Запах его власти

Улица. Ночной дождь лупит по асфальту, превращая город в зеркало — размазанное, дрожащее, с неоновыми ранами света. Воздух пахнет мокрым камнем и бензином. Лея выходит из клуба, дверь глухо захлопывается за спиной — звук, похожий на выстрел. Всё. Точка. Конец. Она идёт быстро, не разбирая дороги. Как будто могла убежать от запаха феромонов, от липких рук, от чужих глаз, прожигающих до костей. Но запах всё равно с ней — въелся в кожу, в волосы, в саму душу. Руки дрожат. Документы, деньги — всё летит в сумку, скомкано, злобно, будто она хочет уничтожить эти вещи, но понимает — они часть сделки, её новой тюрьмы. Тюрьмы из воспоминаний. Она садится на корточки прямо под дождём, у стены. Мокрый бетон холодный, почти как руки клиентов, вода стекает по лицу, но не может смыть стыд. Она закрывает голову руками, вжимается в себя, будто пытается спрятаться в собственной коже. Губы дрожат, дыхание сбивается. В голове — голоса. Её же, внутренние, злые, безжалостные: «Вот так, грязь. Вот твоя свобода — под дождём, без крыши, без цели.» «Думала, уйдёшь — и всё исчезнет? Дерьмо не смывается водой. Оно живёт под кожей.» Её плечи начинают трястись, но не от холода. Слёзы смешиваются с дождём, и уже непонятно, где одно, где другое. «Ты всё ещё пахнешь клубом… мужчинами… унижением.» Она прижимает ладонь к губам, чтобы не застонать. Глаза смотрят в мокрый асфальт, где отражается неон — красный, как рана. Мир вокруг продолжает жить, а она сидит под дождём, словно выброшенная деталь чужой жизни. Она ненавидит себя за слабость, за то, что дышит. За то, что чувствует. За то, что внутри всё ещё тлеет искра — крошечная, жалкая — желание быть живой. Дождь усиливается, и город будто хочет смыть её вместе с грязью, но даже он не в силах вымыть то, что прячется под её кожей. Она — пустая оболочка, в которой звучит только одно: «Ты заслужила это.» Сквозь шум дождя — шаг. Один. Второй. Тяжёлый, уверенный, чужой. Тень падает на мокрый асфальт — большая, плотная, словно сама ночь решила укрыть её собой. Щелчок — зонт раскрывается, и дождь вдруг перестаёт касаться её плеч. Первое, что она чувствует — запах. Он не как у других. Не грубый, не пьяный, не давящий феромонами желания. Он — металлический, как раскалённое железо, глубокий, тёплый, живой, будто обволакивает изнутри. Запах силы, мужской, чистой и пугающей. Её тело мгновенно сдаётся. Сердце сбивается с ритма, дыхание становится коротким, а низ живота будто вспыхивает тихим, мучительным жаром. Это не похоть — это инстинкт, древний, животный, неизвестный Лее ранее. Она поднимает глаза и видит его. Высокий, почти нереальный, словно вырезанный из ночи. Чёрное пальто прилипло к плечам, по нему скатываются капли дождя. Кожаные перчатки, в одной руке — зонт, другую он держит в кармане. Сдержанный, спокойный, но в его взгляде — что-то, от чего воздух становится тяжелее. Он смотрит на неё не как на проститутку, не как на вещь, а как на загадку, которую хочет разгадать, вдохнуть, запомнить. Его глаза — серые, холодные, но внутри что-то мерцает, опасное. Лея замирает. Ей хочется спрятаться, исчезнуть, но тело не слушается. Каждая клетка будто тянется к нему, как к теплу, и одновременно хочет сбежать — подальше, пока не стало поздно. Она ненавидит себя за это. За то, что снова чувствует. За то, что внутри разрастается дрожь, смешанная со страхом и чем-то… постыдно сладким. Он стоит молча, и всё, что слышно — стук капель по зонту и шум её дыхания. Пауза — как натянутая струна. И вдруг он говорит — тихо, низко, голосом, от которого вибрирует воздух между ними: — Ты пахнешь иначе. Не как остальные. Тебя легко найти. Его слова режут тишину. Лея вздрагивает, взгляд становится острым, как лезвие. Но под кожей — жар, который не гаснет. Она не знает, чего боится больше — его или себя. Потому что впервые за долгое время ей страшно не от боли… а от того, что хочется остаться под этим чёрным зонтом. Она вскинулась, будто обожжённая ожогом, оттолкнув от себя воздух между ними. Глаза — дикие, затравленные, губы дрожат. — Не подходи! — голос сорвался, глухо, почти сдавленно. — Ты не знаешь, кто я! Он не двинулся, не моргнул. Только едва заметно склонил голову набок, как хищник, улавливающий движение. — Знаю, — тихо, почти