жизнь продолжилась.       И когда наступил третий день этой жизни в неволе, во мне что-то сломалось.       Мне, наконец, стало себя жаль.       Разве стоило отказываться от мести ради нынешнего положения? Ради кровавых запястий, опухшего глаза, отрезанных у всех на виду, всем на потеху, волос? Ради голода и озноба? Чтобы финальные дни своей жизни сидеть взаперти, ссать в один угол, а спать в соседнем? И тщетно лелеять мечту о том, что кто-то обо мне думает не только на том свете?..       Удивительно, как моя жалость к себе вмиг, точно вспыхнув, обратилась презрением. Затем отвращением. Затем злостью на себя, на весь мир, на лживого Елисея!       «Обещаешь?»       «Обещаю».       И всё! Сука!       Он ведь не придёт, верно? Да, он любит меня. Но это ещё ничего не значит. Можно, например, любить вазу — однако никто не станет её доставать из сундука без надобности.       А Елисей всегда был чересчур экспрессивен и поспешен с выводами, говорил вычурности, делал глупости. Любовь для него наваждение, приключение, в лучшем случае — одержимость. Он мог увлечься чем-то новым и забыть обо мне. Мог рассудить, что погорячился с обещаниями и, не сказав мне, от них отречься. В первую ночь ещё была вероятность, что что-то случилось и его задержало, но три дня подряд? Это уже не случайность, а осознанное решение.       Куратор ему больше не нужен.       «А значит, я зря его жду. Лишь тешу себя иллюзиями. Отдаюсь в рабство Монтехо на сей раз по доброй воле». — Мысль отозвалась тупой болью в груди. Гнев и отчаяние сдавили горло похлеще серебряного ошейника. Мне вдруг нестерпимо захотелось быть где угодно, умереть где угодно, но только не здесь.       У меня ведь было время придумать свою смерть! Было! Рассказать Елисею правду о причине нашей встречи и позволить ему задушить меня голыми руками за то, что моя вендетта сломала ему жизнь? Не вышло. Написать Мариселе письмо с подробной историей своей жизни, в которой я веками прячусь, молчу и медлю все те годы, что её родителей, прародителей, всех её предков-шаманов, истязают и убивают, и тогда — ждать, когда она вспорет меня кинжалом? Но где я теперь найду перо и бумагу… Значит, посмотреть Кайлу в глаза, когда он будет знать моё настоящее имя, и наблюдать, как он поднимает пистолет, чтобы меня пристрелить? Это ещё можно устроить.       — С меня хватит.       Хоть умру на своих условиях.       Тем же днём мои трясущиеся кулаки забарабанили в запертую дверь. Голос пришлось сорвать криками, ногти сломать в попытках оторвать петли. Все новые и старые силы ушли на эту истерику, чтобы умереть где угодно, только не рядом с крысиным скелетом в обоссанном мной же углу! Не в одиночестве! Не покорным рабом Монтехо!       — Заткнись.       Когда дверь всё-таки распахнулась, за ней стоял не Монтехо. Нет, сначала показалось ружьё. Его злобное дуло оттолкнуло меня от двери обратно в мою темницу. Приземистая девушка в испачканной супом футболке, которой мои возгласы явно помешали обедать на страже, зыркнула на меня и указала своим старым ружьём мне на ноги.       — Будешь орать, Иш-Чель, я в тебя выстрелю, — процедила она сухо.       — Убивай, — сорвалось с моих губ. Беспечно, почти с надеждой. «Наконец-то».       Стражница хмуро прищурилась.       — Нет, ты не понимаешь, — после насмешливой паузы сказала она, понизив голос. — Нам сказали, что тебя нельзя убивать. Но, пожалуй, я могу тебе прострелить колено. Перевяжу, конечно, не истечёшь кровью. Хочешь?       Мне стало не по себе, когда разум невольно нарисовал картину. «Убивать нельзя? Прострелить колено?.. Не просто сидеть взаперти, а валяться тут в адских муках?»       Так и не дождавшись ответа, девушка ушла. Вновь заперла мою дверь снаружи.       И вот наступила третья ночь без Елисея. Скоро рассвет.       Ливень по-прежнему хлещет.       Тревога сжимает сердце.       «А если всё-таки с ним что-то случилось?..»       