Запах его власти

Дождь липнет к лицу, холодный, как страх, смешиваясь со слезами, которых Лея даже не замечает. Она идёт быстро, почти бежит — будто от себя. В груди всё клокочет: злость, стыд, тревога. Каждый шаг по мокрому асфальту — удар, глухой и равномерный, как сердце, которое хочет вырваться наружу. «Я не просила. Не просила этой жалости. Не просила спасения. Я сама выбрала грязь — и теперь пусть всё идёт к чёрту.» Пальцы сводит — она не замечает, как впивается ногтями в ладони. Воздух режет лёгкие, дыхание сбивается, но она не останавливается. Всё тело гудит — от холода, от усталости, от внутреннего ужаса, который никак не уходит. Образ альфы вырастает перед глазами, будто призрак: его спокойный голос, взгляд, в котором было слишком много — интереса, понимания, власти. Запах. Тёплый, металлический, с оттенком чего-то живого, слишком настоящего. Он будто въелся под кожу, как яд, и теперь не вымывается. «Он не просто мужчина. Он… ломает. Лезет туда, куда никто не должен. Под кожу. В мысли. В душу.» Её начинает трясти. Не от холода — от страха. За такую помощь не расплачиваются деньгами. За такую помощь платят чем-то гораздо страшнее — свободой, волей, собой. «Он дал — значит, заберёт. Всё. До последней капли. Он не спасал. Он пометил.» Лея чувствует, как внутри неё всё медленно рушится — тонкая грань, удерживающая её от безумия. Кажется, ещё шаг — и она сорвётся, завоет, ударит в стекло ближайшей витрины. Но она просто идёт. Стиснув зубы. С ненавистью, направленной на саму себя. «Ты сама виновата. Сама пустила его в жизнь. Сама сделала шаг, который нельзя было делать.» Город вокруг — будто отражение её мыслей: мокрый, хмурый, ослеплённый светом неона. И где-то в глубине — страх, что теперь, кем бы она ни была, кем бы ни стала — всё это уже не её жизнь. Она просто расплата. Двери клуба распахиваются, и густой, тяжёлый воздух обрушивается на неё волной. Неон бьёт по глазам, вспышками подсвечивая лица — раскрашенные, улыбающиеся, живые, но искусственные. Запах — сладкий, липкий: вино, пот, дешёвые духи, феромоны. Всё то, что когда-то было для неё привычным, теперь вызывает отвращение. Она стоит на пороге секунду — промокшая, с мокрыми волосами, в серой толстовке, прилипшей к телу. На фоне блестящих платьев, обнажённых плеч и смеха она выглядит чужой, будто тень, случайно забредшая не туда. Бармен, молодой парень с усталым лицом, поднимает взгляд — моргает, не веря: — Лея?.. Но она не отвечает. Проходит мимо, шаг уверенный, быстрый. За спиной шепот, словно рой комаров: — Она вернулась… — Говорили, что её выгнали. — Да ладно, её же тот клиент чуть не убил. — Нет, она его — бутылкой по голове. — А потом, говорят, её кто-то выкупил. На всю ночь. Последняя фраза будто царапает кожу. Лея не оборачивается. Только сильнее стискивает сумку. Каждое слово — как укол. Как напоминание о том, кем они её считают. В зале всё то же: полуголые девушки смеются, зазывают клиентов, играют роли, к которым привыкли. Только она больше не умеет играть. Теперь этот мир кажется чужим, картонным, нарисованным. «Как будто я умерла, а они остались жить в аду, где всё повторяется каждую ночь.» Кто-то шепчет: — Смотри, даже не накрасилась… — Что с ней случилось? — Говорят, богач, который её снял, ее выкупил. — Да ладно, может, она теперь его игрушка. Слова падают за спиной, будто камни. Но Лея идёт дальше, прямо к двери с табличкой «Мистер Хейворт — управляющий». Свет из коридора холодный, резкий — контрастирует с мягким неоном клуба. Каждый шаг отдаётся в висках. Её пальцы дрожат, но лицо — каменное. Она больше не часть этого места. Она — будто отражение, случайно застрявшее между жизнью и чем-то другим. Когда она поднимает руку, чтобы постучать в дверь, весь шум за спиной растворяется — остаются только тишина и глухой стук сердца, словно она собирается не в кабинет, а на суд. Кабинет тонул в полумраке. Пахло табаком, кожей и старым виски. За столом — мистер Хейворт, в безупречной рубашке, с расстёгнутым воротом, как всегда — безупречно собранный и холодно-спокойный. Лея вошла быстро, но остановилась у двери, словно боялась шагнуть дальше. — Кто оплатил лечение моей