несерьезные игры

максим красивый — до чертиков, до сдавленного выдоха, до непозволительно долго устремленных на него взглядов, до дрожи порой даже. а от усмешек привычных, от касаний ненарочных что-то внутри, под кожей, у самого сердца — лопается, взрывается, трескается, и уходит щекочуще-опасливо вниз, заставляя бабочек в животе немного ворошиться. немного — слабо сказано. антон не любит выражение это — «бабочки в животе», оно избитое, некрасивое, полусдохшее какое-то, как муха, уныло бродящая и бьющаяся головой о стекло. даже убивать дуру не хочется — хотя для нее бы то было, пожалуй, скорее благословением, нежели наказанием. вот и шагин думает — чем он удостоился в жизни стольких наказаний и — почему-то — ни единого благословения? макс улыбается все шире и шире, хохочет — так искренно и заразительно, что антон не может удержаться и улыбается в ответ. а сам про себя все думает беспрестанно — ну какие, блять, бабочки, кто вообще до этого додумался? у него внизу живота связывается узел, стреляет в бок, щекочет, сначала натягивается канат, а после резко обрывается, и он почти натурально чувствует, каково это — потерять подстраховку, лететь в невесомости, не чувствовать под руками ничего, кроме стремительно убегающего из-под пальцев его воздуха, обдающего чем-то освежающим, свободным, но опасным до безумия. и это безумие его как-то особо сильно пьянит — оттого и срывает крышу. рядом с матвеевым хочется быть честным, хочется быть настоящим, — но у антона почему-то не получается. а он хороший актер и отлично за маской этой скрывается, хотя и говорят, что так немудрено себя потерять. да может быть, на самом деле, шагин об одном этом только и мечтает — себя потерять; вырыть могилу старому, прошлому себе, чтобы из пепла, праха возродился новый. и антону очень сильно хочется из этого него нового слепить что-то достойное; что-то другое. что-то более похожее на максима, — что-то более для него подходящее. он делает длинную затяжку. щурит глаза — и матвеев, забавно морщась, развевает дым взмахом руки, в который раз говорит, что какой-то он слишком серьезный и важный. а антон ему не отвечает. антону все на свете хотелось бы отдать, лишь бы не было между ними этого максиминого нравоучительного «слишком серьезный и важный». «слишком грустный». «слишком молчаливый». максиму много подходит эпитетов и прилагательных после «слишком». и все они, как одно, говорят, что шагин в этом обилии красноречия и метафорических сложений выглядит, как пустышка. иногда — как неправильно пропущенная запятая, чаще — как маленькая точка в конце предложения. но никогда не буквы. буквы он собирает с особой старательностью и усердием, каждую бережно складывая и храня у себя под сердцем. чтобы потом раскрыть мешочек перед чистым листом бумаги — и излить туда все то, что собиралось днями, неделями, месяцами и даже годами. женское запястье тянется к локтю, сжимает тоненькими пальчиками ткань матвеевской рубашки, почти впивается своими длинными, острыми коготками цвета крови в чужую кожу, сминая под собою складки одежды. антон смотрит почти отстраненно — на его лице давно нет улыбки, а если она и была, то, вероятно, вымученной и слабой. но шагин знает — лучше так, чем переигрывать. наигранность хуже; переигранность карается. девушка оставляет приторно-сладкий — аж хочется сплюнуть, поморщиться от химозности, — поцелуй на чужой скуле. максим улыбается. максим вальяжно обнимает ту, оставляя крепкую ладонь на узкой талии, и одобрительно улыбается. и от этой улыбки снова что-то лопается; снова опускается вниз; снова натягивается, резко обрывается — и падает; от этой улыбки как-то слишком хочется жить. а от слов, срывающихся с чужих уст, словно урчание, мурлыканье здоровенного кота, таких умелых, неоднозначных, льстивших, пробирает почему-то холод. матвеев наклоняется к девушке ближе — антон задерживает дыхание, сам