Запах его власти

Будильник не звонил. Она проснулась сама — от тишины. Странной, вязкой, будто кто-то выключил весь мир. Лея долго лежала, уткнувшись лицом в подушку, пока мозг пытался понять: где она, какой сегодня день, кому должна улыбаться. А потом вспомнила — никому. Комната была чужой в своей чистоте. На стуле — аккуратно сложенные джинсы, дешёвая футболка. На тумбочке стакан воды и просроченные витамины. Больше ничего. Ни запаха пота, ни дешёвых духов, ни музыки из клуба, что обычно била в уши до рассвета в памяти. Она перевернулась на спину и долго смотрела в потолок. Белый, с крошечными трещинами, как шрамы. Сердце стучало ровно. Впервые за долгое время ей не нужно было вставать, краситься, натягивать короткое платье и улыбаться мужчине, у которого на лице даже не было интереса — только привычка платить. — Свободна, — прошептала она, пробуя слово на вкус. Оно прозвучало чуждо, почти издевательски. Она села на кровати, обняв себя за плечи. Внутри всё казалось выжженным. Свобода была похожа не на облегчение, а на пустоту. Такое чувство, будто она вылезла из чёрной воды — дышать можно, но внутри ещё плескается грязь. На подоконнике лежала пачка сигарет. Лея взяла одну, поднесла к губам, но зажигалка не щёлкнула — закончился газ. Она усмехнулась: даже дым не хочет возвращаться в её лёгкие. Открыв окно, впустила холод. Воздух пах сентябрем и мокрым асфальтом. Она втянула его глубоко, до боли в груди, и на секунду показалось, что внутри стало чуть легче. Теперь нужно было понять, как жить. Без расписания, без чужих заказов, без мнимого глянца, под которым пряталась грязь. Она не помнила, как это — просыпаться ради себя, а не ради клиента. Полтора года — не срок, но достаточно, чтобы стереть личность до нуля. Клуб вычищал не тело — память. Там не думали. Там жили по инстинкту. Лея встала, заправила кровать — машинально, будто выполняла приказ. Потом подошла к зеркалу. Отражение смотрело на неё настороженно: бледная кожа, слипшиеся волосы, потухшие глаза. Без макияжа она казалась моложе — почти девчонкой. — Ну и кто ты теперь? — тихо спросила она отражение. Ответа не было. Только тишина и пульс где-то в висках. Она выдохнула и пошла умываться — холодной водой, чтобы проснуться по-настоящему. Вода текла по щекам, смешиваясь с чем-то ещё — не то слезами, не то остатками сна. Лея смахнула их ладонью, как лишнюю грязь, и впервые за долгое время позволила себе подумать: “Может, я всё-таки выживу.” Пар с зеркала давно осел, но отражение всё равно казалось размытым — будто Лея смотрела не на себя, а на тень, оставшуюся от кого-то другого. Она опёрлась ладонями о раковину, всматриваясь в лицо: бледное, осунувшееся, под глазами — тёмные круги, а на шее всё ещё, как ей казалось, витал запах альфы, того самого, который преследовал ее. Металлический. Сладкий. Манящий, как что-то запретное. Она резко втянула воздух — и в висках закололо. Нет, этого запаха здесь быть не могло. Но нос словно сам предательски помнил его. Где-то в глубине тела, в инстинктах, в том месте, откуда берётся желание, — он всё ещё жил. — Хватит, — выдохнула она, сжимая пальцы. — Его нет. Лея подняла глаза — в зеркале отразилась женщина, которой она не верила. Слишком уставшая, чтобы быть опасной. Слишком трезвая, чтобы снова попасть под чьё-то влияние. Она вспомнила, как вчера — с вызовом, почти с отчаянием — наговорила тому альфе гадостей. Про себя, про то, кем была. Хотела, чтобы он отступил, чтобы возненавидел. Исчез. Но его взгляд остался спокойным, будто он не слышал слов — только чувствовал её запах, её страх. И это бесило. «Он просто маньяк», подумала она, «ему нравится контролировать. Такие