шёпотом. Эти два слова рвут её. Всё, что она сдерживала — вырывается, как рвота. — Знаешь?! — её смех режет воздух. — Ты ничего не знаешь! — Я шлюха, слышишь?! — голос поднимается, дрожит от злости и боли. — Каждый чёртов вечер я обслуживаю мужчин, таких, как ты! От двух до пяти! Иногда десять, если платят больше! Она делает шаг к нему, как будто сама себя бросает в пламя. — Я брала у них в рот, позволяла им делать всё, что они хотели, куда хотели в любую из моих дырок! Им не нужно было знать моё имя — я даже не человек для них, я дырка, которую можно купить! Слова лезут острыми осколками, каждый — попытка ударить, оттолкнуть, уничтожить. — Вот она я, грязь! Не подходи ко мне, ты испачкаешься, — почти шипит она, сжимая кулаки. — Ты думаешь, что ты другой? Что ты не такой, как они? Ты такой же, просто лучше скрываешься за костюмом и деньгами! Он слушает. Не морщится. Не отступает. Его глаза — не холодные, не тёплые. Просто внимательные. В них нет ни жалости, ни брезгливости — только голод, тихий, упрямый, настойчивый. — Закончила? — голос его низкий, тихий, и от этого страшнее. Он делает шаг вперёд, медленно, словно не боится её ярости. — Всё, что ты перечислила, — это то, что делали с твоим телом, — говорит он ровно. — Но не с тобой. Она дёргает подбородком, хочет отвернуться, но он не даёт — рука в кожаной перчатке мягко, почти бережно касается её щеки. Он убирает мокрую прядь волос, и его пальцы на секунду задерживаются у её виска — лёгкое прикосновение, будто пробует её дыхание. — Сейчас, — он говорит это глухо, спокойно, почти ласково, — я вижу перед собой женщину. Не вещь. Не грязь. Женщину, которая, несмотря на всё, всё ещё дышит. Всё ещё держится. Всё ещё пахнет жизнью. Лея едва дышит. Она хочет оттолкнуть его, но не может. Хочет закричать, но слова застревают. Тело само предаёт её — дрожит, будто в приступе, и где-то глубоко, там, где она себе не признается, ей хочется шагнуть к нему ближе, в его запах, в его тепло. — Не трогай меня! — наконец вырывается из неё крик. Но в голосе — не отвращение. Страх. И боль. И то, что она не смеет назвать. Он улыбается — едва, криво, с каким-то безумием в глазах. — Боюсь, уже поздно, — произносит он почти шёпотом. — Я уже тронул тебя, Лея. Не руками. Разве я не прав? Она отпрянула, будто от пощечины, и побежала — сквозь дождь, по лужам, не разбирая дороги. Он не двинулся. Только смотрел, как её фигура растворяется в ночи. Зонт медленно опустился вниз, и он прошептал — так тихо, что только дождь услышал: — Ты можешь бежать, Лея. Но я уже чувствую твой запах. И теперь я не отпущу. Под дождём он не шевелился. Зонт всё ещё раскрыт, но по лацканам пальто медленно скользили тяжёлые капли, пропитывая ткань насквозь. Он стоял, глядя в ту сторону, куда убежала Лея — и впервые за долгое время не чувствовал холода. — Сломанная, дикая… и всё же не согнулась, — тихо сказал он сам себе, почти с восхищением. На мокром асфальте что-то блеснуло. Он наклонился — брелок, оторванный от её сумки. Фотография в треснувшем пластике: девочка с короткими волосами и солнечной улыбкой обнимает сестру, их глаза светятся — там ещё нет боли, грязи, усталости. На этом фото Лея жила. Его пальцы медленно сжались. Из груди вырвался короткий, неровный вдох — слишком резкий, чтобы быть просто дыханием. Он провёл большим пальцем по стеклу брелка, словно касаясь её щеки на снимке. «Я заставлю тебя улыбнуться так снова. Только для меня.» Мысль пронеслась, как удар. Никаких сомнений, ни капли колебания — просто констатация факта. Он уже решил. Дамиан поднялся, пошёл к машине. Шаги ровные, без спешки, будто дождь был частью ритуала. Открыв дверцу, сел за руль. Фары вспыхнули, вырезая из темноты мокрую улицу. В зеркале заднего вида мелькнула тень — Лея, бегущая куда-то вглубь города, промокшая, живая, чужая. Он смотрел на неё, не мигая. Медленно снял перчатку с одной руки и поднёс к лицу. На коже — слабый след её запаха, тонкий, едва уловимый, но в нём было что-то, от чего внутри всё сжималось: запах страха, мокрой кожи, боли и… жизни. Он вдохнул глубже, закрыв глаза. На губах появилась едва заметная тень улыбки — опасная, почти болезненная. — Не телом, — прошептал он, глядя на тёмное небо. — Душой. Я хочу