сестры? — выдохнула она, голос дрогнул. Хейворт поднял взгляд, устало, но без раздражения. — Разве это не хорошая новость? — Хорошая, — коротко. — Но я не просила. Он молчал пару секунд, будто выбирал слова. — Не всё в этой жизни — просьбы. Иногда просто… везёт. — Мне не везёт, — тихо сказала она. — Никогда. Значит, кто-то что-то хочет. Хейворт тяжело выдохнул, встал из-за стола. — Лея, — сказал он мягче, — ты всегда была умной. Не начинай искать зло там, где его нет. — Я не хочу ничего, что потом придётся отрабатывать. Он покачал головой, чуть грустно. — Здесь все платят, Лея. Не только деньгами. Она прикусила губу, взгляд метнулся в сторону. Молчание повисло, плотное, вязкое. Хейворт долго молчал, просто смотрел на неё. Её лицо — бледное, измученное, но в глазах впервые не было страха. Только усталость и решимость. — Ты пришла сказать, что уходишь? — тихо, почти буднично. Лея кивнула. — Да. Он усмехнулся, но без тени иронии — скорее горько. — Знаешь, я думал, ты уйдёшь ещё после той ночи. Самой первой. Она подняла взгляд, и в нём мелькнуло что-то хрупкое, будто осколок воспоминания. Хейворт отошёл к бару, налил себе виски, не спеша продолжая: — Я тогда сам тебя нашёл. В спальне. На белом постельном белье — вся в крови, в слезах. Не двигалась. Я решил, что ты мертва. Он сделал глоток, криво усмехнулся. — А ты просто лежала, глаза в потолок, и шептала: “Я всё сделала правильно, теперь она будет жить.” Пауза. — Я отвёз тебя в больницу, чтобы тебя зашили, знатно тот уебок тебя потрепал. Потом сам платил врачу, чтобы ментов не вызвал.. Лея стояла, как статуя. Только пальцы дрожали. — Я помню, — тихо. — Тогда денег хватило только на часть долгов. И на первый месяц лечения. Она выдавила улыбку — ту самую, пустую, заученную. — Но теперь — хватит. Я ухожу. Хейворт медленно вернулся к столу, открыл ящик. Шуршание бумаг разрезало тишину. Он положил на стол конверт и папку. — Вот. Твои документы. И заработанное за половину месяца. Всё честно. Она подошла ближе, стараясь не показывать, как ей тяжело держать голову прямо. Взгляд упал на конверт — символ её «честно» заработанных денег. Отвратительно чистых. — Спасибо, — выдохнула она. Он посмотрел на неё долгим, почти отеческим взглядом. — Не благодари. Просто живи. Пауза. — И не возвращайся сюда. Ни за чем. Она кивнула. Губы дрогнули, будто хотела что-то сказать, но горло сжалось. — Ты не из тех, кого можно сломать навсегда, — произнёс он тихо. — Иди. Пока ещё можешь идти сама. Когда дверь закрылась, Хейворт долго сидел, глядя на след её пальцев на столе. Он налил себе ещё виски, глотнул из стакана. — Ну что ж, девочка, — произнёс он глухо, — хоть кто-то из этого дерьма вышел добровольно. Лея шла по коридору, как по туннелю. Музыка звучала глухо, как из-под воды. Голоса, смех, звон бокалов — всё будто из другого мира. Девушки у барной стойки замолкали, провожая её взглядами. Чьи-то губы шептали: — Ей повезло. Она уходит. Шепот был липкий, как пролитый ликёр. Для них — это был миф, редкая сказка: проститутка, которая уходит по своей воле. Но внутри Лея не чувствовала ни победы, ни облегчения. Каждый шаг отзывался тяжестью в груди. “Свобода не пахнет воздухом. Она пахнет пеплом.” — мелькнула мысль. С каждым метром коридора она будто сбрасывала с себя слои чужих рук, чужих запахов, чужих прикосновений. Но грязь, оставленная этим местом, въелась глубже, чем кожа. Она чувствовала её в себе — под ногтями, в волосах, в лёгких. На выходе, у двери, Лея остановилась. Словно хотела вдохнуть “новую” жизнь. Но вместо этого внутри было пусто. Только холод и горечь. “Я не чистая. Я не достойная. Я просто выбралась.” — шептал разум. Плечи дрожали, но спина оставалась прямой. Снаружи — дождь, мокрый асфальт, неон, огни. Внутри — пустыня, чёрная и безжизненная. Она ненавидела себя за каждую ночь, за каждое «да», за каждый взгляд, который делал её товаром. Ей казалось, что она вышла не из клуба — из собственной кожи. Но шрамы остались внутри. Она шла вперёд, но знала: даже на свободе грязь этого места будет идти за ней, как тень. И пока она дышит — она не сможет стереть этот запах. Запах пепла, который стал её свободой.