любят ломать и смотреть, как ты собираешь себя обратно, по кускам.» У неё уже был один такой. Клиент с тяжёлым дыханием, который всё время пытался сделать узел, прижимая её лицом к дивану. Говорил тихо, почти ласково, но его ласки были как кандалы. Он не платил за секс — он покупал власть. Ему нравилось ощущение, что она не может двинуться, не может сказать «нет». Он не нарушал правил, но всегда был на грани. Тогда она молчала, считая, что так проще — вытерпеть и забыть. Но тело не забыло это мерзкое ощущение единения с чужим телом. Стиснув зубы, Лея включила душ и встала под ледяную воду. Струи ударили по коже, заставив вздрогнуть. Холод обжигал, сбивал дыхание, стирал мысли. Она тёрла руки, плечи, шею — словно могла смыть с себя всё, что налипло за эти годы. Запах, воспоминания, чужое дыхание, чужие руки. Лёд проникал под кожу, в кости, и только тогда стало легче. Пустота внутри снова заняла своё место — знакомое, безопасное. Без запаха. Без чувств. Она стояла так долго, пока пальцы не онемели, а вода не перестала казаться холодной. Потом выключила кран, обмоталась полотенцем и вытерла зеркало. В отражении снова была она — просто женщина. Процедура называлась «Сенсорное обнуление» — коротко, почти бездушно. Так в медкартах обозначали очищение естественного запаха омеги от примесей — следов чужих альф, бет, омег, впитанных телом за годы. У омег было это свойство: кожа хранила всё, через кого они прошли. Запахи наслаивались, путались, и со временем родной аромат исчезал — оставалась лишь смесь чужих следов, как шрамов. Такую процедуру проходили те, кого насиловали. Те, кто хотел вычеркнуть из себя воспоминания о чужих руках, дыхании, запахе. Или те, кто стремился стереть метку. Лея вздохнула. Ей повезло: метки на ней не было. Никто не захотел поставить на ней свой знак — ни из желания, ни из гордости, ни чтобы унизить. Ведь за не добровольную метку с альфы в суде можно вытрясти огромную сумму. Без метки процедура стоила дешевле, и у неё оставались хоть какие-то деньги из крошечных сбережений и последней зарплаты. Клиника встретила её стерильным воздухом и ослепительным светом. Белые стены, белые халаты, белый пол. Ни одного оттенка, ни одной детали, за которую мог бы зацепиться взгляд. Мир без запаха. Без прошлого. Врач — женщина с ровным голосом и холодными глазами — пролистала планшет. — Уверены? — спросила она. — Процедура болезненная. Некоторые теряют сознание. — Я уверена, — тихо ответила Лея. — Хорошо. Лазер выжигает феромонные примеси под кожей. Ваш естественный запах восстановится, но… — женщина подняла глаза, — вы будете ощущать себя другой. Многие описывают это как потерю части себя. — Это то, чего я хочу, — сказала Лея. Холодная кушетка. Металл под спиной. Она закрыла глаза, когда включили аппарат — яркий импульс света прорезал воздух. Запах прожжённого озона заполнил комнату. Кожа будто зазвенела, каждая клетка взорвалась болью. Она не кричала. Только сжимала кулаки, чувствуя, как внутри что-то ломается, выгорает. С каждым вспышкой из тела, казалось, вырывались чужие следы — чужие руки, голоса, дыхание, всё, что прилипало к ней, как тень. Боль была прямая, почти святая — очищающая. Когда аппарат затих, воздух стал тяжёлым, густым. Лея приподнялась, чувствуя, как кожа пульсирует — горячая, будто обожжённая изнутри. Врач протянула салфетку. — Первые сутки не мойтесь, — сказала она. — И не наносите ничего на кожу. Ваш организм заново выстраивает феромонный слой. Лея кивнула. На выходе остановилась у зеркала в коридоре. Шея и ключицы покраснели из под одежды, как после ожога, но взгляд был другой. В нём не было той липкой вины, что преследовала её в последние