тебя целиком, Лея. Он снова надел перчатку, завёл двигатель, и низкий рык машины растворился в звуке дождя. Фары скользнули по пустым улицам — туда, где исчезала она. Машина двигалась за ней медленно, почти бесшумно — как тень, как мысль, которую невозможно отогнать. Фары освещали дождь, превращая капли в серебряную пыль, но расстояние между ними оставалось неизменным. Он не хотел догонять. Он хотел чувствовать. Лея шла быстро, не оглядываясь. Мокрая одежда прилипала к телу, волосы спутались, плечи дрожали — но она держалась прямо. Каждый её шаг оставлял след — маленький, хрупкий, живой. И этот след вёл его за собой. Дамиан сидел, чуть подавшись вперёд, глаза не отрывались от её фигуры, скользящей сквозь дождь. Запах достигал его даже сквозь мокрое стекло — тонкий, меняющийся, теперь в нём не было страха. Он был яркий, живой, как озон перед грозой. Её гнев, её отчаяние, её смятение — всё смешалось, превратившись в аромат, который сводил его с ума. Он приоткрыл окно, впустил этот запах внутрь. Воздух обжёг. Грудь наполнилась дрожью, почти сладкой. «Так пахнет не покорность. Так пахнет жизнь…» Он прикрыл глаза, вдыхая, как вино, смакуя каждую ноту — соль, дождь, женскую кожу, остаток страха и что-то дикое, ещё не тронутое. — В гневе ты красива, — прошептал он, глядя, как она сворачивает в переулок. — И пахнешь… чище. Не страхом. Не грязью. Жизнью. Он выключил фары. Машина утонула в темноте, как зверь, затаившийся в траве. Только слабое свечение приборной панели резало его лицо — жёсткое, сосредоточенное. Уголки губ дрогнули, превратившись в едва заметную улыбку. — Интересно, — произнёс он медленно, с хрипотцой в голосе, — сколько тебе нужно, чтобы вспомнить, что ты живая? Сколько ночей — чтобы перестать прятаться под этой кожей, под этими словами «грязь», «позор»? Она скрылась за углом. Он завёл мотор, но не тронулся. Поехал следом, чуть позже, чтобы не услышала. Её дом оказался старым, облупившимся, с тусклым светом на третьем этаже. Она вошла внутрь, не оборачиваясь, дверь скрипнула и захлопнулась. Дамиан остановился под деревьями напротив. Дождь бил по веткам, по крыше машины, по его плечам, когда он вышел наружу. Стоял долго. Смотрел в окно, где за полупрозрачной занавеской мелькнул её силуэт. Она двигалась медленно, устало, опускаясь на кровать. Он сунул руки в карманы пальто и выдохнул. Всё в нём было натянуто до предела — желание, спокойствие, нетерпение. Он не хотел её иметь. Он хотел владеть. Не телом — душой, дыханием, страхом, каждым её вдохом. Хотел, чтобы её глаза смотрели только на него, чтобы её запах изменялся под его дыханием. Он тихо усмехнулся, чувствуя, как по коже снова пробегает дрожь. — Спи, Лея, — прошептал он в темноту. — Завтра я снова найду тебя. Он стоял под деревьями, не двигаясь. Дождь стих, воздух стал тяжелым, влажным — в нём всё ещё витал её запах. Тот самый — с примесью соли, ветра и чего-то живого, неуловимого. Он закрыл глаза. Представил её смех — не тот, натянутый, что она дарила клиентам, а настоящий, с фотографии. Там она была другой: солнечной, ещё не тронутой болью. И это убивало. Он хотел вернуть эту улыбку. Сделать так, чтобы она принадлежала ему. Чтобы смеялась для него, а не вопреки всему. Желание сжимало грудь. В нём не было похоти — только голод, древний, животный, требующий обладания. Он провёл пальцами по кожаной перчатке — той самой, которой касался её лица. Тепло её кожи будто впиталось в материал, жило там. Дамиан медленно прижал руку к лицу, вдохнул запах кожи, пропитанный ею. И на миг потерял контроль над дыханием. «Ты не понимаешь, — прошептал он. — Я не хочу твоё тело. Я хочу, чтобы ты улыбалась мне. Только мне.» Он сел в машину. В салоне всё ещё стоял её аромат — тонкий, невидимый, сводящий с ума. Дамиан закрыл глаза, запрокинул голову на подголовник. На секунду позволил себе утонуть в этом запахе, в памяти её взгляда. Где-то глубоко внутри нарастало чувство, похожее на лихорадку. Он не понимал, любовь ли это или безумие. Но точно знал одно: теперь она — его. Не по праву, не по силе, а по сути. Она уже жила в его мыслях, в его крови, в каждом вдохе. Он улыбнулся, глядя на её окно, в котором дрожал свет. — Ты просто ещё не знаешь, Лея, — тихо сказал он. — Но ты уже моя.