Слишком громкий мир

Май 1901 Май в усадьбе Веренских пах не только сиренью. Сегодня воздух был пропитан пылью, слезами и запахом мышиного гнезда, разоренного трехцветной фурией по имени Мими. Кошка носилась по длинному коридору, гоня перед собой серый, отчаянно метавшийся комочек. Александр сидел в гостиной, пытаясь сосредоточиться на письме, которое Дмитрий читал ему вслух. Письмо было от Сони. Голос Дмитрия звучал ровно, но Александр ловил в нем фальшивые ноты усталого оптимизма. Соня писала о детях: у старшей Машеньки проблемы с точными науками, Петя же горд собой, что выучил букву "А". Писала о саде, о первых розах. И писала о муже, Николае. Николай Александрович Лавров, потомственный дворянин, служил чиновником особых поручений при губернатор. Должность была почетная, но хлопотная и нервная, особенно последнее время. "Он совсем измотан," – читал Дмитрий, – "бесконечные комиссии по крестьянским делам, проверки, жалобы... а атмосфера! Все на ножах. Губернатор требует лояльности, крестьяне – земли, а в Петербурге, говорят, и вовсе все кипит. Николай говорит, чувствует себя между молотом и наковальней. Лицо серое, спит урывками. Боюсь за него, братья. Совсем не те времена..." Александр мысленно представлял Николая как умел. Наверняка высокий, сдержанный, с усталыми глазами и вечной легкой озабоченностью во всем облике. Человек, пытающийся удержать равновесие на зыбкой почве, угодить и тем и этим. И стоит ли оно того... — ...и просит передать вам обоим большой привет и пожелания здоровья, — закончил Дмитрий, шурша бумагой. Он отложил письмо. В коридоре громко шлепнулось что-то мягкое, и раздалось торжествующее урчание. Судя по всему, Мими все же догнала свою добычу. Дверь приоткрылась, впуская запах жасминового мыла и свежевыглаженного белья. Серафима. Ее шаги сейчас были тише обычного. — Дорогие мои Александр и Дмитрий... Акилина... она домой просится. Плачет. — Серафима вздохнула. — Отец в деревне помер. Мать одна, хозяйство рухнет. Девка умоляет отпустить, помочь матери перебиться, пока брат со службы не вернется. Осенью, говорит, вернется... Дмитрий молчал секунду. Александр ощутил, как воздух сгустился от его невысказанного раздражения. Конечно, не на Акилину, просто появилась ещё одна трещина в их хрупком мире. Еще одна ниточка, связывающая их с прежней жизнью, обрывалась. — Ну что ж... — сказал Дмитрий наконец, вздохнув. — Конечно, отпусти. Выдай ей жалованье за три месяца вперед. И... скажи, пусть не торопится с возвратом. Раз такие дела, что делать. — Благодарствую, — коротко, но удовлетворенно ответила Серафима, и дверь за ней тихо закрылась. Александр услышал, как Дмитрий встал. Шаги его направились не к нему, не к окну, а в сторону столовой. Туда, где в дубовом буфете стояли графины с коньяком, водкой и разными винами. Александр насторожился. — Митя. — Тихо, но тревожно произнёс он, когда брат вернулся. — Хватит. Это уже третий раз за сегодня. Шаги приблизились и остановились рядом. Александр вдохнул коньячный перегар, смешанный со свежестью духов, и его затошнило от диссонанса. — Третий? — Дмитрий фыркнул, но звук вышел натянутым. — С утра один глоток, после утренней газеты. В обед – глоток, когда Игнат доложил про трубу, которая решила именно сегодня прохудиться. Сейчас – глоток. Лекарство от нервов, не больше. — Это не лекарство, это путь в могилу, — чётко, словно Дмитрий мог не понять, сказал Александр. Он не поворачивался. — У тебя уже руки дрожат. Слышу, как рюмка звенела, когда ставил. Звенела сильнее, чем обычно. — Устал, — ответил Дмитрий, его голос стал глуше и отстраненнее. — Дел гора, письма, слуги... Все на мне. — Он вздохнул раздражённо и отошёл к окну. — Не ною же? Не валяюсь? Работу делаю, все в порядке. — Работу делаешь, — согласился Александр. Он все еще не поворачивался, пальцы сжали ручку трости. — Но пахнешь как... Как грузчик с Сенной, и стоимость коньяка здесь роли не играет. — Он сделал паузу, втянул воздух, чувствуя, как тянет сиренью из открытых окон. — Мне не нравится этот запах на тебе. Они оба замолчали, и повисла тишина. Густая и неловкая. Александр слышал, как Дмитрий проводил рукой по подоконнику, как стучал ногтем по стеклу – раз, два, три. Он стоял у окна, спиной к комнате, к Александру. Его молчание было плотным, непроницаемым, словно стена. Александр ощущал его там, жутко холодного и далекого, несмотря на физическую близость. Значит, не услышал страха за него, за их будущее, за все вокруг. Услышал только упрек и замкнулся, застыл у окна, как каменная глыба. Воздух между ними загустел, стал вязким и трудным для дыхания. Именно в эту тягучую, неловкую тишину врезался резкий, требовательный звон колокольчика у парадной