месяцы. Она вдохнула — и впервые за долгое время почувствовала только себя. Без примесей, без чужого. Её запах был еле уловим — чистый, тихий, почти невинный. В груди щемило. Как будто вместе с болью ушло нечто ещё — память, стыд, зависимость. Она вышла из клиники и остановилась под ветром. Город пах пылью, кофе и холодом. Она вдохнула глубоко, до боли, и в первый раз за долгое время ощутила тишину — настоящую, внутреннюю. Будто часть её прошлого действительно сгорела вместе с этим запахом. Лея шла по коридору медклиники, вдыхая тот же стерильный воздух, только теперь с примесью медикаментов и чем-то сухим, металлическим — как вкус железа на языке. После Сенсорного обнуления тело всё ещё побаливало, кожа под одеждой пульсировала, но внутри стояла странная ясность. Она знала, что следующая остановка — кабинет гинеколога. Доктор Сорокина — женщина лет сорока, с мягким голосом и уставшими глазами, — когда-то помогала Лее после неудачного цикла, который был после продажи ее девственности. Знала, кем она была, но никогда не задавала лишних вопросов. Сегодня в её взгляде читалось осторожное сочувствие. — Проверка стандартная? — уточнила она, вводя данные в планшет. — Да. На инфекции, ЗППП. И… — Лея запнулась. — Я хотела бы узнать о хирургическом удалении феромонных желёз. Врач подняла взгляд, на мгновение перестав печатать. — Лея, ты серьёзно? — Абсолютно. — Ты ведь знаешь, что это не косметическая операция. — Знаю. Сорокина сняла очки, положила их на стол и чуть подалась вперёд. — Феромонные железы — это не просто запах. Это часть эндокринной системы омег. Они регулируют гормональный фон, формируют цикл, влияют на выработку эстрогена, прогестерона и стабилизацию овуляции. Если их удалить — цикл разрушится. Она говорила спокойно, но в её голосе звучала скрытая тревога. — В восьмидесяти процентах случаев, — продолжила она, — после удаления наступает бесплодие. У некоторых — временное, у большинства — необратимое. Организм теряет способность распознавать собственные фазы цикла. Проще говоря, без феромонов тело перестаёт “понимать”, что оно омега. Лея молчала, глядя на стол. Слова звучали как предупреждение, но внутри не вызывали страха — лишь тихое, упрямое спокойствие. — Операцию разрешают только после двадцати пяти, — добавила Сорокина, будто это было последним аргументом. — До этого гормональный фон нестабилен и слишком стремится к размножению. Любое вмешательство приведёт к необратимым последствиям. — Мне двадцать, — спокойно сказала Лея. — Я подожду. Врач устало вздохнула. — Я понимаю, что ты хочешь “очиститься”, но, Лея… стереть всё невозможно. Ты живая. Не лабораторный образец. У тебя есть шанс на счастливое будущее. Лея чуть усмехнулась, не поднимая глаз. — Может, когда-нибудь я захочу быть живой. Но не сейчас. Сорокина ничего не ответила. Лишь кивнула, и в этом кивке была смесь уважения и бессилия. Когда анализы были взяты, Лея вышла в коридор. Шаги отдавались гулко, стены снова казались слишком белыми. Она остановилась у окна, посмотрела на улицу, где бежали люди, не подозревающие, что для кого-то «нормальная жизнь» — это цель, растянутая на годы. Пять лет. Я выдержу. К тому времени соберу деньги. И буду чистой полностью. Она вышла из клиники не с облегчением, а с ощущением странной, почти фанатичной ясности. Будущее впервые выглядело не страшным, а конкретным. Далёким, но достижимым. Дома стояла тишина. Лея села за кухонный стол и достала блокнот. Лист пах бумагой и пылью — странно знакомый, как будто часть прежней, до-клубной жизни. Она начала писать: > — пройтись по кафе и барам; — спросить о работе — барменом, уборщицей, посудомойкой; — сделать новый