того не замечая; и включается как-то без его ведома режим слоумо, — и шепчет что-то в самое ухо [та смеется звонко, больно бьюще по барабанным перепонкам в ответ]. убирает бережно, нежно выбившие пряди волос из ее прически, наматывает осторожно локоны чужих волос себе на палец, целует в щеку. играючи, флиртующе, несерьезно даже — но шагин в то же мгновение разворачивается и отводит взгляд больших несчастных глаз. они у него всегда такие — он ничего не может с этим поделать. чем несерьезней его игры, тем почему-то сложнее антону на это смотреть; сложнее смириться. шагин запивает это чувство — чувство беспомощности и какой-то внутренней трагедии, вырывающейся всеми силами наружу, но так и не находящей применения своим габаритам и мощи. бокал, один за другим, опустошается так быстро, что антон и не замечает вкуса; не успевает его распробовать и уловить. градус бьет в голову — и тогда становится легко. становится легко вдруг принять скромное предложение вероники потанцевать и погулять вдоль набережной. легко как-то даже слишком ложатся руки на ее узкие плечи, прижимая к себе. легко скользят пальцы по ее шее, ключицам; легко срываются с языка слова, такие глупые и на самом деле все до единого бессмысленные, в пустоту ночи, и проникают в самое нутро влюбленных напротив глаз, и антон почему-то не затыкается, как обычно, а лишь все больше и больше говорит-говорит-говорит. поцелуй — неожиданный, само собой разумеющийся, — как-то даже добавляет адреналина. только за женским хрупким силуэтом, едва различимыми чертами исаевского лица, шагин упорно видит что-то свое, и, кажется, лишь поэтому не хочет отпускать и отступать обратно. и на следующий день он едва ли это помнит. нет, помнит. текущую по венам горячую кровь помнит. льющийся наружу поток беспрерывных мыслей его — все бестолковые и глупые, нескладные, нелепые, посвященные будто бы ни другу, ни девушке, скорее идолу и кумиру; чуть-чуть перебрал, немного переборщил. плеск волн. песок везде — между пальцев, в волосах, в одежде. запах сигарет — сильный, резкий даже, но успокаивающий отчего-то крепче всего остального. вероника липнет; вероника висит на нем даже, счастливая такая, радостная, что щемит в сердце. антон вспоминает. антону жаль. на кончике его языка крутятся горькие слова, которые он готов обрушить на девушку тяжелой правдой. но на глаза ему попадается макс. зализанные волосы, широкая улыбка полного добродушия и харизмы, сияющие глаза, не изменившаяся с прошлого вечера одежда. шагин сглатывает. матвеев стоит с коронной улыбочкой, облокотившись о стену, и прижимает к той новую пассию. сердце пропускает пару ударов. максим поворачивает голову, поднимает взгляд. слоумо. он отрывает руку от стены и машет антону с никой в знак приветствия. сердце начинает биться с новой силой — и болезненно отдает изнутри по стенкам ребер. оно разлетится на части — точно. и так было бы лучше. но антон лишь растерянно мотает головой и останавливает свой взгляд на веронике. она его целует — мягко, скромно, нежно, в губы. шагина воротит; внизу ничего не ворошится; не натягивается, не обрывается, не падает. ему плевать. и он — мудак. потому что не посмеет об этом сказать. его остановка; расшибленный в лепешку, антон наконец достиг намеченной цели. парящее в невесомости путешествие окончено. парашют не раскрылся. и какой же он все-таки трус — сбегает с корабля первый. ему не впервой — бежать и прятаться. потому он и здесь; потому и актер. спрятался за ширмой — и ждет своего часа. только гонг бьет, а антона все нет. есть не его, чужая роль. и он вживется. максим — нет. максим расходится со своей пассией через пару же дней. чтобы потом найти новую. а затем — еще одну. и снова, и снова. пока не остановится на чем-то — не потому что чувства; не потому что свое; потому что надо же когда-то уже повзрослеть, надо же когда-то наконец остепениться.