Шагая босыми ступнями в темноте по холодному, бетонному полу, я в очередной раз бесцельно обхожу пустой зал. Слушаю, как капли дождя барабанят по крыше. Ветер завывает за высоким окном, до которого не допрыгнуть.       Наверное, всё-таки в этом моё последнее испытание. Не в мести, которая ничего не исправила, а в мучительной смерти. Моя вина в том, что я вечно откладываю свою кончину, вот и всё. Можно ведь было не пить дождевую воду, правда? Можно было не есть. Трое суток без еды и воды — это почти гарантия смерти. Можно было не надеяться на Елисея, в конце-то концов! Сбежать отсюда в первый же день, когда ещё были силы.       «Это твоя ошибка, amigo…»       Поэтому предки меня не прощают и наказывают снова и снова. Все эти годы я лгу и им, и себе, отказываясь играть по правилам, а чем больше проходит времени, тем сложнее будет. Современные люди стали умнее, поняли, что казнь — это чересчур милосердно. Кайл слишком сильно меня ненавидит, чтобы просто убить; Еля слишком сильно любит, чтобы отпустить. Поэтому я гнию здесь отныне и до конца своих дней. А из-за своей же упрямой надежды, у меня даже магии не осталось, чтобы с этим быстрее покончить!       — Что ж, придётся умирать медленно, другого выхода не осталось.       «Узнать бы лишь перед смертью, что приключилось с Елей…» — плохие подозрения по-прежнему снуют в сердце.       Стоя ещё с минуту посреди тьмы в оцепенелых раздумьях, я затем иду к двери. Подбираю оставшийся от вчерашней кукурузы кулёк и пустую бутылку. Сгребаю в ладонь раскисшие ромашки. Плетусь в дальний угол, что служит мне туалетом, складываю в кулёк крысиный скелет, что там лежит. Благо, он почти не воняет. Раздобыв все свои жалкие сокровища, я возвращаюсь к окну. Солнце начинает всходить, но сквозь тучи едва ли светит, лишь озаряет свинцовое небо. Оглядев залитый дождём пол, рассудив, куда примерно упадут при случае лучи солнца, я бережно складываю кулёк со скелетом, бутылку и цветы на пол. Рядом ставлю свои испачканные кровью ботинки. Выглядит всё убого. Ну да ладно.       Старейшины в деревне всегда говорили, что чтобы задобрить предков, нужно принести жертву. Что-то ценное. Личное. Елины часы с курткой мне не принадлежат, ошейник не снять, а раздеваться и складывать вещи, чтобы голышом умирать рядом — ауре на смех. Больше же у меня ничего своего не осталось. Так что придётся надеяться, что раз магией мне не воспользоваться, хоть это поможет узнать напоследок, где Еля.       Взгромоздив свой алтарь, я опускаюсь у стены напротив. Холод уже даже не чувствуется, моё тело такое же холодное, очевидно. Хорошо. Может, и голодать три дня не придётся, замёрзну насмерть скорее. Моя история не должна была продолжатся.       И не продолжится.       Прильнув затылком к стене, поджав к подбородку ноги, я закрываю глаза. Ладно, осталось, наверно, недолго.       — Приятно всё-таки было знать, что ты меня любишь, Еля, — шепчу я в пустоту напоследок. Выбрать свои финальные слова у меня хотя бы есть ещё право. — Пусть даже твоя любовь и была столь скоротечна.       Усталое сознание, когда не двигаешься, отключается на удивление быстро. Шелест дождя стихает. В голове что-то лязгает, как громкие шестерёнки часов, а потом становится будто теплее. Хочется верить, что это душа Ели пришла со мной попрощаться…       — Оно сдохло, кажись.       — Да ну?       — Не-е, бессмертное. Дышит.       Вздрогнув, я открываю глаза, когда что-то тянет меня за ошейник. «В могилу вроде должны забирать не так грубо…» — мои глаза невольно распахиваются, отзываясь на боль в шее. Чёрное пятно заслоняет землю.       — Видите? Живое.       — Еля?..       — Мы с ним похожи, конечно, но обломайся. Не Еля.       Меня прошибает холодный пот, сердце испуганно каменеет. Тёплое, чёрное пятно медленно обретает черты в моих глазах, и я понимаю, что нависая надо мной, держа за ошейник, передо мной стоит мой ночной кошмар. Кайл. В руках у него пистолет, за его спиной трое людей, которые преграждают выход.       «Живое».       Смерть откладывается. Страшно.       ✺✺✺