график расходов; — купить одежду для нормальной жизни. — избавиться от старой. Запись выглядела почти детской, будто она заново училась существовать. Не ради карьеры. Не ради успеха. Просто чтобы жить. Теперь ей нужны были только еда и аренда — и это, на удивление, казалось достижимым. Она поднялась, открыла шкаф. Тот пах сладко — духами, потом и чем-то тяжёлым, почти химически чужим. Запах клуба. Запах прошлого. Лея достала первый наряд — короткое платье из золотистой ткани, сверкающее даже при тусклом свете лампы. Потом ещё одно — чёрное, с открытой спиной. Туфли на каблуке, обтянутые кожей, бижутерия, сверкающая, как новогодняя мишура. Каждая вещь казалась маской, ролью, чужой оболочкой. Она аккуратно сложила их в коробки, одну за другой, словно хоронила прежнюю себя. На улице было прохладно. Лея несла коробки в дорогой секонд-хенд — тот, где продавали бренды по высоким ценам. За прилавком сидела девушка с идеально гладкими волосами и безэмоциональным лицом. — Всё это в хорошем состоянии, — тихо сказала Лея. Продавщица оценила вещи быстро, механически. Через несколько минут Лея получила сумму, которая казалась почти неприличной за крошечные кусочки её унижения. Но она не чувствовала ни вины, ни радости. Только лёгкость. С этими деньгами она пошла в другой магазин — старый, пахнущий пылью, где одежду развешивали на металлических вешалках, а продавцы не смотрели в глаза. Она выбрала простое. Серое, мягкое, не бросающееся в глаза. Пару джинсов, две толстовки, несколько футболок. Одежду, в которой можно раствориться в толпе. В примерочной, перед зеркалом, Лея на мгновение застыла. На неё смотрела женщина, которую она не узнала. Без блеска, без макияжа, без искусственного сияния на коже. Простая, с чуть красной от холода шеей, с тихими глазами. Она провела рукой по ткани толстовки — мягкая, уютная, тёплая. Никаких вырезов. Никаких каблуков. И впервые за долгое время почувствовала себя в безопасности. В отражении она выглядела как человек, а не как товар. И это было страшно и красиво одновременно. Когда Лея возвращалась домой, день уже клонится к вечеру. Город шумел — машины, голоса, музыка из открытых дверей кафе. Всё это казалось чужим, как будто она смотрела на жизнь через стекло. В руках шуршал пакет с новой одеждой — её первой «нормальной» покупкой за долгие месяцы. Телефон завибрировал в кармане. На экране — номер больницы. — Алло? — Лея? — знакомый женский голос звучал спокойно, почти обыденно. — Это доктор Блэк. Хотела сообщить — начался новый виток лечения. Мила чувствует себя хорошо, реагирует на препараты. Есть положительная динамика. Сердце Леи сжалось. Она не ответила сразу, только слушала, будто боялась спугнуть эти слова. — Правда?.. — прошептала она. — Да. Мы осторожны с прогнозами, но всё идёт в правильном направлении. Лея зажмурилась, прижимая телефон крепче. — Спасибо… — выдохнула она, и голос предательски дрогнул. — Спасибо вам. — Всё благодаря своевременным платежам, — добавила врач сухо, — у вашей сестры теперь лучшие препараты. Связь оборвалась. Лея осталась стоять посреди улицы, сжимая телефон так, будто боялась отпустить. Грудь наполнилась чем-то острым — смесью облегчения и боли. Она улыбалась, и слёзы текли сами собой, горячие, очищающие. Мила — её Мила — наконец-то шла на поправку. Лея села на ближайшую лавочку в парке. Сумерки сгущались, листья тихо шелестели под ветром. Она всё ещё держала телефон у груди, словно тот мог передать через холод пластика тепло младшей сестры. Впервые за долгое время внутри не было пустоты — только тихая, робкая надежда. Но радость быстро сменилась тревогой. Мысль, от которой она бежала весь день, вернулась, как