Слишком громкий мир

Февраль 1901 Сон окутал Александра, словно вязкий и липкий осенний туман. Вокруг плясали, сливаясь и распадаясь, неясные обрывки реальности, пропущенные сквозь мутное закопченное стекло: алый шелк знамени, хлеставший по лицам одинаковых людей; тяжелые, грязные сапоги жандармов, мерно отбивавшие шаг по мостовой; сырая, темная балка виселицы, на которой раскачивалось тело повешенного. Потом явился Соколов. Призрак в рваной студенческой тужурке стоял неестественно прямо и безжизненно. Вместо лица у студента была лишь зияющая чернота, как провал в земле, и из нее рвался беззвучный крик, от которого звенело в ушах. Александр пытался убежать, закрыть уши, исчезнуть, но мог лишь быть посреди кошмара. “Не бойся, Сашенька…” – прошелестел знакомый, нежный голос где-то совсем рядом, почти у виска. Пространство повернулось, скрыв студента и явив образ Анны-Марии. В любимом темно-синем бархатном платье, волосы уложены высокой короной, тонкие руки сложены на коленях. Но вместо глаз – два угрюмых уголька, тлеющих в пепельной маске лица. Губы улыбались печально и бесконечно далеко. “Ты никогда не вспомнишь моё лицо, никогда. Jakże mi ciebie żal.” — прошептала она и начала таять, обращаясь в золотой свет. *** Он резко проснулся, окунувшись в густую, ватную тишину. Фосфены, последнее время ставшие гораздо сильнее, хаотично плавали вокруг, образуя светящиеся пятна, то вспыхивающие, то бесследно гаснущие. Среди них на миг будто бы проступили очертания комнаты, но тут же рассыпались, оставив после себя непонимание. “Галлюцинации, воспоминания или…” — Мить? — хрипло позвал Александр, проведя рукой по холодной простыне на другой части кровати. Пусто. Тогда он вспомнил: они не ложились вместе, брат остался в своей комнате, пожелав побыть наедине с мыслями. Где-то в глубине дома скрипнула половица — одинокий звук, растворившийся в ночном молчании. Старые стены, казалось, бодрствовали вместо людей, храня в своих перекрытиях неторопливый ход времени. Александр неуклюже сел и по неизжитой привычке потёр глаза. Спать не хотелось, и обрывки сна все ещё крутились в голове яркими сюрреалистичными картинками. *** Морозное февральское утро затянуло окна ледяными узорами, сквозь которые едва пробивался поздний тусклый рассвет. Дмитрий, подгоняемый необъяснимой тревогой, стучал в дверь апартаментов Ростова в доходном доме на Лиговке. Управляющий всегда был педантичен до тошноты – отчеты приходили как по часам, дверь запиралась на все замки. Но сегодня… Сегодня тяжелая дубовая дверь поддалась легкому нажатию, скрипнув несмазанными петлями. — Михаил Павлович? — Голос Дмитрия, обычно уверенный, прозвучал глухо, затерявшись в просторной, но пугающе безмолвной прихожей. Ответа не последовало. Тишина внутри была не просто отсутствием звуков. Она была плотной, тягучей, словно густой туман, впитавший в себя все жизненные шумы и оставивший после себя вакуум. Воздух пах пылью, остывшей печкой и… чем-то еще. Чем-то чужим, нездешним. Дмитрий шагнул внутрь, его сапоги глухо стукнули по паркету, нарушая гнетущее безмолвие. Гостиная предстала перед ним в привычном с виду порядке. Диван, кресло, небольшой стол у окна. Но на столе, обычно прибранном, царил хаос. Папки были сдвинуты, некоторые раскрыты, бумаги вывалились наружу, будто в них кто-то торопливо рылся. Несколько листов валялись на полу. Рядом с чернильницей валялось брошенное перо, чернильная клякса расползлась по полированной поверхности и засохла. Дмитрий почувствовал, как сердце бешено забилось, непонятное предчувствие сдавило горло. Он прошел дальше, в спальню Ростова. Здесь беспорядок был еще очевиднее. Постель разворошили, из шкафа выкинули всю одежду, даже одна из половиц паркета валялась оторванная. На полу, рядом с ножкой кровати, валялся серебряный портсигар управляющего. Дмитрий наклонился и поднял его. Холодный металл осел в руке неприятной и чужой тяжестью. "Бежал", — подумал Дмитрий. Мысль настолько шокировала, что он прислонился к косяку двери, не понимая, что делать дальше. Михаил Павлович, образец педантичности и преданности, сбежал. Дмитрий подошел к окну. Замерзшее стекло почти не пропускало света, но сквозь морозные узоры он смутно разглядел грязный двор, заваленный снегом, дровенную и суетящегося с лопатой дворника. Обычный петербургский пейзаж. Почему он исчез? Из-за Соколова? Из-за полицейского давления, которое могло обрушиться и на него, как на управляющего? Или… Или Ростов знал что-то большее? Что-то, что заставило его бросить все и исчезнуть в морозном февральском утре? Страх, липкий и холодный, опустился ниже, скрутив желудок в тугой узел. Дмитрий