двери. *** — Полковник Горелов, — доложила Серафима, голос ее был бесстрастен, но Александр уловил легкую дрожь. — И с ним... господин. Шаги Горелова гулко отдавались в прихожей, тяжелые, уверенные. За ним – другие шаги. Медленные, весомые, словно человек нес на плечах мешок с песком с себя весом. Запах дешевого одеколона, пота и табака просочился в комнату раньше, чем сами посетители. Александр почувствовал, как брат резко выпрямился рядом, напрягся, отставив рюмку куда-то в сторону. Их тихая перепалка мгновенно перестала иметь значение перед этой новой, общей угрозой. — Господа Веренские! — Горелов вошел без стука, его голос был нарочито бодр. — Майский денек-то какой! Настоящее благолепие! А у вас тут... пахнет чем-то крепким. Дела обсуждали? — Его смешок был хуже, чем скрип несмазанной двери. Александр встал и повернулся лицом к дверям, опираясь на трость. — Полковник, — холодно произнес Дмитрий. — К чему визит? — Да к делам, господа, к делам! — Горелов шаркнул сапогом. — Дом ваш на Лиговке без хозяина. Ростов... ну, сами знаете. Беспорядок, упущенная выгода, вам же самим, думаю, упавший доход не по душе. — Он сделал паузу, наслаждаясь моментом. — Нравится же, когда дела идут гладко? Вот и привел вам решение. Игнатий Фомич Свешников. Мужик деловой, опытный, голова не только для того, чтобы в неё есть. Наведет на Лиговке образцовый порядок. Гарантирую! Горелов кивнул в сторону своего спутника, сделавшего шаг вперёд и с безразличием кивнувшего братьям. В комнате стало ощутимо тесно от нового присутствия. Александр мог поклясться, что почувствовал на себе тяжелый, оценивающий взгляд. Запах от незнакомца был резче Гореловского – махорка, конский пот, деготь и что-то затхлое. Странный запах, словно от рабочих мужиков, он совершенно не вязался со столь значимым представлением. — Мы не просили о помощи, полковник, — прозвучал голос Дмитрия, сдавленный, но твердый. — Мы способны сами подобрать управляющего для нашего доходного дома. — Ах, господин Веренский! — В тоне Горелова прозвучала насмешливая укоризна. — Да разве ж это помощь? Это забота! Стабильность! В наше-то неспокойное время? Газеты почитайте – сплошные стачки да поджоги. Вам тут, в вашем... тихом гнездышке, спокойнее будет, зная, что на Лиговке все под надежным контролем. Игнатий Фомич приступает завтра. Документики оформим. — Он повернулся к выходу. — На этом все, не провожайте! Свешников не спеша развернулся, его тяжелые сапоги гулко стукнули по паркету. Он не оглянулся, последовал за Гореловым, словно тень. Александр вздохнул и опустился обратно в кресло. Он пытался осознать что-то внезапное, крайне мимолетное. Лёгкий, почти неощутимый спазм где-то в глубине, под сводом лба. И будто на долю мгновения привычное ничто разделилось на две неравные массы чего-то. Одна – компактная, плотная, деликатная, пахнущая кофе и дорогим табаком. Другая – вытянутая, резкая, чужая. Исчезло так же внезапно, как и появилось, оставив лишь легкое недоумение и едва уловимый привкус железа на языке. Нервы. Наверняка нервы. — Этот Свешников... — Александр произнес задумчиво, почти сам себе, глядя в привычную пустоту. Слова вылетели сами, без осмысления, как эхо того странного мгновенного сдвига. — Он... совсем не такой, как Ростов. Михаил Павлович был... плотнее. Крепче сбит. А этот... — он слегка нахмурился, пытаясь ухватить ускользающее ощущение, — ...долговязый. И стоит как-то слишком прямо. Жестко как палка. — Он замолчал, удивленный собственной формулировкой. Откуда эти слова? Он не слышал, чтобы Горелов описывал рост или осанку. Он не чувствовал этого тактильно. Это было знание из пустоты, беспричинное и странное. Дмитрий резко двинулся, задев подлокотник кресла, и осел в него так, что скрипнул старый каркас. — Не как Ростов? — переспросил он тихо, напряженно до предела. — Долговязый? Прямой как палка? — он коснулся руки брата, и Александр вздрогнул. — Как ты это понял? — В его голосе не было радости. Были только шок и страх перед перед невозможным. Александр растерянно поднял руку, словно пытаясь нащупать ответ в воздухе. На его лице отразилась полная, искренняя беспомощность. Он не знал. В его мире не было ни "долговязых", ни "прямых как палка". Были звуки, запахи, тактильные ощущения, попытки вообразить портрет из скудного набора когда-то виденных людских черт. Описание пришло ниоткуда, как сон, который забывается при пробуждении, но оставляет смутное беспокойство где-то в внутри. — Я... — он начал и замер, не понимая, а что, собственно, говорить. — Не знаю, честно. Просто вдруг стало ясно, будто озарение пришло. — Александр безнадежно махнул рукой. — Я устал, позови Серафиму, я передам, что приготовить на ужин.