холодная волна. Кто оплатил лечение? Перед глазами вспыхнул образ альфы. Его спокойный, пронизывающий взгляд. Тот ровный, безэмоциональный голос, будто он уже тогда знал всё о ней — о сестре, о долгах, даже о том, как она дышит, когда врёт. Лея стиснула зубы. — Нет… — шепнула она, едва слышно. — Только не он. Но внутри всё уже знало ответ. Конечно, он. Тот самый странный альфа, с которым она столкнулась, словно случайно в кабинете, но теперь не могла избавиться от его следа. Он оплатил лечение — и теперь, будто невидимая нить, связывала их. Эта мысль вызывала дрожь. Не страх даже — чувство уязвимости, будто кто-то вторгся в её жизнь и поставил на ней метку, не касаясь кожи. И чем сильнее она пыталась отмахнуться, тем отчётливее ощущала знакомый запах — лёгкий, металлический, с едва уловимой сладостью. Он всплыл из ниоткуда, словно воздух сам решил напомнить ей, кто теперь держит её судьбу. Она резко обернулась. Пустой парк. Фонарь, листья, редкие прохожие вдали. Никого. Сердце забилось чаще. Она втянула воздух, будто надеялась поймать его запах, но тот исчез — растворился, как мираж. Наверное, просто усталость. Или воображение. Лея опустила плечи, тихо рассмеялась — коротко, нервно. — Кажется, я схожу с ума, — сказала она самой себе. Но где-то под кожей, в том месте, где ещё вчера жгло после Сенсорного обнуления, всё ещё будто пульсировал его след. Не запах — ощущение присутствия. Он знал. Он наблюдал. И, как бы она ни убеждала себя в обратном, Лея чувствовала: этот альфа не отпустит её. Ни сейчас, ни потом. Через неделю Лея снова стояла в больнице. Мила — румяная, улыбающаяся, почти прежняя — махала ей рукой, показывая пальцами сердечко. Тонкие плечи сестры уже не казались прозрачными. В глазах появился блеск, которого не было много месяцев. Лея обняла её, вдохнула запах больничного мыла и лекарств и впервые за долгое время ощутила что-то, похожее на облегчение. — Ты справишься, — прошептала она сестре. — Я скоро вернусь. Мила кивнула, крепко сжимая её ладонь, будто не хотела отпускать. Лея вышла на улицу — воздух был влажный, октябрьский, шершавый, и сразу ударил в нос… знакомый аромат. Его запах. Она замерла, втянула воздух — но запах исчез. Снова. Толпа спешила по своим делам, такси сигналили, голуби кружили над фонтаном. Никто не смотрел на неё. Она тряхнула головой. Нервно. Всего лишь воображение. Но запах вернулся, когда она собирала вещи дома: складывала в сумку серые толстовки, документы, таблетки от головной боли. Тот самый привкус в воздухе — металлический, глубокий, будто кто-то прошёл мимо, едва коснувшись плечом. Лея застыла у чемодана. Сердце билось слишком громко. Я схожу с ума. Или он действительно здесь. Она резко вдохнула, схватила сумку. Движения — резкие, механические: застегнуть молнию, проверить паспорт, лекарства, деньги. Дешёвый центр в промышленном квартале — её привычное укрытие, место, где можно переждать течку и не сорваться. Запах антисептика, старого кафеля, дезинфекции. Ничего личного, ничего живого. Но даже там — запах не исчез. То слабее, то сильнее, будто кто-то дышал в затылок, наблюдал. В коридоре центра — очереди женщин, усталые лица, тихие разговоры. Она садится в пластиковое кресло, прижимает сумку к животу. И снова — он. Едва ощутимая волна тепла, металлический привкус, который невозможно спутать. Его запах. Лея замирает, ладони потеют. Он знает, куда я хожу. Он везде. Она поднимает голову — только медсестра с журналом, охранник бета у двери, несколько женщин, уткнувшихся в телефоны. Ни одного взгляда, который задержался бы дольше. Ни одного лица, что могло бы выдать преследователя. Но внутренний голос шепчет: Он