вышел из спальни и двинулся дальше, в сторону кладовой и ванной. Дверь в ванную была закрыта, но в щель просочился запах. Он настиг Дмитрия внезапно, едва различимый в сухом холодном воздухе, но неотвратимый и ясный, как удар колокола в тишине: сладковатый, тяжелый, с металлическим оттенком меди. “Ты же знаешь, что увидишь, уходи” — уговаривал себя Дмитрий, пока сжимал ручку двери и медленно открывал. Михаил Павлович Ростов сидел в пустой ванне. Он был одет словно на выход, в неизменный строгий сюртук и жилет. Поза была неестественной: тело сползло вниз, голова запрокинута на холодный эмалированный борт ванны, широко открытые, застывшие глаза безразлично смотрели в потолок. На виске, чуть выше левой брови, зияло небольшое, аккуратное входное отверстие. Из него тонкой засохшей струйкой сползла на щеку и застыла бурая кровь. На полу ванны, рядом с его бессильно упавшей правой рукой, лежал револьвер "Смит-Вессон" — служебный, казенный, который Ростов, как бывший чиновник, имел право носить. Ладони были раскрыты, пальцы слегка согнуты, будто в последний миг пытались ухватиться за что-то невидимое. Рядом с револьвером валялся маленький пустой стеклянный флакон из-под нашатырного спирта. Тишина стала гулкой и бьющей по ушам сердечным ритмом. Дмитрий замер на пороге, не в силах оторвать взгляд от этого жуткого, тщательно обставленной сцены самоуничтожения. Тот самый педантичный человек, что годами выверял каждую копейку в их отчетах, теперь навсегда свел счеты с жизнью в ледяной пустоте ванной комнаты, оставив после себя лишь хаос на столе, хаос в шкафах и невыносимый, сладковато-тяжелый запах смерти. *** В один из последних февральских дней братья сидели в малой гостиной. Огонь в камине трещал, пытаясь прогнать февральскую стужу, забившуюся в углы усадьбы. Пар поднимался от фарфоровых чашек с крепким чаем, но не мог рассеять ледяную тяжесть, висевшую между братьями. Дмитрий не пил. Он снова и снова мял в руках листок с заключением полиции, будто пытаясь разглядеть в его безупречно казенных строчках хоть намек на правду. — Самоубийство, — голос его сорвался, стал резким, срывающимся на высокой ноте. Он швырнул бумагу на низкий столик рядом с подносом. — Нервное расстройство. Да ты посмотри на это, Саша! — Он вскочил, начал мерить шагами ковер перед камином, его тень металась по стенам как отдельное, живое существо. — Ростов! Человек, который жил по расписанию, как швейцарские часы! Который панически боялся любого намека на скандал! Который заикался от одной мысли о неоплаченном вовремя счете! И вот он, по версии сыщиков, вдруг срывается, устраивает погром в собственном кабинете, как пьяный матрос, хватает револьвер и... бац! В ванной! Аккуратно прикрыв за собой дверь? Это же... это же полнейший, вопиющий беспредел! Они даже пальцем не пошевелили! Александр сидел неподвижно, лицо обращено к огню. Пальцы его медленно водили по краю блюдца, ровно по едва ли рельефной золотой каемке. Он слышал в монологе не только ярость брата, но и тупой, животный страх под ней. Страх перед системой, которая плюет на правду, если это удобно. — Беспорядок в кабинете, — произнес Александр тихо, обдумывая каждое слово, — мог быть инсценирован. Кем-то, кто искал что-то конкретное. Перед тем, как... устроить спектакль с самоубийством. Револьвер казенный, его легко было подбросить. А нашатырь... мог быть использован, чтобы оглушить или ослабить его перед выстрелом. Человек в состоянии паники или отчаяния редко стреляет так... аккуратно. В висок. Чисто. Дмитрий замер перед секретером, достал папиросы, закурил. Едкий дым потянулся по комнате, сливаясь со сквозняком. — Но кто, Саша? Кому это нужно? — Его голос дрогнул, потеряв прежнюю ярость, став почти беспомощным. — Соколов? Но он в тюрьме, его люди разбежались. Горелов? Зачем ему убивать управляющего? Чтобы запугать нас? Так он мог просто прийти и наорать снова! Или... или кто-то другой? Кто-то, кто боялся, что Ростов что-то знает? Что-то, что он мог рассказать полиции... или нам? Александр медленно поднял лицо, его невидящие глаза были обращены в сторону брата, но словно смотрели сквозь стены, в самую суть надвигающейся тьмы. В камине громко треснуло полено, рассыпав искры, и он вздрогнул. — Неважно, кто именно нажал на курок, Митя, — сказал он с ледяной, обреченной ясностью. Голос его был тихим, но каждое слово падало, как камень в бездонный колодец. — Важно, что это сделано против нас. Ростов был нашим человеком. Нашей связью с этим домом, с деньгами, с миром, который мы так старались держать на расстоянии. Его смерть... это не просто убийство. Это послание. Мы стали мишенью.