здесь. Просто не показывает себя. Она сжимает кулаки, прижимает ладони к лицу, будто пытается стереть липкий след его присутствия. Бесполезно. Когда за дверью кабинета щёлкнул замок, и назвали её имя, Лея медленно поднялась. Тело будто налилось тяжестью. Холод по позвоночнику, знакомый аромат в воздухе — и тихая мысль, от которой не укрыться: Он снова здесь. И не отпустит. Дамиан чувствовал её раньше, чем видел — лёгкий, дрожащий шлейф, едва заметный среди пыли, дождя и бензина. После «сенсорного обнуления» запах Леи изменился: стал чище, тоньше, почти невинным. Теперь в нём не было ни дешёвого алкоголя, ни чужих прикосновений. Только она. Сладкая, живая, дикая. Его. Интерес превратился в голод. Он сидел в машине, наблюдая, как она идёт в тот убогий центр — стены облезлые, окна с решётками, вывеска наклонена ветром. Место, где ломали женщин, заставляя переживать течки в одиночестве и холоде. Где отнимали то, что делало их живыми. Удалить феромонные железы... — он произнёс вслух, почти ласково, как проклятие. Он уже знал. Посетил её врача — Сорокину. Женщина попыталась сделать вид, что не знает, о ком речь, пока он не положил на стол конверт. Бумага шуршала мягко, как шёлк. Деньги всегда раскрывают рты быстрее угроз и уговоров. — Лея... — он почти смаковал имя. — Планирует операцию, да? Сорокина кивнула. Он улыбнулся. Спокойно, размеренно, как человек, у которого есть план. Нет, милая. Ты не лишишь себя запаха. Не лишишь меня того, что связывает нас. Он уже видел будущее: её кожа под его ладонями, её тело, пахнущее им. Она будет бояться, злиться, сопротивляться — а потом привыкнет. Приручится к его запаху, как зверь к метке хозяина. Он не собирался торопиться. Феромоны уже делали своё дело. Она дёргалась, оглядывалась, искала глазами источник — и не находила. А он был рядом. Всегда. Не касался, не нарушал границы — только позволял ей дышать им. Когда дверь центра захлопнулась за её спиной, он набрал короткий номер. — Переведите на счёт центра. Пусть её переселят в отдельную палату. Без соседок. Без шума. С лучшими условиями. Он знал, что она будет чувствовать его присутствие даже там, за толстыми стенами. И это было прекрасно. Пусть боится. Пусть чувствует. Пусть знает — я рядом. Он сидел в машине, пока не пришло сообщение, что Лея заселена в отдельную палату, и в груди поднималось чувство — вязкое, медленное, как раскалённый мёд. Не просто интерес. Уже не вожделение. Что-то глубже, темнее. Он не мог назвать это любовью — слово слишком мягкое для того, что он ощущал. Скорее — потребность. Необходимость. Как будто сама жизнь сжалась в одну точку — туда, где была она. Он знал, что внутри ей сейчас холодно, что она чувствует себя пленницей, ее феромоны бушуют, тело требует тепла и ласки. Он хотел, чтобы она чувствовала его. Чтобы каждое её движение, каждый вдох напоминал о нём. Пальцы медленно постучали по рулю. Мысль появилась внезапно — тихая, опасная, как тень за плечом. Сестра. Он вспомнил брелок, фото, её руки, прижимающие к себе девочку. Её мягкое лицо, тот редкий свет, которого не было в глазах самой Леи. Если Лея закрыта, если прячется, то через девочку можно открыть дверь. Мила — ключ, тонкий, невинный, беззащитный. Он мог появиться в больнице случайно. Принести лекарства, передать конверт, узнать новости. Медперсонал не задаёт вопросов тем, кто платит. Он представил, как сидит у кровати сестры — говорит спокойно, мягко, рассказывает, что Лея теперь в безопасности. Что всё под контролем. Что он заботится. Если девочка примет его — Лея не сможет закрыться. Его взгляд стал пустым, холодным. Так бывает у людей, в которых эмоции перерастают в манию. Он уже не размышлял, позволено ли это. Он просто знал: это должно произойти. Плечи расслабились. Взгляд стал почти умиротворённым. Он чувствовал запах Леи — след феромонов ещё держался на коже, на ткани перчаток. Наклонился, вдохнул, и угол его губ дрогнул в тени улыбки. Ты можешь бежать, Лея. Можешь стирать следы, можешь ненавидеть. Но я найду тебя в любой тени, в любом воздухе, в каждом дыхании твоей сестры. Потому что теперь ты — мой воздух. Он включил двигатель, выехал на мокрую дорогу. Фары на миг высветили ворота центра. Машина растворилась в ночи — как хищник, уходящий на охоту. Дамиан вошёл тихо, без тени спешки — так, как входят не чужие, а свои. Палата залита утренним светом, запах лекарств и ванили. Мила лежала, обложенная книжками и плюшевым медведем. Сестры не было уже два дня, и в девочке копилась тревога, густая, как туман. Он постучал в косяк, мягко: — Можно? Она вздрогнула, но быстро собралась. — Да… вы из персонала? — Не совсем, — он подошёл ближе, поставил на тумбочку небольшой бумажный пакет. — Просто друг больницы. Принёс немного сладкого. Он говорил ровно, спокойно, с тем тоном, который действует на детей сильнее любого лекарства. Мила с интересом глянула на пакет. — А вы… спонсор? — Иногда, — он усмехнулся. — Когда вижу тех, кто заслуживает большего, чем получает. Он сел на край стула, на уровне её взгляда. — Ты ведь Мила, верно? — Да, — она тихо кивнула. — А вы? — Просто Дамиан. Имя будто растаяло в воздухе — она повторила его про себя, словно пробуя вкус. — А Лея говорила, что спонсоры не приходят лично… — Я не совсем спонсор, — ответил он с лёгкой улыбкой. — Я хотел убедиться, что всё у тебя в порядке. Мила медленно кивнула, сжимая простыню. — Всё… вроде хорошо. Только я скучаю по Лее. Она уехала. На неделю. — Знаю, — его голос стал чуть ниже, мягче. — Она очень заботится о тебе. Девочка вздохнула. — Иногда слишком. Я вижу, как она устаёт. Но ничего не говорит. Думает, что я не понимаю. Пальцы беспомощно теребили край одеяла. — Просто я не хочу быть для неё обузой. Он слушал, не перебивая, и это действовало лучше слов. Девочке нужно было, чтобы её выслушали — без жалости, без “бедная”. — Ты не обуза, Мила, — сказал он, чуть наклонившись вперёд. — Иногда именно ради кого-то мы находим смысл дышать. Он сделал паузу. — Для неё ты — свет. Даже если она не говорит. Глаза девочки заблестели. — А вы её знаете? Он улыбнулся. — Немного. Видел, как она смотрит на тебя. Это не забывается. Он добавил тихо, почти шепотом: — Она сильнее, чем кажется. Но ей нужна опора. — Опора? — переспросила Мила, неуверенно. — Кто-то, кто не позволит ей снова потеряться, — он чуть сжал её ладонь, тепло, уверенно. — Понимаешь? Она кивнула, не убирая руки. — Хотите, я ей передам что-нибудь, когда она вернётся? Он задумался — едва заметная тень улыбки коснулась губ. — Скажи, что я обещаю, что всё будет хорошо. — А кто вы для неё? — спросила Мила с детской прямотой. Дамиан слегка улыбнулся, взгляд стал глубоким, почти задумчивым. — Тот, кто не позволит ей больше быть одной. Девочка кивнула, словно принимая это как обещание. И впервые за долгое время её плечи расслабились — она чувствовала себя в безопасности. Он встал, поправил одеяло, взгляд задержался на ней чуть дольше, чем положено. — Я ещё загляну, если позволишь. — Конечно, — сказала она искренне. — С вами… спокойно. Он тихо кивнул и вышел, оставив за собой запах дорогого парфюма и ощущение надёжности. Но в коридоре его глаза уже потемнели. Теперь она доверяет. Её слова — мой ключ. Через неё я подойду ближе. Он вынул телефон, коротко написал сообщение: “Установите охрану у палаты. И пусть врачи докладывают о каждом визите Леи.”